Подходя к заветшалой калитке, Лизавета с опаской, окликнув хозяина, зашла во двор. Хотя всё вокруг было наполовину заброшено, виделось Лизе, что всё же догляд какой-никакой здесь имеется, и даже трактор «Беларусь» стоит. Было заметно, что трактор хоть и старенький, но на ходу. Понимала девушка и то, что когда-то здесь вовсю кипела жизнь: качели, два старых мотоцикла, большая скамейка перед домом и многое другое, что сразу видит деревенский человек.
Вдруг навстречу Лизавете вышла большая бело-рыжая собака. Пёс был настолько огромным, что и сбежать от него нельзя. И вдруг он лёг на лапы и стал подползать к Лизавете и жалобно скулить. Это расслабило Лизу. И она, наконец, снова окликнула хозяина.
Ответа нет, постучала в двери. Снова нет ответа.
Вошла несмело в дом, собака бежала впереди. За столом сидел старик, был он ещё крепок. На столе стояла бутылка водки, наполовину выпитая, из закусок была квашеная капуста, сало, солёные огурцы, картошка варёная и лук зелёный.
Дед поднял голову, взгляд был незлым и это обрадовало Лизу. Она тихо начала разговор, хотя хотелось кричать, но особая деревенская порода удерживала:
– Иван Алексеевич! Бабушку Пелагею схватило так, что, наверно, помрёт. Она мне говорила, что любовь у вас была меж собою, вот я и прибегла из соседней деревни. Она не велела, а я чуяла, что она любит вас по сю пору. Подумала: помрёт и не увидитесь больше. А раз любовь у вас была, может, захотите повидаться.
Старик встрепенулся, довольно бодро для своих лет встал, стал ходить по дому, его сапоги красиво скрипели. С удивлением глянул на Лизавету:
– Вроде не глухой ишшо, а не слыхал тебя. А, может, и уж начал глохнуть, время пришло. Пелагеюшка, баешь, помират. О, Господи! Ну, пошли, коли так. Щас телогрейку токо накину.
И вот идут по давно обезлюдевшей деревенской улице старик с девушкой…
Сколько ж лет прошло? А любовь и взаправду между Иваном и Пелагеей была. Всю жизнь вспоминал Иван тот день, как сватал Пелагеюшку любезную. Пришёл тятя её Андрей Егорович Козлов, увидел сидевшего на скамье Ивана, глянул, возле печи два огромных глухаря лежат. Жена его Наталья Петровна бает:
– Вот, Иван сватать пришёл нашу Пелагеюшку.
Андрей Егорович зыркнув недобрым взглядом, сказал:
– Сватать. А ты кто такой есть? Женитесь, а я после кормить вас должен.
Наталья Петровна быстро заговорила:
– Да постой, Андрей. Иван деньги принёс.
И достала из столешницы деньги.
Егорович не унимался.
– Ты кто такой? Где деньги взял? Ты чего, меня купить хошь?
Жена снова приняла заступ:
– Ты чего, аспид, выпил чё ли? Да Иван это! С соседней деревни, родители рано померли, один остался, мужик на ногах крепко стоит, чего ты взбеленился.
Андрей Егорович вспыхнул:
– Да как же, может, он бандит, может, он украл эти деньги, а я должен дочь свою за него отдать.
Жена снова заголосила:
– Да он с бутылкой пришёл, всё по-людски, мамой меня назвал, работат шофёром.
Егорович зло выпучил глаза на Ивана:
– А у него, чего, языка нет? Пошто молчит как дурак.
Петровна вспыхнула:
– Да ты хоть полслова дал ему сказать?
Андрей Егорович зло прохрипел:
– Ну, слушаю.
Пелагея подошла к Ивану, смело посмотрела отцу в глаза:
– Мы утайкой лето уж встречаемся. Всё по-честному у нас решено. Говори, Ваня.
