«На улице полночь. Свеча догорает.
Высокие звезды видны.
Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,
В пылающий адрес войны…»
И. Уткин
Родион Митрич шёл по блошиному рынку, подволакивая правую ногу. Нет бы по-стариковски сгорбиться и телепать потихонечку, он же после каждого косолапого шага распрямлял натруженную спину и тянул кверху шею-стручок, отчего становился похожим на суслика. Каждое утро заводил будильник на пять утра и шёл на Уделку. К шести барахолка вовсю копошилась. За огрызками бетонных плит, цеплявшихся за ржавую арматуру, раскладывала свой товар на асфальте прошлого века, подстелив газеты, вежливая питерская нищета. Бабульки в облюбованных молью шляпках торговали пуговицами, истерзанными временем кружевами, флаконами из-под «Красной Москвы», мотками бельевой резинки, треснутыми чашечками Ленинградского Фарфорового и потерявшими пару бокалами. Интеллигенция с сизыми носами рекламировала ржавые гвозди, гайки, лампочки, свинченные в подъезде, и уникальные пластинки с записью XXI съезда КПСС.
⠀ Митрич глянул на стопку винила, которую местный завсегдатай приспособил под столик. Жирные пятна растеклись по лицу Хулио Иглесиаса, дед в тот момент мог поклясться, в левом, ещё слышащем ухе, испанский Орфей стенал: «Натали…». За спиной «блошиного интеллигента» заметил скорбные лики святых в деревянных окладах на полке. Старик судорожно перекрестился, почему-то озираясь. Двинулся, не торопясь, вдоль рядов.
В мыслях, будто в кадре старой киноленты, мелькнул силуэт в ромашковом штапеле. Румяная, махнула рукой, Наташка. Повернулась спиной, и, сверкая панталонами, принялась выдёргивать сорняки на капустном поле посреди площади у Исаакия. Он не видел Наташку вживую. И давно забыл, зачем хранит потрёпанную фотографию незнакомки посреди капустного поля на фоне исторических зданий, но снова и снова оживала в старческих фантазиях та, неизвестная девушка со снимка. Наташка из Блокадного Ленинграда. Дед Родион махнул рукой – отогнать видение. Память словно заигрывала с ним. Важное забыл, мимолетное – помнил. Или то, что с ним случилось в 1941-м и было самым важным?
⠀
⠀ Сквозь мелкие прорехи в брезенте навесов сочился ярко-розовый свет.
Неужели закат, вроде только пришёл? Последний год Митрич путал дни недели, имена, отказался переезжать к детям, чтобы не быть обузой. На самом деле, он с удовольствием перебрался бы к Стасику в деревню, но не мог признаться, что не помнит, как его первенец появился на свет и как выглядела женщина, которой надел кольцо на палец. Совсем потерялся Митрич. Увлечение – торговля барахлом и коллекционирование нового –наполняли смыслом стариковскую жизнь. Так на Уделке оказались семейные альбомы, собрание книг, чешский сервиз и весь югославский хрусталь.
– А много ли мне надо, беззубому пню? – отвечал на вопрос Генки- реализатора, не всю ли он квартиру подчистую вынес.
– Ну, смотри, Митрич, если что, обращайся. Тут открытки неплохие отложил. Один «помоечник» на днях принёс. Посмотришь? А то манатки складываю, никого уже не будет.
– Вот, чертяка, помнишь мою страсть. А я вот не помню, с какого такого перепугу стал эти вокзалы собирать. Не рассказывал случаем?
– Спрашивал, молчок. Говорили, что пока память на тебя не обиделась, всё про Дульсинею рассказывал. Любовь твоя что ли, или жена. Ты как разведчик, кого хочешь запутаешь.
– Не мели чё попало, давай, посмотрю дома, с лупой. Завтра верну, – он сунул коробку из-под конфет с чужим хламом в авоську.
⠀
Митрич плёлся к двухэтажке с эркерами, которая подпирала величавую «сталинку» возле станции. Все отказывались от квартиры в доме, который трясётся от каждого проносящегося поезда, а для путеобходчика со стажем – успокоительное получше корвалола. «Блошка» появилась позже, как обустроили Удельную для остановки пассажирских. Перешёл «железку» – вернулся в прошлое, за которое он отчаянно цеплялся.
Митрич придвинул табурет ближе к столу, отодвинул горшок с геранью и разложил содержимое коробки из-под грильяжа: фотографии, газетные вырезки, открытки. Взял тетрадь в клеёнчатой синей обложке. Раскрыл, на колени попадали бумажные пожелтевшие треугольники. Непослушные сучковатые пальцы поправили очки на переносице. Посмотрел в окно. Незаметно подкралась ночь и опустила на город тёмную вуаль, по стене поползли причудливыми тенями блики от буферного фонаря пролетевшего товарняка. Митрич прищурился, силясь рассмотреть выцветшие буквы, дёрнул включатель торшера с зелёным тряпичным плафоном, стоящим понуро возле, как пальма после цунами. Снова вгляделся в почерк, от сладостной, давно забытой боли, заныло в груди. Развернул треугольник, еле сдерживая дрожь в руках, прочёл:
«Мой Дон Кихот, я жива. Открылись почты. Теперь я снова буду ждать от тебя весточку. Тётя Паня, наша соседка, видела два грузовых трамвая. Это добрый знак. У Фиры Карловны, моей учительницы пения, горел свет от лучины, а я думала она ушла. Мы с Катюшей пообещали маме, когда она уйдёт, не произносить это слово. И ты его не говори - с тобой ничего не случится. Когда вернёшься с Победой, я спою твою любимую песню под аккомпанемент Фиры Карловны.
