Погожим августовским днём худощавый молодой человек с портфелем в руках прохаживается туда-обратно у крыльца сельского клуба. Длинное здание из потемневших брёвен окружают высокие тенистые тополя. Неподалёку мирно щиплют траву здоровенный гусак и две гусыни.
Доску объявлений возле крыльца украшает большой лист серой бумаги с надписью зелёной тушью: «Сегодня: ВЫЕЗДНОЙ СУД - 14 ч. Новый худ. фильм АГОНИЯ - 20 ч.».
Здание сельсовета напротив клуба увенчивают выцветший красный флаг с серпом и молотом и колокол репродуктора, разносящий окрест позывные радио «Маяк».
Солнечный свет заполняет всё пространство. Слышится дальний звук тракторов, мычание коров, лай собак.
К этому моменту чуть больше года прошло, как он, Сергей Ерохин уехал из университетского Ромска в сибирскую глубинку. По своей воле и навсегда. Конечно, он думал, что будет честно служить, станет для местных своим, непременно заведёт хозяйство, - и новая, простая и светлая жизнь пребудет с ним.
Здесь, в Вознесенке Сергей уже бывал по работе. Задержаться тогда пришлось до вечера. В обед приветливая женщина - секретарь сельсовета отвела его к приземистому бревенчатому дому. «Бабушка Устинья накормит вас», - сказала. Дверь открыла невысокая старушка с живыми глазами в платочке и тёмном платье в мелкий цветочек. Она захлопотала у большой русской печи: «Ой, сыночек, проголодалси ить, поди! Сичас, сичас, баушка Устинья Ивановна ждала, шти в печи стояли, ишо тёплые. Хорошо, что гусак-от с гусынями не дома, уж шибко он злющий. Поздно меня упредили, штоб покормить тибе приготовила. А и как тибя звать-величать, сынок? Серёжа, значит? Славное имечко! У меня ить мужа-от покойничка тоже Серёжей звали, царствиё иму небесныя. На-ко вот, шти, с мясцом, полная тарелочка, да и хлебец-от свой, домАшной, баушки Устиньи хлебец-от - душИстой да пЫшной». Сергей, заворожённый её плавной речью, сел на скамью перед большим столом, оглянул дом: низкий крашеный потолок, в углу иконки с горящей лампадкой, на стене семейные фотографии в одной большой рамке.
Рассказала, что в войну шибко утрудилась: лошадей для фронта забрали, так бабам приходилось самим в бороны впрягаться. И в дождь, и в холода работали в поле. Теперь болеет, «косточки ноют» к непогоде. Пенсия крохотная от колхоза, всего «тридесят рубликов». Но на жизнь не жалуется: вот, коровёнка у неё, продает молоко да сметанку...
Полутёмный зрительный зал клуба встретил приехавших из райцентра прохладой. Ряды рассохшихся деревянных сидений зияли пустотой. Напротив входа в глубине зала возвышалась большая сцена, еле освещённая тусклым светом. На ней стояли три стола со стульями, за которыми растянуто серое полотно киноэкрана. Над сценой - пыльный транспарант: «Вперед к победе коммунизма!»
Расселись как обычно. В центре за столом, накрытым истёртой, из красного бархата скатертью, - народный судья Афанасьев и два народных заседателя - сурового вида пенсионер и учительница средних лет. За столом слева расположились адвокат и девушка-секретарь, за правым – он, помощник районного прокурора Ерохин С.А.
В тот приезд он растроганно пообещал Устинье Ивановне, мол, если кто обидит, пусть к нему напрямую обращается.
И вот она перед ним, напрямую. В светлых платке и платье, какие надевала по праздникам, сидит одиноко в первом ряду, - сжалась в комок, как затаившаяся от ястреба птаха.
Он встретился с ней взглядом, опустил глаза.
Третьего дня Сергей побывал в областном центре на совещании по антиалкогольному указу, а после прогулялся по улицам любимого Ромска.
Он шёл мимо старинных зданий – с неповторимым лицом у каждого. Безмолвные свидетели прошлого, они внушали покой взбудораженной душе: всё проходит, и это пройдёт.
Улица уходила вверх, и с возвышенности открылась картина завивающейся петлёй очереди у гастронома - человек, наверное, в триста. «Петля Горбачёва»… Среди скученных в томительном стоянии людей вспыхнула ссора, но большинство - обычные горожане - выстаивали в мрачном, упрямом молчании.
