Половину дороги в деревню Ерофеев мучился оттого, что в минуту отъезда сорвался и как-то очень грубо накричал на жену…
Одна-две фразы всего, не больше. «Прикрикнул», что называется. Но это было у них настолько не в заводе, что он сам испугался того, что сделал…
Правда, его, действительно, достали со всех сторон, было полное ощущение, что набросили на шею удавку и медленно стягивают: нужно было вырваться любой ценой!
И вот он придумал себе некий отпуск примерно на месяц, в деревню. Сегодня одиннадцатое января, морозец, сквозь грязные стекла электрички всё равно видно, как прекрасен лес: снег на берёзах, на ёлках. Он, впрочем, не красотами едет любоваться, но – как-то вырвать время у суеты для того чтобы начать-таки свою главную книгу по философии. Написать хотя бы большую статью, к которой позже можно будет присоединять, как к несущей конструкции, дополнения…
Есть, правда, ещё и две готовые статьи, которые тоже надо пристраивать, переписывать… Стоило подумать об этом, и вновь начинало сверлить мозг что-то горячее, как в бессоннице или в бреду. И ещё жар какой-то и в боль груди: то ли от рюкзака, то ли – не дай Бог – загрипповал…
Электричка – это два с половиной часа от Питера до Кириш, потом еще полчаса –автобус в их глухую деревню… Пока ждал в Киришах автобус – на привокзальной площади – опять вспоминал всё то же самое: как при отъезде закричал на жену, каким-то сорвавшимся, словно бы не своим голосом, и становилось не по себе, да просто – страшно… А что она там сейчас думает об этом в городе? Ведь она этого так не оставит, она может ему отплатить, да не «той же монетой», а похуже…
Встряхнувшись, он пытался переключиться на что-то более приятное… Например, хвалил себя за то, как лихо придумал с этим отпуском. Уже взяли за горло, а он – раз! И исчез из Питера…
…Почти как Ельцин тогда, осенью девяносто первого, уже два с половиной года назад. Победил «августовских путчистов», стал в стране хозяином, выше Горбачёва, и вдруг – резко – уехал из Москвы в отпуск; кажется, это было в начале октября? Уехал на Кавказ – в Сочи вроде бы… Лидерство у Ельцина уже никто не мог отобрать, а ему надо было отдышаться, осмотреться…
Подошёл автобус – окна как белые доски, с толстым слоем инея, с оттаянными кое-где глазками, тоже затянутыми ледком, ничего не разглядишь через них. Слава Богу, народа не много, Ерофееву досталось место на сиденье с отвердевшим от мороза кожзаменителем светло-бежевого цвета… Теперь – караулить свою остановку, чтобы не проехать…
В Глажеве, на остановке, предшествующей той, где ему выходить, в автобус погрузились две укутанные от мороза женщины. Одну из них он не сразу, но узнал: его соседка в деревне Галина. Сошли с автобуса все вместе, втроём. Он со своим рюкзаком и ещё с американским чемоданом, на котором красовалась наклейка “All the World” – «Весь мир», и два полушария глобуса; и женщины. Одна с санками, а сумочки и рюкзачок у них – небольшие, не тяжёлые. Как потом выяснилось, в магазин в Глажево ездили, за мелочами какими-то…
Сошли, автобус уехал; до деревни теперь было два километра по оснеженной дороге – её, впрочем, хорошо чистили техникой. И вот тут-то Виктора поистине очаровала, околдовала зимняя красота. Всё вокруг было как вошедшее в привычку чудо или как творение гениального художника. Малейший кустик полыни – ювелирное изделие, кусты ивы – как чудеса во весь рост, выше головы человека. Даже провода в инее – изысканные ожерелья.
Самое главное, Ерофееву показалось, что не только он – городской человек – очарован зимним пейзажем, непривычным ему, но и эти две женщины, хотя и живут здесь, восхищены. Дух захватило у всех троих одинаково, и они шли в тишине, поскрипывая снегом. Дорогу тут чистили машиной, легко было идти.
- Витя, поставь чемодан на санки-то! - посоветовала Галина. – Пустые же.
- Не надо, спасибо. Я так донесу…
Ерофеев упрямо нёс чемодан, но потом все-таки положил его на санки – действительно ведь пустые – и сам их потащил.
