Бабушка умирала так долго, что, когда наконец случилось неминуемое, могло показаться, что произошло это с каким-то другим, почти чужим человеком. «Неужели и вправду – с чужим?» – содрогался Глеб, опасливо заглядывая в её остекленевшие, не хотевшие закрываться глаза, и, как ни хотел, не находил в себе ни сил, ни скорби, ни каких-либо слёз. Последние дни получились такими сложными и изматывающими, что можно было даже не заметить, как внутри словно что-то сгустилось, засохло и оторвалось, навсегда отлетев в сторону.
Но нужно было жить дальше, и Глеб, утешая мать – вот уж кто выплакал всё, что можно, – как никогда понимал, что с уходом бабушки неизбежно изменится весь жизненный уклад их немного странной, хотя и вполне обычной с виду семьи. Отец хлопотал рядом, охотно взяв на себя похоронные тяготы, но и в его суетливой деловитости сквозили некая растерянность и повисший в воздухе вопрос: как-то дальше без тёщи?
А ведь ещё пару лет назад даже сложно было представить, что они вновь, как когда-то давным-давно, соберутся все вместе и заживут вчетвером под одной крышей так, словно не было ни развода родителей, ни взаимных обвинений, ни безуспешных – до поры до времени – попыток окончательно примириться.
Пожалуй, именно в те особенно бурные годы, когда мать с отцом то сходились, то заново разбегались, Глеб и прилепился всей душой к своей бабушке Ларисе, находя тёплый приют, тишину и ласковое слово в её маленькой уютной квартире. Подросток дивился, как бабушка ютилась здесь раньше с дедушкой, которого помнил широким, представительным, стильно одетым мужчиной. Помнил, правда, больше по фотографиям: Николай Михайлович умер, когда Глебу не было и трёх, а Лариса Петровна только-только вышла на пенсию.
А теперь она, заново входя в роль школьной учительницы, помогала внуку делать уроки, не чураясь даже физики с геометрией, в которых Глеб частенько вяз и буксовал. Когда им обоим становилось совсем невмоготу с биссектрисами и законами Ома и Ньютона, старушка, снимая толстые очки, закрывала учебники и предлагала прогуляться до булочной:
– Глебушка, пошли за хлебушком.
Едва заслышав эту простую, но желанную рифму, внук радостно вскакивал с места, уже зная, что впереди его ждёт не только гарантированная слойка с газировкой, но ещё и отдельный сладкий гостинец. Лариса Петровна умудрялась приобрести его незаметным для Глеба образом, хотя он ни на шаг не отставал от неё в магазине. А вручался этот приз уже по возвращении домой – и только по окончании игры в подкидного, к которой бабушка питала тайную страсть. Однажды мама, поймав картёжников с поличным, устыдила их и раз навсегда наложила строжайший запрет на это «недостойное во всех смыслах» занятие. Однако, поскольку табу не касалось других азартных шалостей, игроки переключились на лото и домино, сохраняя впредь бдительность и осторожность.
Шли годы, и Глеб, уже старшеклассник, приходя к бабушке, всё чаще заставал её лежащей на высокой подушке в облаке больничных запахов, от которых некуда было скрыться.
– Глебушка, сходи за хлебушком, – с одышкой говорила Лариса Петровна, пытаясь улыбнуться, и юноша тотчас убегал, стараясь отыскать для неё в булочной что-нибудь особенно вкусное.
Их совместные игры стали сходить на нет, да и интересовали Глеба уже совсем другие вещи, манившие за дверью распахнувшейся юности. В веренице новых знакомств и мечтаний образ бабушки, ещё живой и активной, стал тускнеть, как на старой фотографии, хотя её милый добрый уголок всегда был рядом, и в нём всё так же можно было укрыться и на время забыться.
Однажды, в самый канун выпускных экзаменов, Глеб нежданно застал у бабушки взволнованных отца с матерью, которых не видел вместе уже больше года. Раскрасневшийся зять что-то яро доказывал своей тёще, но та демонстративно отвернулась к стене и отнюдь не хотела с ним разговаривать. Мама, усмотрев в глазах сына немой знак вопроса, осекла мужчину резким жестом руки и приглушённо сказала:
– Сынок, попробуй поговорить с бабушкой. Что-то не то с ней творится…
Лариса Петровна, завидев внука, натянутым голосом, как бы издалека, спросила:
– Глебушка, а где твой дедушка?
– Дедушка?.. – удивился Глеб и обернулся к матери. Та замахала головой – продолжай, мол, дальше – и юноша, пристальнее вглядевшись в бледное лицо старушки, уловил в её взгляде затаившееся недоверие. Растерявшись и не зная, как реагировать, Глеб смутно догадался, что здесь и сейчас нужно непременно подыграть бабушке, как некогда в подкидного, когда у неё не шла масть и ему становилось жаль её.