Иван не знал, как начать: встретили так встретили!.. Но начинать разговор надо было, не сидеть же сиднем. Пересилив в себе что-то – словно туго натянутая струна на любимой балалаечке лопнула, а замены нигде не достать – тихо заговорил:
– В соседней деревне живу, пять километров отсель. Вот жизнь, всё в работе, вот и не знаете меня. И я вас не знаю, может оттого, что не так давно и живём в этой деревне, приезжие. Родители перед войной умерли, у тяти желудок, язва, мама не перенесла, старшая сестра замуж вышла, я её на десять лет младше. Потом война, мне семнадцать, рассказывать особо нечего, воевал не хуже других. После где только не работал, но тянуло в деревню, вот и заработал денег. А куда тратить? Вы, Андрей Егорович, не серчайте, давайте выпьем, раз такое дело. Я шофёром работаю, дом у меня родительский, проживём, не тревожьтесь за дочку. Я по совести всё хочу, по-людски, люди мы советские.
Андрей Егорович присел на табурет:
– Ну, подтягивайся ближе к столу. Раз воевал, чё награды не надел, или не дали?
Стиснув сильно зубы, да так, что скрежет их стало слышно, пересилив себя Иван сказал:
– Награждён, только это не для красоты. Не за награды воевали.
Андрей Егорович встрепенулся:
– Вот я всю войну здесь в колхозе пахал, ещё неизвестно, что у тебя за награды. Чё зубы-то стиснул? Не боимся, видали таких.
Ивану уже хотелось уйти, не драться же в самом деле, неуверенно присел к столу. Козлов злой норов смягчил, но не совсем, и это было заметно:
– А чё ты деньги припёр?
Иван спокойным голосом ответил:
– Так захотел. Пелагея невеста моя, а у вас ребятишки, помочь, стало быть.
Бутылка стояла на столе нераспечатанной. Андрей Егорович, глянув на лежащих возле печи огромных глухарей, спросил:
– В лесу подстрелил? Ловко. Только Пелагею за тебя не отдам. Есть свой жених на примете, наш, деревенский. А ты – ступай и деньги забери. Можешь и глухарей забирать.
Наталья Петровна взволнованно произнесла:
– Нельзя так с человеком, он по-людски пришёл.
Андрей Егорович прокричал:
– Вот пусть и убирается по-людски. Дура!
Иван встал, пошёл к выходу, Наталья Петровна молча передала деньги Ивану. Он небрежно сунул их в карман. Пелагея в слезах кинулась было к Ивану, на пути встал отец и грубо направил дочь в другую комнату.
Откупорив бутылку, которую принёс Иван, Андрей Егорович налил себе стакан водки и жадно выпил. Жена всплеснула руками:
– Да как же, не твоя бутылка-то.
– С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Наталья Петровна, гневно глянув на мужа, сказала:
– Значит, всё решил. С завхозом Петькой всё дружишься, ему дочь пообещал. Всё выгоду ищешь.
Козлов заорал:
– Не выгоду, а о дочке думаю, дура!
Пелагея, лёжа на кровати, рыдала. Вошёл пьяный отец:
– Как сказал, так и сделаешь. Петьку в мужья я тебе определил. Вы, бабы, курицы, всему вас учить надо.
Иван сидел в темноте, горестно опустив голову, не зажигая света. Постучали в окно. Он отрыл дверь, вбежала Пелагея. И была у них в эту ночь любовь. Иван не мог поверить своему счастью. Да как же это в мире устроено: рядышком лежит самый родной человек!.. Лицо, волосы, тело, да какое тело, это счастье всамделишное…
Пелагея ночью же и вернулась домой. Андрей Егорович, узнав от жены, что Пелагея не хочет замуж за Петра, поперву озверел, а потом прикинулся хворым, де, умирает. Пелагея стала добрее к отцу.
Иван шоферил, мечтал поскорее увидеть Пелагеюшку. Давно он подозревал, что председатель их колхоза ворует, да как докажешь? А тут сам увидел! Завязалась у него драка с людьми председателя. Подрезали Ивана! Умер бы, да случайно люди спасли. А пока в больнице лежал, дело о краже на него и повесили. Но попался опытный следователь и стал дотошно разбираться, как человек с такими боевыми наградами мог пойти на кражу? И доказал невиновность Ивана.
Подставили его грамотно, дело прогремело на всю округу. Пелагея на радость отцу вышла замуж за Петра. Завхоз Петя Караулов выпивал, гонял Пелагею, а когда та родила через восемь месяцев после свадьбы, твердил, что дитя не его, де, не девкой взял…
Иван Алексеевич Носов лежал в больнице, потом сидел в изоляторе, нарвался на нож, снова чудом выжил. Ведь был ещё слаб после недавнего ранения! Но не смог стерпеть фронтовик, видавший смерть сотни раз, несправедливость. Вступился за слабого, вот и получи мужик.