Вчера снова дежурила на крыше. Для марта холодно и старший пожалел и отправил на чердак ловить зажигалки. Когда страшно, сочиняю истории. Шматы из чулок и колгот с песком – поросята-защитники. Если воют сирены, поросята дрожат от нетерпения в ожидании дракона, извергающего зажигательные бомбы, чтобы захватить город. И как только крышу разрезает снаряд, поросята наваливаются гурьбой и душат зажигалку…Твоя Дульсинея».
Сердце стариковское забилось, затрепыхалось раненой птицей, горло будто стянули петлёй. Дульсинея. Кому пишет? Ни обратного адреса, ни намёка, кто она. Торопливо открыл следующее письмо:
«…277 день блокады в городе. Кругом реки грязи и ноги мертвецов из подтаявших сугробов. Лестница на Обводном превратилась в ледяную горку, захотелось сесть на свою брезентовую сумку и скатиться. Но стало стыдно. Люди колют лёд, на фанере тащат к реке, даже дама на инвалидной коляске в цигейковой шапке ломом работает из последних сил. А я о ребячестве думаю. Наверное, весна так действует. Весна – всегда надежда. Думаю о тебе, чувствую жив, мой Дон Кихот. Как хорошо заживём, милый, когда закончится война. Вчера стояла в очереди за хлебом, увидела бабочку, настоящую живую бабочку. Капустницу. Это в конце марта. Ты тоже сейчас подумал, что это хорошая примета?
Два дня назад снова была на почте, писем нет. Надеюсь, мои доходят. Чуть не забыла. На почте тётя Роза вручила мне жестяную ласточку, крохотную. В клювике письмо. Как я обрадовалась этой медальке. Гитлер верит, что в Ленинград ни одна птица не пролетит, а тётя Роза уже получила весточку от сына. Ты не пишешь уже месяц, но знай, я не уйду. Дождусь. Надеюсь, не забыл наш адрес Лиговский, дом 64, третий этаж, квартира справа, два звонка. Твоя Дульсинея».
Какая храбрая девчушка. Где эти люди черпали силы жить и любить в адском голоде. Я не такой. Митрич перебрал в руках письма, словно нитку редкого жемчуга. Осталось два. И только сейчас он обратил внимание на перечёркнутый адрес получателя и еле заметный штампик «возврат». Вот почему не доходили твои письма, Дульсинея. Погиб, видать, геройски твой Дон Кихот. Фамилию и имя солдата не разобрал. Открыл следующее:
«…Наша переписка помогает выжить. Я счастлива, что твоё письмо для первой попавшейся девушки нашло меня. С почты ушла. Устроилась в госпиталь санитаркой, до войны там был Финансовый институт. У нас теперь усиленный паёк, подкармливаю Катюшу. Совсем сестра слаба, почти не встаёт, а маме обещала спасти её. Что отцу скажу, когда вернётся. Договорилась с женщиной, которая хочет эвакуироваться – возьмёт мою Катюшу. В первую очередь берут многодетных, а у неё только двое.
Ходила в школу на Университетской, мы собирали кленовые листья, они идут бойцам на табак. Больше всех собрала, хочется верить, что ты закуришь и вспомнишь обо мне. Милый, береги себя.
Чтобы сохранить семейные фотографии, спрятала альбом, Катенька сильно мёрзнет, когда остаётся одна в доме – всё бросает в печку.
Сумбурное письмо получается. Утром просыпаться не хочется – снится то голова сельди, то свиное рыло, и бегают за мной, а я уворачиваюсь. Умора! Знаешь, подорожник очень вкусный и полезный, выменяла на капустные листья. У меня их много после сбора у Исаакия. Представляешь, нас фотографировали журналисты. Высылаю газетную вырезку.
Надо бы постричься, но боюсь не успеют волосы отрасти. Ты увидишь меня такой и разлюбишь. Твоя Дульсинея».
Почему теплеет на душе, когда читаю эти письма, будто мне они адресованы. Надо отдать родным. Родион Митрич перенёс в записную книжку данные и открыл последнее письмо. Из-за разводов на листе смог разобрать одну фразу:
«…Нашу квартиру разбомбили… я жива. Повысили норму хлеба! Стало полегче, чувствую – скоро войне конец! Буду ждать каждый день в восемь вечера после войны на Московском вокзале…».