– Дедушка… уехал в командировку, – неуверенно начал он и, не успев ничего добавить, облегчённо заметил, что бабушка привычно расплылась в улыбке и вновь стала близкой и родной.
– Вот и я говорю твоему отцу, что Николай скоро вернётся, а он мне всё твердит, что его уже нет. Это что же такое – «его уже нет»? Ну, а если есть, то вернётся, непременно вернётся!
– Да ну вас, – махнул рукой отец и выскочил на балкон, а мать, поглаживая бабушку по руке, стала приговаривать:
– Конечно, вернётся. Всё хорошо, моя дорогая. У нас всё хорошо.
– Глебушка, сходи к соседушке, – не унималась бабушка. – Позвони на завод, в отдел Николая, и выясни, когда он приедет.
– Мама, зачем бегать к соседям? – не выдержала дочь. – Мы же давно подключили тебе телефон!
– Лариса Петровна, да опомнитесь вы! – вскричал вернувшийся с балкона отец. – Сколько можно над нами издеваться?
Никакие уговоры не действовали, и Глеб, пообещав бабушке, что выполнит её просьбу, вышел на площадку, нарочито громко хлопнул дверью и понуро зашагал вниз по лестнице. Лифта в пятиэтажке не было, и Глебу были отлично знакомы все ступеньки, по которым они с бабушкой столько раз спускались и поднимались – он всё быстрее, а Лариса Петровна – с каждым годом всё медленнее и труднее.
Одна из ступеней между вторым и третьим этажами грустно взглянула на Глеба выщербинкой в форме глаза, и парень вспомнил, как бабушка как-то раз остановилась на этой ступеньке и, тяжело дыша, сказала:
– Подожди немножко – тяжела наверх дорожка.
– Бабушка, а почему ты так часто говоришь в рифму? – спросил тогда Глеб.
– Ты прав, дорогой, – усмехнулась Лариса Петровна. – Люблю я эти рифмы – не то что логарифмы. Понимаешь, рифма – это ведь почти то же самое, что и ритм. Когда я говорю в рифму, я чувствую ритм жизни, свою включённость в то, что происходит вокруг. Со мной, с тобой, с папой и мамой, со всеми, кто рядом и далеко. Одним словом, пока я говорю в рифму – я живу.
Немного отдышавшись, бабушка стала подниматься дальше, а Глеб, не унимаясь, продолжил терзать её вопросами.
– А как ты их сочиняешь, эти рифмы?
– Как сочиняю? – удивилась старушка, открывая дверь квартиры. – Да никак, они сами сочиняются, причём очень просто. А если просто, то и рифмы выходят простые. А самые простые – они всегда наилучшие!
– А кто тебя научил?
– Хм… Пожалуй, мои ученики в школе и научили.
– Так это же ты их учила!
– Нет, мой хороший, – убеждённо и наставительно произнесла Лариса Петровна, с облегчением присаживаясь на стульчик в прихожей и развязывая платок на шее. – Когда учишь других, ты всегда учишься и сам. Иначе это уже не учёба.
– И как же они тебя научили?
– Своими стихами, которые сами и сочинили. Тоже простыми, но они остались со мной навсегда. С того дня, как мой любимый класс поздравил меня с днём рождения. Вот, послушай.
И бабушка игриво, забыв о недавней одышке, продекламировала:
Лариса Петровна неугомонна,
Лариса Петровна нас учит подробно,
Лариса Петровна богине подобна,
Всегда бесподобна – только она!
Глеб захлопал в ладоши и возбуждённо воскликнул:
– Вот бы и мне для тебя что-нибудь придумать!
– Если придумаешь, я буду просто счастлива, – устало, но с благодарностью прошуршала губами бабушка, и Глеб пообещал себе, что непременно порадует её рифмами собственного сочинения.
Какое-то время спустя он позабыл об этом, но сейчас, спускаясь по лестнице и наткнувшись на ту самую, «глазастую» ступеньку между этажами, он вычерпнул со дна памяти своё затонувшее обещание и решил во что бы то ни стало выполнить его, сдержать своё давнее слово.
В порыве всколыхнувшегося чувства юноша ринулся обратно наверх, перепрыгивая через ступени, и внезапно столкнулся на площадке с отцом, который, не глядя на него, вихрем промчался мимо.
– Пока, пап! – крикнул Глеб ему вслед, но вместо ответа услышал удручённый голос матери:
– Не выдержал твой отец. Что ж, нам с тобой не привыкать…
– Ничего, мам, ещё вернётся, – приобнял Глеб маму. – Ты же сказала бабушке, что всё хорошо. Значит, так и будет!
– Сынок, и что нам теперь с ней делать? – женщина прижалась к плечу сына, который в свои семнадцать был уже на голову выше её.