Даже врач удивился живучести бывшего солдата. У Носова за войну были орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и другие медали. Честный следователь да награды помогли остаться на свободе.
Вернулся в родную деревню. Но односельчане относились к Ивану уже не так, как раньше, отвернулись. Отчего такое случается в нашем народе? Кто разберёт? Злые языки толковали: де, а сам Иван, святой чё ли, али как?.. Так и жил один, работал теперь сторожем.
Старого председателя выгнали, новый председатель фронтовика пожалел и вернул в шоферы.
Сидел однажды Иван поздно вечером, вдруг стук в окно. Знакомый стук – сердце враз встрепенулось, разгон взяло, выскочил, увидел Пелагеюшку, обнял. Но вошли в дом, и она отстранила Ивана от себя. Сели на табуретки. Пелагея плача, начала говорить:
– Пришёл отец радостный, говорит, Ваньку за кражу посадили. Я немало проплакала, да скажу честно, побоялась в девках остаться. Петра не люблю, но многие бабы так живут. Тебя любила, так чего уж теперь. Не верила я, что ты вор.
Иван, налив чаю из сушёной моркови Пелагее, сел рядышком:
– Ты чаю-то хлебни, вон, пока бежала, озябла.
И вдруг, вспыхнув глазами, жарко заговорил:
– Бросай Петра, иди ко мне жить, на пересуды не смотри, а другие пусть за собой глядят. А, Пелагеюшка?
– Нет, Ваня! Я брюхатая. Отец, он матери жизни не даст, в гроб загонит. Мамку жалко.
Так и расстались два любящих человека на громадном полотне русской земли. Сколько похожего происходило и будет ещё на земле, ни одна вычислительная техника сроду не сочтёт…
***
Так повелось на деревне, что ежели мужик холостой, то пересуды бабьи одолеют, и их, и его самого. Дарья всё глядела да думала, ну, работат мужик шофёром. А тут взгляды их встретились на погрузке мешков с картошкой. Неделя прошла, а взгляд Ивана не уходил с Дарьиной головы. Нет, не с любовью смотрел он на неё, выстрадано глядел. «А я причём? Там твоя любовь с другим живёт. Ничего меж нами нет. И что за червоточина в человеке живёт, спасу от неё, окаянной, нет». А через неделю снова Иван подъехал к ферме, и снова они взглядами встретились…
В жизни чего не бывает, укатила Дарья с подругами в город, по магазинам походить, себя показать, девки молодые. Дарья жила с мамой. Нина Никаноровна совсем плохо ходила, заработала надсадушку в родимом колхозе. А дома их с Ивановым рядышком стояли. Глядит Иван, подходит Нина Никаноровна к бане на костылях, да упала, подняться не может. Перемахнул он через изгородь, помог подняться. Благодарит старуха, де, насилу баню истопила, хотела помыться, а теперь, видно, отложить придётся, силов не имеется.
Иван и говорит:
– Мы, Никаноровна, не настолько богаты, чтобы дрова попусту жечь.
Нина Никаноровна отвечает:
– А как? Я теперь не смогу, ноги не хотят идти. А дрова чего? Я на коленки встану, постираю маленько, и впрямь, жалко дров. Была бы Дарьюшка, помыла бы меня. Все детки мои поразбрелись, хоть дочка со мной осталась. И чего это я, дура старая, баню надумала истопить. Всю дорогу борюсь с собою, ноги почти не работают. А дрова в бане были заложены дочкой, вот я спичку и поднесла, понадеялась.
Иван, видя немощь Никаноровны, предложил:
– Слушай, Никаноровна! Мы немало уж в соседях живём, я на фронте чего только не видывал, сама должна понятие иметь. Только прошу, не удивляйся и не сердись, я от сердца предлагаю. Давай я на глаза тряпку повяжу да попарю тебя, а потом на руках до дому донесу.
Никаноровна аж рот открыла широко, услыхав таковые словеса от Ивана:
– Да как же это, Иван! Соседи увидят, засмеют на всю деревню. Не придумывай.
