Заместитель редактора военной газеты «На страже Родины» Капитан Арбатов наставлял меня читать ежедневно, правда, не подсказал, что читать и где брать книги. Библиотек в бухте «Де-Кастри»[1], где я тогда служил, не имелось, газет, кроме нашей, тоже. На счастье, Арбатов откопал где-то зачитанную до дыр книжку французского философа Жана Робине под названием «Сколько в мире добра и зла». За неимением иного чтива я проштудировал этот трактат двенадцать раз. И наверняка усвоил главные истины: «добра и зла в мире одинаково», «не нужно стремиться вверх по служебной лестнице, ибо вместе с тем добром, которое ожидаешь, ты получаешь ровно столько же зла, о котором и не подозреваешь».
Наверное, это была реакционная по тем временам теория, но для меня она оказалась ярким светом в окошке, ибо заставила думать, анализировать, сравнивать.
Ночи напролет я читал этот философский труд при свете коптилки, сделанной из консервной банки и нерпичьего жира, а утром, под дружное ворчанье наборщиков и печатников, я выковыривал из носа сгустки сажи.
А капитан Арбатов продолжал настойчиво посвящать меня в тайны журналистики и в тайны литературы, рассказал о жизни великих писателей и поэтов, вслух читал стихи Лермонтова, Фета, перемежая их собственными стихами. А когда пришла пора нам разъезжаться, оставил на память, в моем дневнике такие строки:
«Итак, прощаемся, друзья!
Удачи всем собратам.
Забыть редакцию нельзя,
всем руки жму, Борис Арбатов».
Но я несколько забежал вперед. Через полгода арбатовской учебы я неожиданно «создал» стихотворение, прочитав которое, наш молчаливый редактор, не раздумывая, начертал резолюцию: «В набор!».
Бескрайне счастливый, я кинулся с листком к кассе, лично набрал крупным шрифтом собственное стихотворение, никому не доверяя, отпечатал его на «американке», сам на своем горбу оттащил весь тираж на полевую почту.
Помнится, в ту пору с моря в реки шла кета на нерест. И все сознательное и несознательное население бухты и тайги устремилось на реку. Кету не просто ловили, солдаты и матросы черпали рыбу ведрами, корзинами, выбрасывали на берег лопатами, а лисицы, медведи, собаки и чайки, не обращая друг на друга внимания, ловко выхватывали из реки живое серебро. При моем появлении с газетой в руках, как мне показалось, рыбалка приостановилась. Буквально все восхищенными глазами уставились на новоявленного декастринского Пушкина, впервые увидевшего свое стихотворение в напечатанном виде. Не верите? И правильно делаете, но у меня тогда было именно такое ощущение.
А через три месяца закружила, замела над тайгой и бухтой, над Татарским проливом бесконечная пурга. Снегами быстро завалило тропки-своротки, домишки поселян, огневые точки, отрезав на долгие шесть месяцев бухту Де-Кастри от «большой земли», от внешнего мира. Но... газета должна выходить и во время пурги, и во время землетрясений. И читателю абсолютно нет никакого дела до того, откуда корреспонденты возьмут материал для очерков, рассказов, зарисовок. Да не просто материал, чтобы «забить» полосы, материал должен быть еще и интересным. «Жив ты или помер, главное, чтоб в номер материал успел ты передать», — писал модный в ту пору поэт и журналист Константин Симонов.
Действительно, откуда брать газетный материал, если в редакции нет ни радио, ни телефона, ни связи с районным центром? Беда, говорят, одна не ходит. Так и у нас в ту пору сразу заболели оба корреспондента. Помню, пришел к нам начальник политотдела Лопаткин — нервный, с желтыми больными глазами, долго кричал, требуя выхода газеты точно по графику. Редактор помалкивал. С контуженным политотдельцем в Де-Кастри предпочитали не связываться, себе дороже станет. Вдоволь накричавшись, «выпустив пар», полковник ушел.
И вскоре пришел мой счастливый час, благодаря, как всегда, Его величеству Случаю. Редактор попросил меня зайти. И, с места в карьер, сказал:
— Получай, сержант Толя, первое журналистское задание! Выручай, больше положиться не на кого. Отправляйся в тайгу за материалом для газеты!
— Слушаюсь, но... товарищ майор, в тайге только черемша да грибы, а материал... Я не мог себе даже представить, какое задание дает мне редактор. Ладно, стихи я начал пописывать, но газета не из одних стихов состоит.