Сказал им, что на пару недель приехал «отдохнуть, статью закончить», потом мучительно искал тему для разговора и не нашел ничего лучше чем заговорить о сельском хозяйстве:
- Совхоз «Осничевский» как? Существует ещё? Не развалился?
- А кто его знает, - ответила Галина.
- Мы не знаем, - поддержала её и другая женщина, незнакомая. - Вроде делают чего-то…
- Чего они там делают? – заспорила с ней Галя, но как-то коротко…
Видимо, тема сельского хозяйства была для них слишком важна чтобы вот так, сходу, обсуждать её с почти незнакомым человеком.
Шли в молчании.
- Красота, красота какая! – иногда повторял Ерофеев. – Зимняя сказка!
Потом спросил:
- А как ваш фермер тут местный? Процветает?
- Так вот, как раз… - соседка Галя удивилась. – Она же вот…
- Вы его… супруга? – спросил Ерофеев вторую женщину, и та кивнула. – А как зовут вас, простите?
Она ответила – он тут же забыл…
- Ну так как ваше хозяйство? Идёт вперёд, не стоит на месте?
- Нормально идёт… В магазин вот ездила…
Она ответила явно не на его вопрос… С другой стороны, когда вот так, в лоб, спрашивают, как идёт хозяйство, кто же сразу начнёт отчитываться…
Ходу до деревни не меньше получаса, переговорить успеешь обо всём, хоть всю жизнь свою рассказать. Но они быстро исчерпали все темы. Да, послезавтра «старый новый год»; да, погода была, в основном, выше нуля, вот только недавно подморозило… А о чём еще говорить? Женщины сами инициативу не проявляли, а на его вопросы отвечали коротко или уклончиво, но и беседу между собой, которая оставила бы его в стороне, не заводили …
А и женщины-то, если вдуматься, непростые: одна – непосредственная соседка, с которой ему жить бок о бок целый месяц, нужно подход найти. Вторая – надо же было столкнуться – жена, оказывается, самого фермера Хасана…
Этот фермер Хасан был, по сути, единственным признаком новых времён в этой деревне. Всё остальное, что произошло при Горбачёве – Ельцине, было лишь постепенным замедлением того же самого – чересчур разогнавшегося – советского. Совхоз «Осничевский» оставался на своём месте, хотя, видимо, разорился к чёртовой матери. Наплодил дочерних предприятий, которые тоже сразу поразорялись. Разве что народ потерял работу, а так – как были безземельными, так ими и остались. И вот единственное новшество: этот фермер Хасан, упавший на них совершенно неожиданно. Приехал из Казахстана, но по какой причине, кем был в Казахстане, где жил… Об этом почему-то не принято было говорить.
Вдруг, как с «бухты-барахты», распоряжение из района: будет фермер у вас в деревне жить и работать. И отдали ему едва ли не лучшее, в представлении Ерофеева, поле: то самое, на котором при Хрущёве сеяли кукурузу. С горки вниз до леса на Веретье. На части этого поля фермер лихо раскинул личную усадьбу: баня от домика – метрах в ста, а всё, что между домиком и баней – тоже его. Какие-то поломанные трактора стоят, прицепы, сарайчиков понастроил…
И вот надо же было Ерофееву налететь на эту его – Фатьму, что ли? Как там она буркнула своё имя…
В этом разговоре он аж вспотел – не от ходьбы, а от дипломатичности. Но так ничего у них и не узнал, да и о себе не сказал: пусть гадают, если хотят.
В деревне все знают, что он – однофамилец и тёзка другого Виктора Ерофеева, московского прозаика. Но он-то – не прозаик, философ. Впрочем, ни его, ни того Ерофеева тут практически никто не читал…
За разговором лишь мельком уже замечались зимние красоты, например, заснеженный лес, подошедший вдоль ручья к самой дороге. Ветви осин – как замёрзшие фонтаны, но нацеленные не только вверх, а и в разные стороны: роскошь этих седых завитков во всех направлениях. Зимние деревья кажутся более многочисленными и даже более высокими чем летом: толпятся как неподвижные гейзеры или просто как белые скалы. А еловая хвоя – совершенно не зелёная: такая же серо-сизая под снегом, как и прочие ветки…
- Да, красота… – ещё раз повторил Ерофеев. – Как повезло вам, что вы тут живёте! – И опять разговор совершенно иссякал…
Волхов еще не встал: широко чернела вода на повороте реки… Да ведь только первые морозные дни наступили. Даже и ручей на середине пути от станции ещё не замёрз: слышно было, как булькает в трубе под дорогой.