Иван же на немалое удивление Никаноровны был серьёзен лицом:
– А то, что тебе помыться надобно как всем. Ты такой же человек, как все, имеешь право на человеческие радости. Почти стемнело уж, не тревожься, что заметят, а увидит кто, поди, не без разума люди.
– Ваня! Ну чего ты меня стыдиться заставляшь?
Отказывалась Никаноровна, отказывалась, а Иван и вправду повязал тряпку на глаза, занёс старуху в баню, попарил веником, а после как Никаноровна помылась, отнёс её на руках в дом. Кто-то всё одно увидел, как нёс старуху Иван. Стали слухи разные распускать, но Иван всем в конторе укорот и дал:
– Оно, понятно, дело нехитрое языки чесать, а про человечность забыли. Нина Никаноровна на колхозной работе надорвалась, вот и помог помыться. Я с фронта, одному Богу известно, как живой вернулся. Должны вы понятие иметь али нет? В жизни чего не быват, даже вот просто помыть человека надобно. Каково ей, сердешной, на костылях-то?
Все враз замолчали, и даже некоторым стало стыдно. У двух женщин, которые особо рьяно распускали сплетни, заметно покраснели лица. А председатель даже сказал всем:
– Верно, Иван Алексеевич, говоришь – про человечность иной раз забываем. Чего уж там. Верно слово.
Вернулась из города Дарья, всё узнала, и прикипела душою Дарья к Ивану. Говорили ей люди, де, мутная история, старого председателя из-за него сняли.
Не послушала Дарья никого, пришла сама домой к Ивану, начала разговор:
– Ваня! За маму спасибо, век не забуду. Я, Ваня, многое знаю, с Пелагеей из соседней деревни любовь у тебя была. Только жизнь одна, там у тебя всё, укорот жизненный настал. Скажу прямо, если я тебе нравлюсь, давай жить вместе. Если не получится, так не получится, ну надо же что-то делать. Состаримся, а любви не видывали.
Иван налил Дарье чаю из сушёной моркови, придвинул тарелку с хлебом и салом:
– Видишь, как у меня по-холостяцки. Набегалась, поди, за день, работа на ферме тяжёлая. Я всё удивляюсь на вас, женщин, как вы справляетесь. Мама вон твоя надорвалась, жалко мне вас, правда. Любовь, говоришь... А я не знаю, как к тебе отношусь. Ты приметная женщина, конечно, я хорошо о тебе думаю. Но как мы так возьмём и жить будем?.. Животные вон, и то не сразу сходятся.
Дарья отхлебнула чай, опустила голову:
– Вкусный у тебя, Ваня, чай. Вот те и сушона морковь...
Иван живо ответил:
– Меня один охотник угостил, мне очень понравилось, теперь сам сушу, да и пользительно, для укрепа надобно такое вот пить.
Дарья продолжила начатый разговор:
– Я понимаю, навязываюсь. Давай я тебе хоть готовить буду, чего это у тебя на столе одно сало с хлебом. Борщ надо есть, кашу, пироги. Сейчас не война, люди стали лучше питаться. Я тебя не тороплю, Ваня, с ответом. Как решишь, так и будет.
Иван всё вспоминал про Пелагею, знал, родила она мальчонку. Но что делать?.. Стал всё чаще приглядываться к Дарье, и она смотрела на него хорошо. Отказывался, отказывался, а она упрямо приносила горячую еду. Было так вкусно, что даже неудобно. Чесал башку не раз, что делать – старается для меня! И однажды вечером прижал к себе Дарью, а та и говорит:
– Ты, Вань, если хоть немножко любишь, живи тогда со мной. Я тебя правда любить буду.
Заплакала. Иван прижал свою нежданную кухарку ещё сильнее:
– Давай, Дарья, жить вместе. Ты права, жизнь проходит, вдвоём, даст Бог, легче будет свой век несть.
Старшенькой родилась у них Нинка, в честь матери назвали, потом Саша, Слава, Сергей, Валерка, а младшенькой самой была дочка Галя. Хорошо это, что Бог детей даёт, много раз думал об этом Иван. Сколько боевых товарищей молодыми лежат во сырой земле, а Россию надобно продолжать. Раз жив остался, надобно радоваться каждому дню, мотыльку, былиночке, всему, всему, всему. Пелагею Иван помнил, не забыл, но был рад, что есть в его жизни Дарьюшка. Уж не успеет чего подумать, а она тут как тут.