— Бери лыжи, я знаю, они у тебя хорошо накатаны, карабин, патроны, сухой паек на неделю и отправляйся на поиски робинзонов. Вопросы?
— Вы шутите? Каких еще робинзонов?
— Мне, сержант Толя, не до шуток. Не можем выпустить газету со своими портретами. А в тайге... мы давненько не рассказывали, как живут солдатики на огневых точках.
— Вас понял! — я вскочил на ноги. — Разрешите выполнять? — мне было все равно кого искать: робинзонов или пятниц, готов был лезть к черту на рога, лишь бы оправдать столь высокое доверие редактора.
— Не хорохорься, — холодно остановил меня майор, — не все так просто. Задание, как оценили бы его альпинисты, высочайшей категории сложности. Садись и внимательно слушай!
Так впервые я услышал потрясающую историю до сих пор вряд ли известную россиянам, конечно, кроме тех, кто придумал эту «гениальную» «систему обороны» от несуществующего противника. Это было почище сочинений самого Робинзона.
Оказывается, несколько лет до начала Отечественной войны «умные» головы в Генштабе придумали создать «глубокоэшелонированную систему обороны». Для этой цели в недоступных районах Нижнеамурской области, вдоль побережья Татарского пролива заключенными за два года были вырублены в прибрежных скалах каменные норы, в них разместили «огневые точки», затем загнали в каждую точку по семь-восемь солдат. И... во время перераспределения Де-кастринского УРа разным военным ведомствам, о нескольких точках забыли на долгие годы.
Каждая «точка», как я узнал, имела на вооружении пулемет системы «Максим», винтовки Мосина, изобретенные в начале века, по ящику гранат. Каждая точка была отделена от другой расстоянием в 30-40 километров, связи между ними почти не было. Тем самым как бы создавалась видимость сплошной обороны побережья, правда, неизвестно было, от какого противника предстояло обороняться. Со стороны моря к побережью могли подойти японцы, но... смысл? На отвесные скалы невозможно подняться, да и куда идти, если взберешься, кругом — дикая тайга. Только это не нашего ума дело. Мы, простые смертные, до подобной «мудрости» не дошли бы никогда. Хотели как лучше, а получилось... Мужиков, проживающих на Нижнем Амуре, призвали в Красную Армию в 1939 году и... развезли по этим проклятым точкам. Оставили на произвол судьбы на долгие годы. И даже когда началась Великая Отечественная, не на всех «точках» об этом страшном событии узнали сразу. Солдаты, а точнее сказать, красноармейцы, ждали сорок первого года, думали их демобилизуют и отпустят домой, но замены все не появлялось и не появлялось. Так и задержали бедолаг «временно» аж до 1946 года.
Слушая своего редактора, я никак не мог поверить в эдакое недоразумение. Неужели можно забыть о двух тысячах красноармейцев, что живут на огневых точках, как прокаженные? На восемь лет людей замуровали в скалы вдали от цивилизации, от радио и телефона, от библиотек и кинотеатров, вдали от простых солдатских бань и столовых.
— Что же они едят, эти «робинзоны»?
— Недавно докладывал начальник политотдела на активе командования. Едят рыбу и медвежатину, лесные орехи и ягоды, главное, питаются нерпичьим мясом. Честно сказать, все это догадки, ни сам начальник политотдела, ни ваш покорный слуга ни разу не были даже на ближайшей точке, — с горечью произнес редактор.
— Товарищ майор, подскажите, как же мне отыскать в глухой тайге этих ребят? У меня ни карты, ни компаса.
— Компаса! — горько ухмыльнулся редактор. — Ишь чего захотел! А отыскать их легко, — майор устало улыбнулся, я видел, как ему было тяжело рассказывать об этом. — Встанешь на лыжи за прачечной, «за мыльным пузырем», покатишь влево, вдоль кромки берега. Да, смотри не ухни в Татарский пролив! Он здесь круглые сутки ревет, как окаянный. Обязательно рано или поздно наткнешься на эту самую «точку», авось там живые люди, за версту тебя почуять должны. И, — редактор наклонился к моему лицу, — ничему не удивляйся, сержант Толя. Запомни: журналист любые переживания держит в душе, никаких эмоций, все эмоции — на бумаге, в статье, в очерке. Ну, ни пуха, ни пера! — и в самых дверях остановил странной фразой. — И живым возвращайся, жи-вым!