В общем, дошли, наконец; фермерша свернула, так и не приоткрыв завесу над современным капиталистическим укладом. Теперь часть пути нужно было пройти по деревне им вдвоём с Галиной. Тоже не молчать же. Но и не фамильярничать: она мужняя жена, а их уже могут видеть из окошек.
На дороге от станции работают снегоочистители, но в деревню они не заходят, и тут были узенькие тропинки в глубоком снегу. А к его дому тропки и вовсе нет. Кое-как открыл калитку, добрался по снежной целине до крыльца…
На морозе ключ открыл замочек со щелчком, и вот Виктор был в собственном доме, скрытый от чужих глаз.
…Ерофеев мучился: заболел он всё-таки или нет? Какая-то боль засела в груди, в спине, неужели в электричке продуло?
Стопил печку, чуть почистил дорожку от снега, принёс воды из колодца, и совсем плохо стало. Испарина по всему телу. Показалось, что поднялась температура: может, он больной уже выехал? Вот идиот, приехать в деревню и свалиться с воспалением лёгких!
Ничего не мог делать: брался читать и бросал книгу. Включал радио, и от новостей лишь сумбур рос в душе. А ведь тащил сюда этот приёмник, сколько места он занял в чемодане…
Ерофеев уже уверен был, что у него температура, хотя градусник показывал только тридцать семь. Может, это всё оттого, что с женой поссорился? Вот и месть её настигла…
Садился разбирать бумаги, готовиться писать статью… Нет, это совершенно невозможно было, в полубольном его состоянии…
Ложился расслабиться, послушать тишину, но какая тут тишина, если главное, что он слышал, это громкий стук пульса в ушах, то, как сердце его с трудом толкало кровь сквозь горячее, охваченное лихорадкой тело…
Предстояла кошмарная, полубессонная ночь; таковой она и оказалась…
Утром встал, умылся… За ночь изба выстыла, а лихорадка его не прошла, по-прежнему он был как в горячем тумане: не то грипп, не то простуда…
За окном градусник показывал минус десять, а в доме, когда протопил печку, другой, внутренний градусник показал плюс двадцать два: жить можно. Несмотря на то, что чувствовал себя больным, сел за стол и до обеда писал свою несчастную статью…
«Мелкий пакостник», - такая почему-то мысль крутилась в голове… Это что, самокритика того, что он пишет? Пожалуй, да: мелко всё, незначительно…
Долгое время он скептически относился к тому, московскому Виктору Ерофееву, своему тёзке и однофамильцу. Мелкий писателишка… Но, как бы там ни было, а московский Ерофеев выпустил несколько книг и добился известности; его же, питерского Ерофеева, мало кто знает, и поделом: ведь как мало он сделал!
…Ну вот, появилось сейчас время, и что? Увяз в беспомощных мыслишках…
Он резко изменил угол зрения, наметился новый подход… По-другому написал начало статьи: ведь эта статья – часть его новой книги…
А там и время обеда подошло. После обеда завалился на кровать: у него уважительная причина, загрипповал. Можно поспать…
Итак, он наметил новый и – сам уже видел – успешный план статьи. Но этот план требовал большой работы, трудоёмкого переписывания. А у него тут времени сколько: не больше трёх недель?