Не раз бывал у них такой разговор:
– Дарьюшка! Ну как ты угадывашь, чего я хочу, о чём думаю? Ведь это же скрыто в моей голове. Ты чего, потайную дверцу к моей башке имеешь?
Ответствовала жена мужу любезному:
– Ваня ты Ваня! Родной мой! Чую я просто, никаких дверей али дверц не ведаю, люблю тебя, вот и весь ответ. Я думаю, это Боженька так всё устроил на земле, и если бы все это понимали, то и войн бы не было, все народы жили в мире. Сколько мужиков на войне полегло, а ты вот на мою радость живой возвернулся. Живи, Ваня! За всех своих товарищей живи!
Сенокосная пора, а дети вот они, рядышком, все до единого помощники. Сядет отец от устали на землю, младшенькая дочка Галя возле него кружит:
– Щас! Папка!
И подносит Ивану и сало, и хлеб с молоком, что Дарья собирает им в поле. Ремонтирует Иван трактор, дети опять рядом, Славка кричит:
– Тятя! Какой ключ подать?
И уж глядит Иван, как сын его всё запомнил, и вовсю помогает крутить гайки. Много позже на радость всей семьи Иван купит мотоцикл…
***
«Уехала Дарьюшка погостить к детям, внукам. Кто в городе живёт, кто в районном посёлке. Звала меня, не поехал. И вот ведут меня к первой любви моей Пелагее. Зачем иду? Чего я ей скажу? Болеет человек, зачем согласился?..»
Лиза, словно чуя мысли Ивана, заговорила:
– Вы не волнуйтесь, Иван Алексеевич. Пелагея, бабушка моя, простая, добрая.
Алексеевич, глянув на девушку, ответил:
– Простая, говоришь? Да понимаешь ли ты, девонька, что так ещё тяжельше.
Подошли к деревне ‒ такая же заброшенная, как и Иванова деревня, всего несколько огоньков и горит. Такое время, приговорили деревню к смертному приговору, только судьи, вы погодите маненько, мы ишшо живы, много раз думал Иван.
Зашли в дом. Всё убрано, чисто, внучка Лизавета трудилась, её старания. Пелагея, завидев Ивана, стала подниматься с кровати, но Лиза тут же её снова уложила:
– Бабушка, так поговорите, доктор велел лежать тебе. Не в городе живём, скорая помощь когда приедет, если хуже станет.
Пелагея вздохнула:
– Ну вот и свиделись, Иван Алексеевич.
Никого не щадит жизнь в старости, человек дряхлеет, идут морщины, синие, порою страшные вены, дряблые руки. Вот и эти два некогда сильных, красивых и молодых человека состарились. Колесо человеческой жизни, и тут ничего не сделаешь. Сколько уж ровесников на погостах лежат, и чудо, что они ещё живы.
Иван ответил:
– Лиза пришла, сказала, болеешь ты.
Пелагея заплакала:
– Ты, Ваня, не тревожься. Лизавете рассказала про нашу любовь, а она, вишь, удумала тебя известить.
– Да нет, Пелагея, не тревожиться уже не получается. Пока шёл, ноги тряслись, не от страха, нет, это волнение, старость. Я тут выпил водки, может, от этого полегче всё же, а ежели бы трезвый, то тогда хуже было бы. А чего, один остался, старуха моя к детям подалась, вот я и надумал смочить горло водкой, обезболивающее средство.
Пелагея перестала плакать, взволнованным голосом заговорила:
– Я знаю, мы бы были вместе, всё из-за меня. Первый мой сыночек твой, Ваня, Лиза – твоя внучка. Как не сказать? Помру и не узнаешь.
Лизавета громко ахнула:
– Выходит, он мой родной дед?!
У Ивана Алексеевича выступил на лбу пот, да что лоб, по всему телу пробило потом. Бежали ручейком струйки пота по спине, уже сильно намочив рубаху, и он тихо, волнуясь, спросил:
– Как сына назвала?
– Иваном. В твою честь. Мой Петя всё ругал меня. Всю жизнь выпивал, но на работу ходил, уже за это благодарна ему, детей вырастили. Бывало, встанет утром через силу, но на работу шлёпат. Вот такие мы, бабы.