На следующее утро, едва над горбатой сопкой чуток засветлело, я вместе с двумя дружками — сотрудниками нашей красноармейской газеты, вышел из теплой избы на улицу. Мороз был под «тридцать с гаком», тонко и зловеще подвывала пурга, впереди стояла сплошная колючая белая мгла.
— Привезешь полный вещмешок отличного материала! — подбодрил меня наборщик Сеня.
Обойдя «мыльный пузырь» — прачечную, я двинулся по снежной целине в западном направлении от центра Де-Кастри. За спиной — солидный груз — карабин, патронаж, вещмешок с сухим пайком, связка газет «На страже Родины» за последние три месяца и кусок черного хозяйственного мыла — личный подарок редактора «робинзонам».
Первые километры, прокладывая лыжню, я шел довольно бодро, напевал себе под нос песенку фронтовых шоферов, с любопытством осматривался вокруг, не просто осматривался, а делал «затесы», ведь мне еще предстояло возвращаться домой. Но, примерно на десятом километре, глотнув воды из фляжки, я прислонился спиной к мохнатой заиндевелой лиственнице и подумал: «Так и буду идти вдоль берега, а вдруг не обнаружу огневой точки? Где ночевать?» Стало зябко. Эта мысль заставила ускорить ход, забыть о возможной опасности, а опасность была всюду. Идти под ветром, по целине — трудно, но самое опасное — не свернуть в сторону гудящего Татарского пролива и не ухнуть вниз. За пять часов я наверняка прошел эти злосчастные тридцать километров, однако вокруг по-прежнему все было безлюдно. Мертвая тайга, даже птица не пролетит.
И тут-то мной начала овладевать паника. Мороз крепчал с каждым часом, пурга усиливалась, впереди не стало видно ни зги. Где тайга, где Татарский пролив? Да и ноги уже не слушались. Хоть караул кричи, только в тайге тебя даже медведь не услышит, он спокойно спит в своей берлоге. Неужто, пройдя войну, я погибну тут, в полной безвестности?
С трудом подавив нелепое желание повернуть назад, доползти к рассвету до родной бухты, сказать майору, пусть сам поищет «робинзонов», если такой умный, я все-таки продолжал путь. И в одном месте нечто заставило меня остановиться. Чертовски устав, я привалился плечом к дереву. Перевел дух. И вдруг мне почудилось, будто неподалеку тявкнула собачонка. «Видать, бредить начинаю, — подумалось мне, — откуда в тайге собака?».
— Эге-гей! Есть тут кто-нибудь! — сипло прокричал я, совершенно не надеясь услышать ответ. И что бы вы думали: опять слабо, будто из-под земли вновь тявкнула собака. Я, даже не подумав, что это может быть одна из огневых точек, стянул с плеча карабин, встал за ствол лиственницы. И... не поверил собственным глазам: в пяти метрах от меня зашевелился снежный наст, стала приоткрываться крышка, с которой посыпался снег.
Я и во сне такого ни разу не видывал. Из черной дыры возникло подобие головы, лицо, густо заросшее волосьем, дремучая дикая борода. Меня передернуло. Что это за явление? Схимник? Старовер? Спросить бы, но язык у меня одеревенел, рот открывал, а слова не вылетали. Я стал тереть глаза, однако страшное видение не исчезало. Волосан тоже молча и с любопытством рассматривал меня, не высказывая абсолютно никакой боязни. А чего ему-то было бояться, он — дома, а я...
— Привет, земляк! — наконец-то выдавил я из себя первую фразу. И для убедительности высунул из-за дерева ствол карабина. — Что ты в яме сидишь?
— В яме? — бородач хихикнул. — Больно тут мне нравится.
Я ожидал совершенно иной реакции, начисто забыл о предостережении редактора ничему не удивляться. Да будь у меня нервы из стальной проволоки, я все равно подивился бы эдакой встрече в таежной глуши.
— А ты, лешак тя задери, как сюды припахал? — басовито, без гнева, спросил бородач. — Не японский ли шпиен, али того хужее. Смотри, паря, у нас туточки разговоры не разговаривают, башкой с обрыва — и гуляй, Вася.