Судья откашлялся и объявил, что слушается дело гражданки Терёшиной. Громко произнёс: «Подсудимая, встаньте!» Гулкое эхо разнеслось по залу. Бабушка вздрогнула, приложила к уху морщинистую ладонь с узловатыми пальцами. Тут до неё дошло, что подсудимая – это она и есть. Поднялась – невысоконькая, растерянная.
Сергей не заметил, как сломал карандаш.
Она крепилась, кое-как собираясь с силами, и глухо, отрывисто отвечала: «Терёшина… Устинья Ивановна… Рождения тринадцатого года… Из Вознесенки я, местная... На пенсии от колхоза, всю жизнь в нём… Что? Живу одна, детей Бог не дал… Хозяйство-то имеется, конечно: огород, корова… Гуси ещё…».
Учительница смотрела с сочувствием. Лицо пенсионера с плотно сжатыми челюстями оставалось каменным.
Привычное снисходительное внимание отражалось в тёмных, слегка навыкате глазах Афанасьева. Ему минуло тридцать два, а его уже прочили в председатели районного суда. Он не любил затягивать судебный процесс: скоро задавал бабушке вопросы и, невнимательно выслушивая её растерянное бормотание, оглашал документы. Да и чего тянуть? Дело простое, как три копейки.
Ерохин подумал, что всё происходящее разыгрывается для единственного невидимого зрителя, неотступно наблюдающего за ходом пьесы. Того не волновало мастерство актеров. Главное – строго предписанный финал.
Открытые высокие двери за рядами сидений впускали внутрь дневной свет и тепло. В дверном проёме показалось нечто живое и длинношеее. В зал чинно вошёл огромный гусак, что ошивался у крыльца. Он молча осмотрелся и вперевалку направился к сцене. За ним показались гусыни – одна, другая. Заведующая клубом, сидевшая у входа, вскочила, замахала руками: «Кыш! Кыш!» Гусак распахнул мощные крылья и оглушительно, яростно загоготал. Гул разлетелся по залу. Сидевшие на сцене слегка оторопели. Устинья Ивановна оглянулась, сказала негромко, но твёрдо: «Рома, поди отсюда!» Гусак замер, опустив крылья, склонил голову набок. Эхо медленно угасало по углам. Постояв в задумчивости, он с независимым видом повернул назад и косолапо вышел. Гусыни одна за другой степенно удалились за ним.
- Ваши гуси, Устинья Ивановна? - спросил судья, впечатлённый происшедшим.
- Мои.
- На выручку пришли? Что же их дома не запираете?
- Вольные они у меня.
- Надеюсь, корова ваша сюда не придёт? – пошутил Афанасьев, пытаясь придать лицу серьёзное выражение.
Девушка-секретарь покраснела, сдерживая смех.
«Гуси спасли Рим», - некстати вспомнилось Ерохину. Он попросил у судьи перерыв.
На крыльце клуба Афанасьев, оглянувшись на зорко бдящего неподалёку гусака, закурил, спросил с усмешкой: «Что, Серёжа, жалко бабулю? Мне тоже. Да и просили за неё местные. Но что мы можем поделать?»
- Послушай, Костя, давай дадим ей ниже низшего, учитывая особые смягчающие, - старушка, ветеран, одинокая. Если даже по минимуму - штраф пятьсот рублей, и то ей два года копить надо.
- Серёжа, ты же знаешь: есть установки, есть судебная практика! Ни один суд сейчас не даёт ниже минималки по таким делам. Политика, понимаешь? – затягиваясь сигаретой, снисходительно втолковывал Афанасьев. - Я не собираюсь подставляться. И если что, прокурор не позволит тебе подать протест на приговор, да ещё по шапке надаёт за самодеятельность. Это же не максимум - не тысяча, тем паче не колония! Ничего страшного, будут высчитывать из пенсии… Слушай, - оглянулся он, бросив сигарету, - ты не знаешь, где у них тут сортир?
Афанасьев, посматривая на гусака, ушёл за угол клуба.
Понурившись, Сергей сошёл с крыльца. Неспокойно шумела листва тополей. За ними стояли две женщины и одна из них, охая и сокрушаясь, рассказывала второй, видимо, приезжей о случившемся: «…Сама знаешь: хоть дров наколоть или, там, сено ей привезти – едино лишь за бутылку! Как водку с вином запретили, Устинья-то и стала молоко да сметану на самогонку выменивать.