К вечеру он обречённо уже стал понимать, что ничего не успеет. Успеть можно лишь при условии чудовищного какого-то усилия, а способен ли он на таковое? При одной мысли об этом ускорялось сердцебиение и опять бросало в жар…
Одно утешало: чувствовал он себя лучше, по крайней мере – не хуже чем вчера, после приезда. Значит, это не болезнь, просто – нервы. Но странная боль в груди и спине по-прежнему не проходила…
В прошлый раз, когда жил здесь зимой, он каждый вечер ходил гулять до станции. Сегодня, конечно, не пойдёт: надо понять, здоров он или болен. Но вечером Ерофеев пару раз надевал шапку, ватник и выходил посидеть на заледенелой веранде. Тут было как в переливающейся ледяной шкатулке: в деревне светили два ярких фонаря, и крупными блёстками горел ледяной узор на окнах веранды. А яблоневые сучья, покрытые снегом, бросали на окна толстые тени, тюлевые занавески тоже кидали свою теневую сетку. Он смотрел на улицу, на эти яблони и ягодные кусты, утонувшие в снегу, и на душе легче становилось…
Удивительнее всего в деревне – тишина…
Хотя полной тишины, конечно, не было.
Во-первых, шумели поезда, там, в двух километрах, но это было редко. Во-вторых, машины там же, на шоссе, их шум был почти непрерывен. Лишь стихнет одна, как издалека уже слышен нарастающий шумок следующей.
Какой-то промышленный гул даже едва слышался откуда-то, а может, просто провода гудели. Льдины иногда шуршали на Волхове…
И потом, ветер ведь всё время шумит в ушах. Выйдешь за дом, в огород: полная, казалось бы, тишина, но ветерок всё равно налетает, нажимает на уши, шуршит торчащей из-под снега травой…
В доме тоже была тишина…
Только часы тикают, да ещё капли слышны под умывальником. Подложил тряпочку, но, если прислушаться, то было слышно, как на неё изредка шлёпнет капля. А потом из железной раковины в помойное ведро изредка капало… Ну и Бог с ним, не мешает эта капель, как и тиканье часов.
Ветер, конечно, изредка нажмёт снаружи на окно, потянет за собой воздух в печной трубе…
А так – полная тишина…
В чём, собственно, была его трудность? Она состояла, конечно, в излишнем «замахе»… Он начинал рассуждать трезво: Советский Союз распался, марксизм преодолён. Ясно, что марксистский этап в русской философии закончился, почему же не пишется его статья? «Пост-марксистский этап в русской философии: новые начала». Как-нибудь так. Нужно было дать обзор напечатанного в последнее время в журнале «Вопросы философии» - хотя бы этих работ, но ещё и других. Журналы и книги у него здесь для этого были: не зря ведь такую тяжесть тащил. Но он чувствовал, что задача эта – непосильная, нужно бы что-то более частное, более скромное…
Написал на листке: «Пётр повернул Россию на Запад внешне, теперь нужно сделать это внутренне. Такова задача пост-марксистского времени».
Кто-то должен повернуть к Западу самую душу России? Но этим «кем-то» явно не мог быть он, полубольной, не уверенный в себе человек…
Следовало твёрдо сказать это себе и успокоиться; но всё время что-то словно бы подталкивало его, подначивало: а ну-ка, давай, замахнись на немыслимое…
Он стал новь переделывать план статьи, переписывать её начало. Опять выходил на веранду развеяться, прикоснуться к зиме. Или можно было вечером хотя бы выключить свет в комнате, чтобы не мешал, и смотреть в окно: тоже от вида заснеженной деревни потихоньку начинало что-то петь в груди.
На следующий день, третий день в деревне, Ерофеев с утра взял тот самый разгон, который только и мог его спасти. Писал с каким-то невероятным напряжением, а фразы получались напыщенными, неестественными, он даже запретил себе перечитывать написанное. Получалось плохо, но дерзко. А что, может, так и целая книга напишется?
Но понимал, что делает что-то не то… Устал, бросил на половине фразы…
Вечером пошёл гулять до станции. Деревня с её несколькими яркими фонарями осталась позади, и надвигалась зимняя тьма, а с ней – русская тоска.
Пусть этот был ему хорошо известен. Многие десятки раз, в прежние приезды сюда, он ходил до переезда и обратно, вся эта прогулка занимала чуть больше часа.
Каждый раз, выходя из деревни, думаешь, что вот-вот придут какие-то важные, ценные мысли, но, как правило, таких мыслей не возникало. Наоборот, думалось о неприятном, о проблемах, но сама по себе ходьба бодрила.