— Неужто, не видишь, из бухты я к вам пришел! — теперь уже почти не сомневался: угодил прямиком на «точку».
— Из Де-Кастри. Корреспондент я, из газеты «На страже Родины». — Впервые осмелился назвать себя корреспондентом и сам приободрился: журналисты не из робкого десятка.
— Одежонка-то у тебя больно чудная. Вроде как не нашенская, не рассейская. И шапка. Из редакции, говоришь? — бородач откинул крышку и высунулся из люка по грудь. — Ну, шагай сюды! Не боись! Озяб, поди.
— Есть маленько, — признался я, убрал карабин за спину. — Чуть не заблудился. Забрались в эдакую глушь, с собаками не найдешь. Искал огневую точку, — я все еще не мог сдвинуться с места, опасался подвоха, мы в ту пору были насквозь пропитаны подозрительностью. Всюду предупреждали плакаты: «Будь бдительным! Не болтай! Враг подслушивает!». Да и кто мог поручиться, что это человекоподобное существо — малая толика укрепрайона? Места-то кругом каторжные, Сахалин через пролив, но... Думай не думай, а принимать приглашение бородача было необходимо, а то возьмет да передумает, захлопнет люк и...
Далее события развивались, как в немых приключенческих фильмах про дикарей. Я приблизился к люку и остановился, услышав снизу писклявый голос:
— Федюня! Закрывай ворота, шибко дует. Иль шатуна углядел?
— Угадайте, братцы, кто к нам пожаловал с «большой земли»? — склонил голову тот, кого назвали Федюней.
— В жисть не угадаете. Редактор из газеты. Лезь за мной, товарищ, не ушибись о притолки.
Я, скинув со спины карабин, вещмешок, держа их в правой руке, начал осторожно протискиваться в узкий лаз, который вел глубоко вниз. Каждый шаг давался с трудом, было почти темно, лишь внизу тускло светило нечто, судя по запаху, жгли нерпичье сало. Я приостановился, наткнувшись на ветки сушеных ягод и снизки грибов, они били меня по лицу и голове.
И впервые в жизни я ощутил в себе некий журналистский зуд — представив газетную полосу, а на ней мой большой очерк. В ней рассказывались необыкновенные вещи, подобного еще никто из ныне живущих корреспондентов не описывал. В сердце непроходимой амурской тайги, где на сотни километров хозяйничают медведи, где нет жилых поселков, разве что кроме стойбищ ульчей, сооружены огневые точки 104 Де-Кастринского укрепрайона (УРа), в которых продолжают нести воинскую службу солдаты[2]. Как они там уживаются? Характеры-то у всех разные, как питаются, как вообще живут в пулеметных ДОТах не приспособленных к жилью?
— Ну что застрял? — спросили снизу. — Выдует тепло. Спускайся быстрее! — Видимо, обитателям каменной кельи было невтерпеж увидеть свежего человека.
Боже мой! Кто это сумел прорубить в скальных породах эти лазы, эти корявые, разномастные ступени? Кто отшлифовал стены?
Вскоре я увидел два светильника по обеим сторонам лаза — они были сооружены из консервных банок, фитилей и рыбьего жира. Остро пахло гнилой медвежатиной, отчего буквально спирало дыхание. А вот и само помещение — полукруглое, тоже вырубленное в камне, без окон. Лишь смутно просматривалась бойница. Вокруг самодельного деревянного стола сидели в немом ожидании шесть бородатых мужиков. С левой стороны я заметил нары в три этажа, с правой — сундуки, грубые, самодельные, на каждом амбарный замок. Я успел подумать: ученые удивляются, каким образом древние египтяне сумели соорудить свои пирамиды? А почему никто не задумался над тем, кто прорубил сотни метров в скальных породах, что шли вдоль берега Татарского пролива?
Меня окружили люди, совершенно не похожие на доблестных защитников дальневосточных рубежей нашей Родины. Одетые в звериные шкуры, с недобрым блеском в глазах. Они молча рассматривали меня. И вновь я подумал о том, что если останусь жив, то обязательно опишу эту немую сцену: эти упыри за один только вещмешок, за сухой паек запросто прикончат меня, выбросят в пролив и концы в воду. О, как я ошибался! Как ошибался!
— Братцы, наконец-то выговорил я, — вы что смотрите на меня, как на человека, который с Луны свалился. Я пришел из бухты. — И попытался прояснить ситуацию. — Мы прибыли с пополнением с Запада.