Иван снова спросил:
– А где работает сын? Где живёт?
Пелагея с волнением ответила:
– Да ты не увидеться ли с ним хошь?
Иван быстро ответил:
– Нет! Пелагея! Кто я ему, по крови, верно, отец, а растил Пётр.
Пелагея тихо говорила, да так тихо, что Ивану казалось муха на окне громче жужжит, но он всё слышал:
– Машинистом в городе, а Лизонька вот меня не бросат.
Лиза с заплаканными глазами сказала:
– А я, когда шла к вам, Иван Алексеевич, не боялась вовсе, будто к родному человеку иду.
Иван Алексеевич присел на табуретку:
– Чё-то ноги подустали. Я теперь, внучка моя, старый стал, помочь ничем не смогу. Когда шофёром работал, всё же помог бы чем, а теперь жизненный укорот настал. Надсадушка! Даже неудобно от этого.
Лиза быстро отвечала, голос у неё был красивый и добрый:
– Дед! Дорогой Иван Алексеевич! Какая помощь! Я фельдшер, работаю, просто буду теперь знать, что дед у меня живой. Деревни умирают, ныне каждый человек на счету, а тут – живой дед. Это радость.
Пелагея снова тихо заговорила:
– Отец так до конца и тиранил маму, не помогло, что я его воле отдалась. Вот она жизнь, Ваня…
До утра проговорили они, выдюжили. А когда стало чуть светать, Иван Алексеевич пошёл домой, Лизавета его маленько проводила. Иван остановил внучку, тихо сказал:
– Иди, Лизонька, до бабушки, я дойду. Я теперь ещё счастливее стал, ты у меня есть, видно фронтовые сотоварищи шибко молятся там, на небесах, обо мне, раз таковое мне выпало.
Долго Лиза смотрела на удаляющегося деда, а когда совсем не стало видно, всё одно не могла сдвинуться с места.
Лизу воспитывала бабушка. Отец её второй раз женился, а мама Лизаветы тоже вышла замуж, успела внучка и школу в деревне закончить. Жаль было Лизавете глядеть на деревенских детей, которым приходилось теперь добираться до районной школы двадцать километров. Ходил автобус, но часто ломался, и вот идёт деревенская юная армия по суглинистой дороге, гляди, Богородица, живы ишшо деревенские дети. Вопреки уничтожению деревни живы.
Лиза работала фельдшером в соседнем селе, там было ещё довольно много людей, вот и распределили. На велосипеде добиралась до бабушки переночевать. Шли к ней и с окрестных деревень за помощью, а парней её возраста и младше было совсем мало вокруг, все убегали в город. Были ровесники, но пьющие, им бы деревню поднимать, а они – пьют. Видно, не вытравить эту заразу сроду.
Хотелось ей встретить парня, выйти замуж, чтобы любовь была, поведала она об этом деду. Вздохнув, ответил Иван Алексеевич внучке:
– Не думал, что так вы, молодые, будете жить, что и замуж не за кого выйти…
***
Прибился к Ивану Алексеевичу парень из их деревни, звали его все Петькой, но Иван называл его только Петром. И в армии служил, и в городе был, но не задалось там, вернулся в деревню. И вот ремонтирует свой старый трактор Алексеевич, а Пётр уж рядом стоит, пытается помочь. Поле небольшое вместе распахали, заброшено всё вокруг, посадили пшеницу. Собрали урожай, и ведь всю пшеницу у них раскупили, надобна пшеница людям. Городские люди летом на дачах живут, кур держат, вот и раскупили. На следующий год побольше поле распахали. Словом, уже пять лет так у них дело шло.
Пётр выпивал в городе, вернулся к матери, тоже стал было с материной пенсии в магазин за водкой бегать, но Иван поставил условие:
– Так, парень, хочешь нормально жить, бросай пить. Не хочешь – к трактору больше не подпущу.
А когда после урожая и продажи зерна поделили поровну деньги, Пётр даже обмыть это дело в магазин не побежал.
После встречи с Пелагеей и внучкой Иван всё обдумывал, а когда Дарья вернулась, всё обсказал ей. Дарья покачала головой, сказала:
– Ну и слава Богу! Ныне наша нация вымират. Вот и хорошо, что Лизавета твоя внучка. Людей лечит. Истинная правда, ведь не к кому бы было пойти, если бы не она.
