Ни в коем случае данная статья не является попыткой очернить великого писателя и даже бросить малейшую тень на его безупречную, в глазах автора этих строк, репутацию. Для автора этой статьи (как, я знаю, для многих в России) Т.Манн имеет особую притягательность, словно из всех зарубежных собратьев по перу это наш самый близкий «родственник». Об атеизме ниже говорится лишь как об одном оттенке в его богатейшей палитре.
Немного особняком во всём творчестве Т.Манна стоит его последний роман, «Избранник» (1951), о котором, как представляется, критики рассуждают не очень охотно, словно бы скороговоркой отделываясь от этого «не вполне благочестивого» творения…
Однако автор этих строк полагает: как раз-таки в «Избраннике» Т.Манн и подходит ближе всего к вере в сверхъестественное – скажем прямо: к христианской вере! Что такое 17-летнее голодание героя как не прямое описание чуда? Конечно, со всеми оговорками, требующимися в 20-м веке: со стилизаторством, с остранением, с давно уже ставшим нормой насмешливым отношениям к древним преданиям, а также и не без полемики с более близким противником, Анатолем Франсом, чьи сюрреалистические книги «Остров пингвинов» и «Восстание ангелов» Т.Манн также пародировал в «Избраннике».
Всё так: от раннего к более позднему творчеству Т.Манна ирония в его произведениях усиливалась, его переводчик на русский и комментатор Соломон Апт говорил о «всё сильней и заметней увлекающей Томаса Манна стихии пародии»… И всё же: в центре-то романа – описание чуда! Герой (будущий папа римский) в покаянии уединился на пустынном камне посреди озера, питается лишь каким-то «соком», «выступающим сквозь камень», и не говорится даже, что он ловит рыбу… И вот финал, процитируем:
«Наконец, когда прошло около пятнадцати лет, он так усох, что стал немногим больше ежа, превратившись в этакое шерстисто-щетинистое, поросшее мохом созданье природы, которому уже не были страшны ни зной, ни морозы, в существо с едва различимыми атавистическими членами, ручками, ножками и с такими же чуть заметными глазками и отверстием рта. Времени оно не знало…»
Скажем прямо, если бы не мастерство внушения, если бы не умение писателя донести глубокий смысл через нелепые на первый взгляд детали, то можно было бы назвать это произведение катастрофой… Вот и в описании этого «ежа» каждый узнает что-то своё, значимое для него, автор этих строк, например, почувствовал намёк на Византию, в конце превратившуюся как бы в голову без тела, в город без окружающих его областей, застывший во времени…
И всё же, как назвать в целом, одной краткой фразой, жанр романа «Избранник»? (Критик обязан «переводить» писателя на иной язык, иногда упрощая его, а иногда и усложняя… Вот определение «Избранника» влиятельным немецким критиком Филиппом Гиллером: “die komische Realisierung des Wunders” – «комическая реализация чуда»…) Суммирую так: писатель предложил нам перестать мудрствовать и просто принимать древние тексты такими, какие они есть: чудо значит чудо, святой значит святой. Как написал ещё в 1931-м году Пастернак, «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту…»
…Но тут – извинившись перед читателем за то, что осмеливаюсь ставить свою персону рядом с Т.Манном, – замечу всё-таки, что уже не первое десятилетие мысль автора этих строк идёт в противоположном направлении. А именно: читая жития святых, я почему-то обращаю внимание не на невозможность того или иного события (как это показал Т.Манн), а наоборот, на практическую реализуемость (хотя и очень сложную, трудную).
Пребывание на камне называется столпничеством, и, чтобы далеко не ходить, вспомним Серафима Саровского. Согласно житиям, он тысячу ночей столпничал на камне в лесу, не спал всю ночь, молился и пел псалмы. «Ночь» это примерно четыре часа: от одиннадцати вечера до крика первых петухов… Спрашивается: должен ли был святой все четыре часа находиться на камне? Думается, такой необходимости не было: он мог ненадолго покинуть камень по нужде или размяться, отогнать комаров, согреться движением (если это зима), подбросить дров в костёр, который, наверное, жёг возле себя…
Днями преподобный отдыхал в избушке, немного столпничал на «малом камне», находящемся прямо внутри келии. С наступлением ночи – новая четырёхчасовая вахта… Так – три года: тяжело, но всё-таки более реально, не правда ли, чем пятнадцать лет прожить на голом камне, питаясь лишь выделяющимся из него «соком»?
Я ни в коем случае не хотел принизить подвиг Серафима Саровского и извиняюсь перед верующими читателями, если они заметили какой-то снижающий элемент. Я просто хотел подчеркнуть, что не следует вдаваться и в другую крайность: сначала заведомо усложнять выполненное дело («бегал по вертикальным стенкам и потолку»), а потом уличать в подлоге: «И вы верите в такую ерунду»?