Участковый-то наш местный тогда в больницу слёг. Прислали на время молодого, -едва только из школы милиции. Ретивый такой, глаз недобрый. На собрании, сказывают, речь держал: плохо указ выполняете, с самогоном не боретесь. Надо ж случиться, шёл он незамеченный да затаился за деревом. Устинья-то как раз Пашке-трактористу бутылку самогонки передала, - накосить да привезти свежей травы для коровы. А тот из засады как подскочит да закричит: «Всем стоять! Не двигаться!». И - хвать за бутылку! Пашка сдуру побежал что есть мочи. Тот, ирод бутылку в руках держит и кричит: «Стой!»
Потом позвал из сельсовета секретаря да уборщицу в понятые. Бутылку отобранную в глаза им суёт. Вот, мол, гражданка её трактористу Павлу передала. Те смотрят, секретарь глазами показывает: скажи, что ни при чем. А Устинья врать-то не умеет. Моя, говорит, самогонка, за траву отдала. Так под суд и попала на старости лет. Ох, и за что на нас такая напасть?!».
Вернувшийся Афанасьев окликнул его.
Заметно тяжело поднимался на сцену Ерохин, обычно легко взбегавший по ступеням.
Адвокат – полный пожилой мужчина выступил с прочувствованной речью. Зычным басом он восклицал: «Сколько же вынесла на своих плечах русская деревня, и эта женщина!» Сказал, что она одинока, и помочь ей некому, что хотя бы и нижний предел наказания ей непосилен: пятьсот рублей на селе – стоимость дойной коровы.
И вот - слово гособвинителю.
Ерохин медленно поднялся и, словно стоя навытяжку перед невидимым зрителем, сказал, что партия и государство борются со злом алкоголизма, и что нельзя распространять самогон, тем самым поощряя его изготовителей. Чужим голосом он говорил казённые слова, бросая их в пустой зал, как камни. В лицо Устинье Ивановне не смотрел.
Афанасьев еле заметно усмехнулся.
Судья с заседателями направился за пыльный экран – в «совещательную комнату»; уронив по дороге стул, чертыхнулся. Вернувшись, огласил приговор: признать гражданку Терёшину виновной, назначить наказание - штраф в пятьсот рублей. Заседательница глядела виновато.
С облегчением вышли на улицу. Солнце едва начало клониться к закату. Старушка шла от клуба, а за ней, переваливаясь, топали её гуси. Из репродуктора лилась светлая мелодия, и нежный женский голос уносил молящие слова в высокое небо: «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь».
В колхозном автобусе обратно ехали молча. Афанасьев, глянув на хмурого Ерохина, хмыкнул и пожал плечами.
Той же осенью, повстречав знакомую секретаря сельсовета, Сергей узнал, что бабушка Устинья умерла - занемогла после суда и больше не встала. Хоронить пришло немного народу, в основном её ровесницы. Гуси провожали людей на кладбище, и не гоготали, а шли сбоку поодаль, переваливаясь. Только гроб опустили в землю, они закричали разом, как люди от горя кричат, и улетели. «Крылья-то у них необрезанные были», - уточнила женщина. Одни говорили, что их поймала и приготовила на ужин бригада шабашников, что строила ферму. Другие будто бы видели их на озере с дикими гусями, и, выходит, они унеслись в далёкие тёплые края.
Прошло несколько лет, и огромная страна, где все они жили, рухнула в небытие. Никто не стал спасать её, и сторожевые гуси напрасно подавали бы клич. Как-то рассыпалось разом, и прежние люди куда-то подевались, и всё меняться стало быстро.
И ещё пролетели года, и вот уже их «тридесят» с лишком прошло с поры его молодости, и получается, подумал Сергей Александрович, что вроде как наступило то самое дивное «завтра». Наверное, потому путеводный свет впереди потух, и, в общем-то, некуда стремиться и лететь, будь ты и с необрезанными крыльями.
Иногда во сне он снова тяжело поднимался на сцену сельского клуба, а в груди – холод и пустота, будто провалил что-то важное, с чем обязан был справиться. Снились живые глаза деревенской бабушки, и ее певучий говор: «Сёрёжа, значит? Славное имечко!» И тогда он просыпался, разбуженный тенями навсегда ушедшего далека.
2021 г.