Обрадовался таким словам жены Иван.
С утра потянуло Ивана повидать внучку, пошёл в соседнее село, где она работала. Пётр увязался, не брал, а он всё одно упрямо шёл. Махнул рукою.
Лизавета обрадовалась приходу деда, крепко обняла, а сидевшие старики вокруг даже прослезились. Всем хотелось повидать внуков, да не ко всем внуки приезжали.
Возле фельдшерского пункта резко остановился внедорожник, оттуда вынесли окровавленного человека, быстро занесли в кабинет Лизы. Здоровый мужик орал:
– Давай, врачиха, спасай, видишь, человек ранен.
Эти двое, что внесли раненого, вели себя по-хамски, были пьяными, орали на Лизу. Иван Алексеевич сказал:
– Она вашего товарища будет спасать, вы не обижайте внучку мою.
Другой, тоже здоровый мужик, оттолкнул деда, прокричав:
– Ты, старый, закрой рот, иначе я тебе закрою, понял?
Лизавета ловко перевязала рану, сказала, что надо везти в больницу – у неё нет нужных медикаментов. Не понравилось им это, Лизу грубо отпихнули в сторону. И тогда Иван Алексеевич не сдержался - ударил со всей силы обидчика прямо в нос. Тот отшатнулся, но устоял на ногах, другой ударил деда в живот кулаком. Иван Алексеевич упал.
В этот момент вбежал Пётр. В руках у него была лопата, ребром лопаты он ударил одного по руке, второго по плечу, те присели от боли.
Случилось всё до того быстро, что не успел Иван Алексеевич прийти в себя, а джип уже отъехал.
Пётр бросил лопату, и ринулся к Ивану:
– Ну как ты, дед?
Иван Алексеевич еле ответил:
– Ничего, гвардеец! Бывало и хуже. Отмотыжился я, был бы помоложе, скрутил бы в бараний рог этих пьянчуг, вот нелюди, внучку обидели.
Потом приезжал следователь, оказалось, это местные начальники решили пострелять зверушек в лесу, перепились и друг в друга давай палить. Того раненого спасли.
Пётр стал приходить к Лизавете. Провожал до дому, робко говорил с ней. А Ивану Алексеевичу прямо исповедовался:
– Дед Иван! Приедет какой-нибудь из города летом погостить и увезёт Лизавету. В городе работа, квартира, вот и не будет у нас врача.
Отвечал Иван Алексеевич участливо:
– Мы с тобою зерно продаём неплохо, тут главное, чтоб ты деве приглянулся.
Пётр с немалым волнением ответствовал:
– Зерно – хорошо, вот если бы работа была официальная! Но ты прав, дед, в главном, чувства с её стороны надобны. С моей – с лихвой, на двоих бы хватило.
Иван Алексеевич задумался:
– Слушай, Пётр. Я слыхал, что хотят, чтобы Лизавета по деревням, которы подале, ездила. Водитель надобен, найти пока не могут. Поехали к начальству.
Для этого случая Иван Алексеевич и награды надел. Петра приняли на работу шофёром. Как не принять? Не из кого было выбирать, такая она жизнь ныне.
Дали Петру старый уазик, а для него радость великая – Лизавету чаще видеть будет.
Лиза всё наблюдала за Петром. Видела: любит её, такое не спрячешь, глаза у молодого мужика так светятся, словно напрямую от солнца заряжаются, энергии хоть отбавляй. «Да и заступился за нас с дедом вон как ловко. Когда узнала, что те грубияны начальниками были, испугалась, вдруг посадят Петра, но как-то обошлось, слава Богу…»
Любви особой к Петру у неё не было. Уже два раза звал её замуж! «Года идут, никого не щадят, если ещё раз позовёт в жёны, наверно, соглашусь».
Видел Иван Алексеевич, как мается Пётр, но чем помочь? Рассказал обо всём Дарье. И не ведал, что та напрямую к Лизавете отправится.
Дождавшись, когда закончится приём больных, Дарья вошла в кабинет, поздоровалась, сказала, что она жена деда её.