Мне никто не ответил. Федюня осмелел первым. Он осторожно прикоснулся к моим заиндевелым погонам, провел рукой по балтийской куртке.
—Ты, паря, не робей — воробей! — Федюня чувствовал себя первооткрывателем. — Сними одежонку-то, здесь сопреешь в ней, меховая, видать, шкуренка.
Это предложение было как нельзя кстати. В каменной «казарме», наверное, никогда не бывает жарко, зато от чугунной печурки, которая раскалилась добела, исходил дымный веер, дышать с непривычки было крайне трудно. Давал знать резкий контраст — с морозного воздуха в каменный склеп.
«Вот она — народная смекалка, — подумал я, — вместо ствола пулемета умельцы запихнули в амбразуру печную трубу, но об этом я писать не стану, возьмут умельцев за шиворот и... Что «и»? Дальше бухты Де-Кастри их все равно не загонят».
Я уже нисколько не сомневался, что обязательно напишу обо всем увиденном, о встрече с этими «робинзонами». Наивный человек, я даже представить был не в состоянии, сколько терний меня ждет на этом пути, какое же начальство допустит, чтобы все узнали о солдатах, «одетых камнем».
Любой журналист, «копнув» сенсационный материал, никогда не думает, что не всякая сенсация имеет право быть опубликованной. Тем более в те годы, когда, бывало, отчет о боевых стрельбах сочинялся не отходя от стола, ибо жестокая военная цензура ограничивала даже намек на военную тайну. Помнится, свой отчет я писал так: «В энском подразделении, которым командует подполковник С., состоялись боевые стрельбы. Артиллеристы, под командованием капитана Н., поразили все цели, за что получили благодарность от командования». Так-то!
Однако вернемся в «каменный мешок». Я скинул бушлат, потянулся к вещевому мешку, хотел выложить де-кастринские угощения, но рука моя замерла в воздухе. Бывалые таежники, которых, казалось, смутить просто невозможно, уставились на знаки отличия на моей гимнастерке, я давно привык к ним, но... ребятам на точке подобное и во сне не снилось. Ни дать, ни взять, индейцы дикого племени.
— Чо это у тебя, паря, такое баское? — корявый федюнин палец уткнулся в красочный знак.
— Братцы, выходит, вы и наград, и погон не видели? Чудеса, да и только. Это медаль «За оборону Ленинграда», это знак «Отличный пулеметчик», а это...
— А нам в прошлом годе даже муки на хлеб не выдали, — неожиданно признался рыжеволосый богатырь, — какие награды! Баржа разбилась о камни у самого входа в бухту.
— Ладно тебе жалиться! — перебил его Федюня. — Скажи, земляк, а почему на этом значке написано «гвардия»?
— В сорок третьем, после разгрома немцев на Курской дуге нашей дивизии присвоили звание гвардейской. Солдатам и офицерам выдали знаки отличия. Видишь, отметинка на знамени? Осколок фашистский прямо в знак угодил, жизнь мне спас.
— Лады, соловья однако баснями не кормят! — спохватился рыжеволосый, позже я узнал, что он тут за старшего. — Тащи юколу, медвежатинку!
Словно по мановению волшебной палочки на грубом столе появились экзотические кушанья — вяленая медвежатина, рыба-юкола, сушеная черемша, сильно пересоленная красная икра. Я, в свою очередь, извлек из вещмешка банку американской свиной тушенки и галеты в яркой упаковке. Стол получился красочным и довольно обильным. Недоставало одного — рюмашечки.
Оказалось, русский человек легко приспосабливается к любой обстановке. Не все в жизни обитателей огневой точки было так серо. Переглянувшись, ребята вытащили из тайника трехлитровую бутыль с мутным самогоном, но кто здесь обращал внимание на такие мелочи!
После второй чарки наши сердца оттаяли, мы прониклись доверием друг к другу, почувствовали себя братьями-славянами, что в ту пору было равнозначно настоящему братству.
Я с нежностью оглядывал эти огрубелые лица, людей, которым пришлось почти по восемь лет просидеть в этой «келье», отрезанными от внешнего мира. О, это были большие и наивные дети! Не жаловались на судьбу, не кляли начальство. Возможно, им даже посчастливилось — их сверстники, миллионы парней, сложили свои буйные головы на каждом взгорке, в каждой деревне от Москвы до самого Берлина.