Митрич смахнул слезу и направился к платяному шкафу. Перебрал пиджаки. Нашёл лучший, парадный, двубортный в рубчик. Проверил все ли пуговицы на месте, примерил перед зеркалом, послюнявил ладонь – прибил и разгладил оставшиеся волосы на темечке. Завтра же поеду…
***
Дверь открыла молодящаяся женщина в махровом халате. Старик опешил, почувствовал, как сердце пропускает удары и пот ручьями побежал за ворот, рванул рубашку, отдышался и протянул свёрток:
– Наверное, ваше! – Митрич развернул газету.
– Ничего не покупаю, – увидев коробку, поморщилась, отдёрнула руку, будто от удара током и попыталась захлопнуть дверь.
– Я и не продаю, хотел отдать хозяйке, Дульсинее или Катерине. Нет таких?
– Мать здесь больше не живёт, квартира продаётся, не шастайте сюда. Этот хлам я только на помойку отнесла. А его обратно тащат!
– А где ваша мать? – Митрич сам не знал, откуда силы взялись, подставил ногу под закрывающуюся железную дверь.
– В дурдоме, где ж ещё. Там ей самое место! – Митрич смотрел на металлическое полотно, в ушах ещё шумела кровь от негодования.
– В каком? – попытался докричаться через бездушную железяку, обшитую деревом, но удивился своему скрипучему козлиному голосу.
Выйдя на Лиговку, вздрогнул от трамвайного звонка, оглушили рёвом несущиеся машины. По плечу кто-то осторожно похлопал, старик обернулся.
– Вы бабу Катю искали?
Дед кивнул и расправил плечи, посмотрел наверх.
– В Левашово она, в пансионате для этих…ну, с отклоне… – молодой человек запнулся на полуслове, резко развернулся и скрылся в парадной.
***
Медсестра вела под руку маленькую седую старушку в вязаном чепце, похожую на воробья, так же смешно вертела головой по сторонам, будто с удивлением. Приблизившись к гостю, улыбнулась задорно по-девичьи и вперилась в его глаза. Митрич присел на скамейку под развесистой берёзой и протянул сухую руку, помогая пристроиться рядом. Она не отводила взгляда:
– Дон Кихот? – Катерина провела морщинистой жёлтой рукой по нависшим серебристым бровям, испитому жизнью лицу с бороздами-окопами на щеках. Глаза померкли, слезинка упала на траву. – А Наташка не дождалась. Лет пять ходила на вокзал, встречала тебя, Блокаду пережила-перетерпела, в один день пришла домой, положила под подушку вернувшиеся письма и во сне ушла. Сердце.
– Да не Дон Кихот я вовсе, путаете с кем-то, я – Родион, вот письма привёз, – Митрич протянул не глядя пакет с коробкой из-под конфет.
– Дошли все-таки её письма до тебя? Где же ты был, с мельницами сражался? Или уже какую другую литературу читал? Когда на фронт мальчишкой ушёл, писал моей Таше, что читал только Сервантеса. Я помню твою карточку – совсем не изменился.
– Вспомнил…– Митрич закрыл лицо дрожащими руками. – Я тоже приходил на вокзал. В восемь вечера после войны, все ждал, когда она разлюбит.
– Как же так? И не подошёл? – тёплая рука легла на плечо.
– Она ждала жениха видного, в орденах и медалях, а у меня три года плена, два лагерей, осколок в голове, нога деревянная.
– А ведь она искала, столько кабинетов обошла, писем написала, пропал без вести, говорят, да и она – не жена. Так, первая попавшаяся девушка.
– Прости меня, Катерина! К тебе буду ходить, обещаю! Не прогонишь?
– И тогда бы не прогнали, Дон Кихот, у нас у каждого своя ветряная мельница.
Рассказ написан на основе архивных воспоминаний девушки, работавшей почтальоном в блокадном Ленинграде, о письмах с фронта с пометкой на конверте «Первой попавшейся девушке». «Были письма, никому конкретно не адресованные. На конвертиках значилось просто: "Ленинград. Первой попавшейся девушке". Однажды и мне коллеги вручили такой конверт. Многие солдатики ушли в армию совсем юными, у них не было ни жён, ни невест. И они предлагали дружить по переписке. В первых письмах просто значилось, что вот я, такой-то, желаю познакомиться. Письма разбирали девушки-почтальоны. Они же, как правило, и заводили переписку. Некоторые отдавали конверт с пометкой "первой попавшейся девушке" сестрам и подругам. На возраст, грамматику, богатство языка не смотрели. Оставлять такое письмо без ответа было нельзя. И точка. Я ответила некоему Володе с Ленинградского фронта. Написала буквально несколько строк: мол, согласна переписываться. Через пару месяцев от Владимира получила уже именное послание. В конверте лежала фотокарточка. Совсем юный парень, а на груди уже медаль. "Не вспоминай, когда посмотришь, а как вспомнишь, посмотри", – написал он».