***
Во время Первой мировой Т.Манн занял отчётливо патриотическую, если не милитаристскую позицию, вот типичная цитата из его статьи, в которой он обвиняет страны Антанты в ненависти к Германии (а свою страну рисует миротворицей):
«Мы и думать не думали, что под покровом мирных международных сношений в безбрежном мире своё проклятое дело делала ненависть, неистребимая смертельная ненависть… к нам, к нашему государственному устройству, нашему духовному милитаризму, к духу порядка, авторитета и долга…»
Только в постсоветское время была переведена и впервые опубликована на русском книга статей Т.Манна, написанных им во время Первой мировой: «Размышления аполитичного» (М., 2015). В этой книге от барабанного боя начала войны Т.Манн переходит к более смешанным оценкам последующих лет, и всё-таки книгу следовало бы поименовать «Размышления немецкого патриота». Название «Размышления аполитичного» похоже на издательскую уловку, ведь публикация книги совпала с проигрышным для Германии концом войны…
Если говорить о национальной идее в её высшем духовном смысле, то, конечно, Т.Манн оставался немецким патриотом всю жизнь, даже, представляется, тогда, когда писал свою «Тетралогию об Иосифе». В этом эпосе Германия не присутствует ни в малейшей степени, писатель целиком погрузился в еврейский материал, но ведь прозвучит же потом, в романе «Доктор Фаустус» (1947): «на деле существует только два национализма: немецкий и еврейский; все другие – детская игра» (сказано одним из героев, не автором).
Писатель всегда оставался самим собой – образцовым немцем из торговой «ганзейской» семьи, который весь – сдержанный оптимизм, который всегда ценит радости не потустороннего, но этого мира… Хочется сказать смелее: Т.Манн это и есть немецкое Возрождение (параллель жизнеутверждению итальянского Ренессанса), это безудержный «весенний» расцвет и буйство мысли и художественного творчества.
Нигде так ярко не проявилось жизнелюбие писателя как в романе «Волшебная гора» (1924) – при том, что герои (пациенты лёгочного санатория) ходят со смертью рука об руку и думают и рассуждают о смерти едва ли не постоянно. Но учреждение рассчитано на выздоровление больных, и врачи в очень многих случаях добиваются успеха. О смерти здесь говорят как о заклятом враге, причём Т.Манн раздал проклинающие смерть реплики героям всех политических и философских взглядов, даже Нафте, который вроде бы проповедует романтику гибели и кончает самоубийством. Но вдруг мы и от него слышим: «Прогресс – это нигилизм, стремление к ничто, к смерти…» То есть нет сильнее обвинения, чем приравнять что-то к смерти.
А ведь верующие люди рассуждают совсем иначе! Для верующего именно за гробом начинается настоящая, вечная жизнь; всё, что мы делаем, верующий оценивает одним критерием: помогает ли это «войти в Царство небесное»?
Кто не знает простейшей эпитафии, повторяемой, вероятно, на кладбищах всего мира: «Прохожий, остановись! Ты в гостях, а я уже дома…»? То есть настоящий дом для человека – не эта жизнь, а следующая, начинающаяся за гробом. Но эта мысль совершенно противопоказана героям «Волшебной горы»: раз за разом они видят её «кончик», но отказываются потянуть за него и войти в религиозное или просто идеалистически окрашенное мировоззрение.
Вот, например, рассуждает Касторп: если говоришь, что болезнь «от нервов», значит, «ты вынужден признать творческую силу психического начала по отношению к материальному». Но – стоп! Эта мысль намекает, что дух выше материи, а следовательно, возможна жизнь без тела, смерть допустима…Так происходит неоднократно. Протагонист одним шажком вступает внутрь мира религии и тут же отбегает назад. А ведь Касторп лишь невнимательному читателю кажется «простым парнем», на самом деле это «второе я» Т.Манна, более того – это воплощение всей Германии! (См. очерк «Кто такой Ганс Касторп?» в книге уже упомянутого С. Апта «Над страницами Томаса Манна»).
Вот Касторп размышляет после спиритического сеанса:
«Что такое реальность, …вполне точно и недвусмысленно ещё не выяснено, потому нельзя определить и что такое обман. Может быть, разделяющая их граница неустойчива. Может быть, между ними есть переходы, и в природе, не ведающей ни терминов, ни ценностей, существуют различные степени реальности, и они не поддаются такому определению, в котором моральный момент должен играть весьма существенную роль».
Блестящая мысль уже практически верующего человека, готового принять «разоблачённое наукой» чудо, но эта мысль никуда не ведёт, Касторп от неё шарахается «как чёрт от ладана», и опять начинаются перепевы о том, как страшна смерть и как нужно бежать от всего, в чём ты заподозришь хотя бы её частичку… Например, Касторп слушает песню Шуберта «Липа» («У колодца, у заставы…») и вдруг начинает подозревать и в этом композиторе любовь к смерти, а следовательно – отрицает музыку этого конкретного произведения Шуберта:
«В чём же заключались сомнения, тревожившие Ганса Касторпа…, его совесть и нравственность, и ставившие под вопрос дозволенность его любви к волшебной песне и связанному с нею миру? И что это за мир, который, как предсказывали ему предчувствия совести, должен быть миром запретной любви? То была смерть. …за этим прекрасным произведением стояла смерть».