Трое суток провел я в каменном мешке, официально именуемом огневой точкой №36 де-кастринского «УРа». Беседы наши длились с утра до вечера, и у ребят в звериных шкурах оттаивали сердца. Они приняли меня «за своего», разоткровенничались. Оказывается, каждую зиму в отделении бросали жребий, кому идти в отпуск, а вернее в самоволку. И «счастливчик», по замерзшему Амуру, пробирался к себе, в деревню. Шли в основном ночью, днем, заслышав звон колокольчика, зарывались в сугробы, пропуская почтовые тройки. Добравшись до своей деревни или поселка, «дезертиры» тайком пробирались в дом, жили у отца-матери неделю, а затем вновь возвращались на огневую точку. На путь-дорогу тратили по десять, двенадцать дней. И ни одна живая душа из посторонних об этом не догадывалась.
Показали мне ребята и свои сундуки, где хранилось обмундирование еще с довоенных времен. Его «уровцы» берегли для «гражданки», а одевались в самодельное «платье», пошитое из звериных шкур.
Пробыв несколько дней в ДОТе я на своем горбу почувствовал, каково было этим молодым, здоровым парням проводить годы в своеобразном заключении, не зная, когда же о них вспомнят и выпустят на волю из этих каменных мешков. И если перевести разговор на современную тему, то все эти солдаты вправе были называться тоже звездами своего рода, ибо проявляли чудеса совместимости на малом пространстве и сумели подчинить характер каждого к этой труднейшей ситуации, ведь даже космонавтов годами готовят к совместимости. Но в ту пору я об этом не думал, зато ребята подумали и обо мне. На второй день пребывания на «точке» я заметил отсутствие балалаечника и балагура Сеньки Трухина. Оказывается, обитатели каменного жилища решили отметить появление человека с Большой Земли, что являлось для них праздником. Они тайно снарядили Сеньку в районный центр за «горючим». Прекрасный лыжник, он сумел пройти по тайге почти 60 км и вернуться на «точку» с двумя бутылками спирта. Сухой закон был нарушен. И если бы враги перешли границу на этом участке, то их никто бы не встретил, за исключением собаки по кличке Жучка.
Словом, вернулся я в Де-Кастри с тремя школьными тетрадями, исписанными вдоль и поперек.
А еще через сутки я сочинил первый и последний в бухте «Репортаж с того света». Назывался он так: «Солдаты в звериных шкурах». Редактор, прочитав репортаж, обнял меня и сказал: «Чую, намылят мне шею за твой репортаж, но когда-то я должен сказать правду». Не показав статью начальнику политотдела, решительно начертал резолюцию: «В печать!»
Ранним сумрачным утром газету с моим репортажем отнесли на полевую почту, а уже в 11.00 наше одноэтажное бревенчатое здание плотным кольцом окружили солдаты из контрразведки, из «СМЕРШа». Знаете, что это такое? «Смерть шпионам». Ни больше и не меньше. В редакцию и типографию ворвались офицеры этого подразделения. Нас, солдат, согнали в кучу, сами принялись за «шмон» — обыскивали белье, вытряхивали постели, сундучки, но изымали только одно: номера газеты с моим репортажем «Солдаты в звериных шкурах», пересчитывали номера, видимо, получив приказ не оставить ни единой газеты с «клеветнической статьей».
К вечеру увели редактора, меня заперли в кладовке до утра. Утром начальник политотдела лично сорвал с меня сержантские погоны, и с оказией я был препровожден на остров «Бурный», что возвышался над вечно кипящими волнами перед входом в бухту Де-Кастри. Это была тюрьма для ослушников. Первые трое суток я не сомкнул глаз от грохота волн и едва не получил заворот кишок от соленой рыбы — единственного блюда на «Бурном». И если бы через пятнадцать дней не пришел, на мое счастье, приказ о расформировании укрепрайона, наверняка я бы «вытянул ноги», и «сердобольные» старшины скормили бы «меченого» журналиста рыбам...
__________________________________
[1] Посёлок в Ульчском районе Хабаровского края.
[2] Во время Русско-японской войны 1905 года японцы высадили десант в Де-Кастри. В 1932 году вокруг Де-Кастри были созданы военные укрепления для защиты от японцев, занимавших в то время юг Сахалина и Курильские острова.