Разговор был таковым:
– А знаешь, Лизавета, я ведь женила на себе деда твово, сама навязалась. Как он мать, Нину Никановровну, в бане помыл, растрезвонили у нас языки, ну прямо по всей округе. Хотя чего тут такого, человек участливо всё сделал, а у нас языки любят почесать, а есть которы смеялись, де, неизвестно чего он там с бабкой делал. Эх, и не люблю таких, вот где беда. Знаешь, Лизаветушка, а я и не жалею, что Ивана на себе женила, я главное дело по-бабьи счастлива. И вот, запомни главное: Ваня со мной счастлив, я же вижу.
Лизавета смотрела на Дарью. Спросила:
– А мне зачем вы это говорите?
Дарья смело отвечала:
– А за тем, девонька милая, что жени на себе Петра. Как хошь, дело говорю.
Лизавета улыбнулась:
– Ну, это мы сами должны решить.
Дарья напирала:
– Ты долго не раздумывай, много ли Ивану, Пелагее, да мне жить осталось. Мы уж кой какие все стали, понятие должна иметь. Ты ведь фельдшер, должна знать.
Лизавета растеряно отвечала:
– Да это я понимаю.
Дарья снова шла в атаку:
– А раз понимаешь, не томи деда свово, он знашь, как переживат. Я ему чекушку теперь два раза в неделю разрешаю. Вижу, грустит, а выпьет маненько, вроде отудбит. Говорить хоть чего начнёт, а мне и радость от этого. Вот ежели бы он не ведал, что ты его внучка, тоды ему спокойней бы было. Говорит, женихов нет, а как внучке без мужа жить? Природу не обманешь, она требоват, и дитёв опять же, жизнь требоват.
Лиза, улыбнувшись, сказала:
– Ну вот, и дедушка тут как тут.
Дарья не унималась:
– А как ты хотела? Россию поднимать надо!
– Весёлая вы, бабушка Дарья. Давайте вам давление померяю?
– Да уж какая есть. Чего там. А давление мерять не буду, скажешь низко или высоко, потом думай, расстраивайся. Вон, бабки наши меряют день и ночь, таблетки горстями пьют, и что толку? А я решила: помру так помру, и знать не буду ни о каком таком давлении.
***
Свадьбу Лизаветы и Петра гуляли по-деревенски на улице. Хорошо было глядеть на новую семью гостям свадьбы, каждый вспоминал, как было у него, или у неё, такова она, наша во все времена загадочная жизнь.
Иван Алексеевич, уж когда подвыпил, говорил Дарье:
– Вот ты вроде Пелагею должна недолюбливать, а вижу, баешь с нею, да так, словно подруги вы, а ведь не подруги, дивно мне это видеть.
Дарья улыбнулась. С любовью посмотрела на мужа:
– А вам, мужикам, не всё надобно знать, чего в нашем бабьем мозгу находится.
Иван Алексеевич Носов улыбнулся, закусил солёным рыжиком, обтёр усы, сказал:
– Ну, может и справедливы твои словеса. Вы, бабы, загадочный народ.
Поздно вечером Иван с Дарьей пошли до своей деревни, их оставляли ночевать, но не согласились, тянуло домой. Ярко светила луна, а старик со старухою потихоньку шли до своей милой деревеньки. Подойдя к речке, захмелевший Иван Алексеевич вдруг бодрым голосом скомандовал:
– А ну, старуха! Скидовай с себя одёжу, будем купаться. Кто нас тут увидит?
Дарья весело ответствовала:
– Ишь раскомандовался! Генерал! Я чё-то боюсь.
Накупались старики в речке досыта, словно в детство окунулись, пока купались, Иван позабыл про вечно болящую спину, а Дарья про ноги. Иван глядел на Дарью, и не мог налюбоваться, а вслух говорил:
– Ну чё, что старые мы, вон сколь годов смерти фигу показывам, я ишшо, старуха, когда придём домой, приставать к тебе буду.
Дарья, улыбаясь, отвечала мужу:
– Ой, дурной ты, Ваня! А люди все думают, что ты у меня умный, степенный.
В эту ночь хоть у Пелагеи сильно всё болело, она не стала тревожить Лизавету, сама напилась таблеток, и на диво самой себе уснула.
А Иван Алексеевич не спал ‒ долго испытывал щемящую грусть по уходящей деревне, и вместе с тем тихую радость от того, что, даст Бог, у Лизаветы с Петром родятся дети…