На переезде – автобусные остановки по обеим сторонам дороги: еле заметные поребрики, окрашенные бело-красным пунктиром, и железные стойки с прикреплёнными к ним синими щитками, с белыми буквами «А» на синем фоне – «автобус». Народу никогда нет; проедет редкая машина, и снова тишина…
По тропинке в сугробах пройдёшь ещё метров тридцать, и вот – железнодорожная линия в одну колею. Гудят над головой провода, а платформы нет, лишь чуть подсыпано щебнем сбоку от рельс; горят два-три фонаря на бетонных столбах. И шпалы недавно заменили бетонными: прогресс. А всё равно такое ощущение, будто ты попал в первобытные времена. Ёлочки, которыми когда-то обсадили с обеих сторон эти рельсы, теперь выросли в большие угрюмые ели, очень плотно переплетённые ветвями, особенно нижними. Летом под ними легко можно укрыться от дождя, если, конечно, сумеешь втиснуться под эти ветки. И ни травинки не растет под ними, только толстый слой бурой хвои на земле. Сейчас, зимой, эти ёлки, так сказать, по колено занесены снегом.
Ерофеев постоял минуту, посмотрел на другую деревню на той стороне железной дороги, тоже километрах в полутора. Чуть мерцали из сугробов огоньки фонарей…
Пошёл назад, домой. Обычно он до рельс не доходил. Это ведь и не положено, и не приветствуется, хотя никакой охраны нигде нет.
Следующий день был субботой, и Ерофеев всё-таки с утра поехал на «центральную», т.е. в посёлок Глажево. Там как раз баня по субботам работала, а у них на участке, хотя и была собственная банька, но он решил её не «размораживать». Заодно и в магазин зайдёт, и жене с почты позвонит – мобильные телефоны тогда ещё были не в ходу: январь девяносто четвёртого.
Опять дошёл пешком до того же переезда, автобус появился по расписанию, и одну остановку до Глажева он доехал. Одноэтажная кирпичная баня по клубам пара была видна издали. Посёлок этот, как и их деревня, относился к Киришскому району, считающемуся богатым: еще бы, Киришский нефтеперерабатывающий завод! В посёлке весь центр был заасфальтирован, много кирпичных строений и блочных пятиэтажек, и не просто поликлиника, а целый профилакторий (как раз рядом с баней).
Он первым делом позвонил домой с почты, тревожась, простила ли его жена за тот грубый окрик при отъезде. Она ни о чём не напомнила, а голос её такой даже был, словно она себя виноватой чувствовала. Поговорили, и он с лёгким сердцем пошёл в баню, пожарился в парилке – совсем хорошо стало. Потом слушал в раздевалке, как мужики вышучивают какого-то паренька по имени Митя. Лет Мите было, наверное, одиннадцать-двенадцать, до переходного возраста ещё далеко, но балагуры шутили над тем, какой он уже «крутой мужик».
- Ты, Митька, наверное, грозным, драчуном будешь?
- Не. Я тихий, - смущённо отвечал мальчишка.
- Да, тихий… - смеялся молодой мужик, возможно, уже хлебнувший пива. – Это здесь тихий, а домой придёт, как гаркнет: «Ёкалэмэнэ! Всех в хвост и в гриву! А ну стоять смирно!» - и чуть не падал на скамейку от собственной шутки.
- Не… Я тихий… - мямлил свое Митя.
Ерофеев быстро оделся, вышел. В магазине купил немного продуктов, две бутылки пива, одну выпил тут же, стоя в вестибюле кафе – в само кафе заходить не стал. До автобуса оставалось минут пятнадцать, и он завернул ещё в книжный магазин об одну комнату, увидел «Избранное» Блока, сразу купил, ещё купил историческую книжку о римских папах, интересный тут был выбор.
От автобуса шагал к деревне размягчённый, щурясь от снежной белизны и с удовольствием ощущая чистоту вымытого тела. Слева от дороги из-под снега торчала неубранная кормовая трава неестественно жёлтого цвета, в сумке булькала вторая бутылка пива – выпьет за обедом. Как говорится, жизнь и работа пошла; отпуск, кажется, удавался…
Каждый день в деревне не похож на другие. Однажды передали по «Маяку»: снег по всей России. Виктор вышел на улицу, и у них тоже: мелкий снежок оседает в безветрии на ветки, образуя на них, неподвижных, пушистый узор. Белые мотыльки обсели и яблони, и, особенно, куст крыжовника перед домом.