…Итак, есть мир религии, веры в Царствие небесное, но герои «Волшебной горы» категорически отказываются входить в этот мир. Повторюсь: это понятно, ведь описан пансионат, цель которого – излечить людей в самом прямом телесном смысле. Выбор этого сюжета и места действия и был гениальной находкой жизнелюбца Т.Манна!
Я напомню, как возник роман. У Т.Манна и его жены Кати (происходившей из богатой еврейской семьи) всего родилось шестеро детей, а к 1911 году – уже четверо, и это так ослабило её здоровье, что она-то как раз и оказалась на грани смерти. Её мать настояла на том, чтобы Катя Манн прошла через период полного отдыха, для этого её отправили в высокогорный швейцарский санаторий. Когда Т.Манн посетил там супругу, у него и возник замысел романа. Ясно, что сверхидеей такого произведения могла быть только установка на жизнелюбие! Для Кати Манн (1883–1980) всё закончилось благополучно, она прожила долгую жизнь… А Т.Манну борьба с болезнями его супруги подарила жизнеутверждающий и даже, по-моему (хотя многие со мной поспорят), атеистический роман «Волшебная гора».
Тут надо, конечно, сделать оговорку, В советское время в отечественной мысли тон задавал марксистский материализм, нередко упрощённый. Сочувствие к религии находилось под запретом, а потому даже те идеалистические намёки, которые цитировались выше, мысли, начатые и брошенные на полпути, могли показаться в советские времена и отчаянно свежими, и новыми, и даже подрывными…
Бывает, что разоблачение религии «в лоб» даёт обратный эффект, таковой приписывали даже «Забавной Библии» и «Забавному Евангелию» Лео Таксиля и книге Ем.Ярославского «Библия для верующих и неверующих». («Разобравши все эти сказки из так называемой книги Исход, мы показали нелепости и противоречия …вред для трудящихся, рабовладельческий характер библейской нравственности»…) На деле такие памфлеты возбуждали интерес к религии! А вот роман «Волшебная гора», хотя и привлекал внимание к вопросу «дух – материя» и к другим подобным проблемам, но всей своей концепцией тут же и перечёркивал «мир идеального».
Чтобы закончить с темой материализма и атеизма (хотя в разговоре о Т.Манне уйдёшь ли от этих понятий?), вернусь к сказанному мною выше о том, что в Германии до 19-го или даже до 20-го века не было Возрождения и что Т.Манн и вся немецкая культура той эпохи и была немецким Ренессансом. К этому подводит книга нашего великого философа А.Ф.Лосева «Эстетика Возрождения. Исторический смысл эстетики Возрождения». Напрямую указанного вывода о том, что 19-й и 20-й век (в лице Т. Манна) стали Ренессансом Германии, Лосев не сделал, но он в этой книге написал: «Если протестантизм и можно считать детищем Ренессанса, то это детище можно понимать только хронологически, по существу же оно было полной противоположностью Ренессансу».
Теперь напомню о концовке «Волшебной горы». Роман был начат до Первой мировой войны, а завершён намного позже её (в 1924 г.), действие же романа как раз завершается в 1914-м, тем, что Касторп, проведя семь лет в санатории, «пробуждается к жизни» и идёт на фронт, воевать за Германию: «Он понял, что расколдован, спасён, освобождён…» Освобождение, повторюсь, состояло в том, что Касторп осознал себя патриотом и пошёл воевать.
***
О Т.Манне написаны целые библиотеки, и ещё будут написаны. Но жанр юбилейного эссе имеет свои границы, и мне пора его завершать.
Чем сегодня – во время СВО на Украине, во время противостояния с Западом, которому не видно конца, – может нас, россиян, интересовать Т.Манн?
Напомню уже процитированную идею из «Доктора Фаустуса», с которой почему-то хочется спорить: «на деле существует только два национализма: немецкий и еврейский; все другие – детская игра». Спрашивается: а как же мы, россияне? Думается, есть и наш вариант, и он называется «русский патриотизм»…
Иными словами, читая сегодня Т.Манна, мы не можем некритично воспринять ни одну из высказанных им идей – как, увы, в 19-м и даже 20-м веках мы склонны были доверять тому, что написали Кант, Гегель, Энгельс… и охотно их цитировали.
Перечитывать сегодня Т.Манна нужно с критическим настроем, в том числе, ставить под вопрос и самые основы его произведений (содержание и жанр, подачу материала). «О чём это и зачем это?» - таков может быть способ нашего сегодняшнего восприятия западной культуры вообще и Т.Манна в частности.
В том числе (далеко не маловажно!), приходится соотносить западную культуру с ценностями православия, со словами Иисуса, «Царство Моё не от мира сего». Наше, русское «царство» – решительно «от мира сего», оно всегда, если надо, самоутверждалось силой, так же действует и сегодня. Но при этом мы как будто бы уже решили, что нам не очень подходит плоский жизнерадостный атеизм, которым многие, в том числе и мы, утешали и обманывали себя.