Сыпало весь день, а за несколько минут до трёх – он как раз обедать собирался – вдруг резко подул ветер и всю белизну с деревьев смёл, и этот сыплющийся мелкий снежок понесло и закрутило. У стен домов и у поленниц начинала взвихривать и клубиться метель.
Кроме «Маяка» слушал он здесь «Би-Би-Си» на русском, Радио «Свобода»… Всего три месяца назад, в октябре девяносто третьего, Ельцин взял штурмом «Белый дом»; казалось бы, единая власть установилась в стране, но всё равно в правительстве не утихали раздоры, молодые и прогрессивные министры Борис Фёдоров и Гайдар, которым, конечно, симпатизировал Ерофеев, хотя бы, как людям молодым, к тому же, про-западным… Они не могли никак ужиться… с кем? С так называемыми «консервативными силами», а похоже было – с самим Ельциным.
Инфляция в стране шла вверх, цены менялись быстро, а Ельцин, казалось, возомнил себя современным Иваном Грозным. «Би-Би-Си» гнало волну критики: мол, он и Крым хочет забрать, и Грузию аннексировать…
О визите Ельцина в Грузию из Тбилиси передавали тоном какой-то полной истерии: Шеварднадзе, мол, предпринял беспрецедентные меры безопасности, жители Тбилиси все до единого ждут приезда Бориса Николаевича. Словно к мелкому царьку едет в гости сосед – крупный царь Борис…
Махнув рукой на новости, Ерофеев садился за свою работу. Нужно было гнать и гнать текст: он всё-таки решил написать здесь целую книгу или большой её кусок. Установил себе норму: не меньше десяти страниц в день. Иной раз выходило и по двенадцать…
Январь уже перевалил за середину, а Волхов еще не встал. Морозы держались небольшие, но, главное, тут все говорили: выше по течению, в Киришах, спускают с ТЭЦ горячую воду. Ерофеев давно слышал эти разговоры о том, что река, мол, живет не сама по себе, а в зависимости от того, откроют или закроют плотину ниже по течению, в Волховстрое, и от того, сколько горячей воды спустят в Киришах.
Тут шутили даже: «Волхов в обратную сторону потёк». И правда, когда плотину внизу закрывали, уровень реки слегка поднимался, и в омутах вода кружилась, кое-где казалось: течёт в обратную сторону. Но ведь Волховскую ГЭС построили еще в 20-е годы, по «Ленинскому плану ГОЭЛРО», то есть в деревне одно-два поколения целиком прожили жизнь при этой плотине! А всё равно говорили так, будто это – явление только самых последних лет.
Наконец, к восемнадцатому января температура опустилась ниже минус десяти, и морозный узор появился на стёклах веранды, до этого был только в доме и на окошке в сенях. Белые иглы инея росли на ветках, твёрдые: качнёшь ветку – не осыпаются…
Всё правильно: «крещенские морозы». Завтра, девятнадцатого января – Крещение Господне. Ерофеев включил радио: в правительстве кавардак. Оба лагеря бились «стенка на стенку», в чём только ни обвиняли друг друга…
Было такое ощущение, будто Ельцин нарочито растягивает этот правительственный кризис. Сначала он отправил в отставку Гайдара, потом ждал чего-то, словно давал всей стране почувствовать некий урок. Думали, что он отправит в отставку Гайдара и сразу вместе с ним Фёдорова, но Фёдорова он уволил спустя некоторое время…
Ясно было, что Ельцин решил покончить с либерализмом; что это решил именно он; и что он всем именно это давал почувствовать. Вот, кто может повернуть Россию к Западу, - подумал вдруг Ерофеев. – Ельцин, никто иной…
Под вечер восемнадцатого, накануне Крещения, треск и лом шли по реке: ледостав. Утром девятнадцатого Ерофеев вышел из дома и увидел, что всё – в том самом белом инее, который так красив. Яблони, заборы, брёвна домов…
Волхов встал, крещенский мороз усиливался. Страна поворачивала на новый курс…