– Я сейчас скажу ей, что командировка деда затягивается. Мы как-нибудь заговорим её, скажем, что на заводе просят перезвонить через неделю…
– Глебочка, всё намного сложнее. Она уже и забыла про это. Как ты ушёл, стала просить отвезти её к сестре, тёте Соне, но ведь та давно умерла. Твой отец закричал, что может отвезти её только в психушку, и тут уж я сама не сдержалась. А ведь надо терпеть. Теперь нам, видимо, придётся много и долго терпеть…
Ту беспокойную и бессонную ночь Глеб с матерью провели рядом с бабушкой. До самого утра её кидало от одной мысли к другой, несколько раз она порывалась одеться и вырваться к сестре, а на все уговоры внука и дочери обвиняла их в том, что они специально заперли её в этой клетке и что-то нарочно скрывают.
Отец вернулся наутро и, прочитав всё по осунувшимся лицам родных, с несвойственной ему твёрдостью сказал:
– Надо срочно показать её врачу. Я на машине, едем прямо сейчас. Глеб, а у тебя ведь экзамен послезавтра? Можешь идти домой, тебе лучше отдохнуть.
– Да, сынок, тебе нужно готовиться, – согласилась мама.
Но Глеб, безошибочно чувствуя, что решается нечто важное, замахал руками и уверил родителей, что уж с чем-чем, а с сочинением по литературе он как-то справится и без зубрёжки.
Когда Лариса Петровна, одетая во всё привычное, вышла на тёплую майскую улицу и молча села в машину, Глебу вдруг представилось, что сейчас они вчетвером, как когда-то прежде, махнут за город, свернут к знакомому лесу у озера и проведут целый день вместе – при этом каждый занятый своим делом. Отец обычно возился с машиной, мама собирала ягоды и лесные травы, а бабушка просто сидела на берегу, улыбалась небу и подставляла солнышку свои бледные руки. Ну, а Глеб, вообще-то говоря не очень довольный тем, что его отвлекли от городских, дворово-футбольных баталий, разводил костёр, поджаривал хлеб на прутике и угощал им всех по старшинству.
– Ах, Глебушка, каков твой хлебушек! – приговаривала бабушка, похрустывая корочкой.
Родители тоже оставались довольны, и отец, отрываясь от машины, начинал готовить вожделенный шашлык. Под вечер все они располагались вокруг костра, за совместной трапезой погружаясь в те истории, которые принадлежали только им одним и пусть на время, но скрепляли их воедино. Те семейные посиделки под звуки леса, трескающего костра и родных голосов постепенно сложились для Глеба в то неуловимое, ускользающее понятие о счастье, которое так сложно было объяснить, или продлить, или тем более – удержать. Однако и сомневаться в нём не приходилось: оно, это счастье, играло отблесками пламени на лицах молодых родителей и нестареющей бабушки, протяжно распевавшей свои и чужие, одинаково прекрасные рифмы, навсегда улетавшие в лесную даль.
Увы, это было давно, а сейчас, с печатью растерянности на озабоченных лицах, они ехали не на вольную природу, а в больницу, и везли туда напряжённо молчавшую, непохожую на себя бабушку. И всё это казалось Глебу чуть ли не предательством, лукавой насмешкой над когда-то случившимся счастьем, а на деле было лишь извечной изнанкой существования и началом вхождения в новую, по-настоящему взрослую жизнь.
Машина отца медленно ползла по утренним пробкам, и так же медленно в последующие дни, месяцы и годы развивалась болезнь Ларисы Петровны – печально нараставшая деменция, которая всё больше отдаляла Глеба от бабушки, позабывшей прежние игры, рифмы и присказки, а вскоре и просто переставшей его узнавать. Переход столь родного и близкого человека в некую параллельную реальность был вначале страшен и несносен, затем поработил своей необратимостью, а в конце концов – стал привычным и рутинным фактом действительности, чем-то вроде погоды за окном или цен на хлеб.
Лариса Петровна была жива, а вот бабушки уже как бы и не было.
Неизвестно, сколько бы продлилось это тягучее угасание, если бы однажды старушка, поскользнувшись в ванной, не сломала шейку бедра.
«Готовьтесь к тому, что… В общем, года полтора ей осталось, не больше, – спокойно резюмировал тогда врач. – Если только ничего не подхватит».
Последнее было сказано неспроста – по планете уже вовсю расползался зловещий и коварный вирус. Тут же возникла идея снять загородный домик и съехаться вместе, причём выдвинул её отец, а мама с радостью поддержала.
И вот они снова были под одной крышей, и отец, укладывая Ларису Петровну на кровать после неспешных прогулок по коридору, добродушно покряхтывал:
– Вот уж не думал, что когда-нибудь стану носить на руках свою тёщу. Да ещё дважды на дню.
Получив подмогу, мама заметно приободрилась, и вообще выходило так, словно бабушка, собрав всех вокруг себя, не торопилась никуда уходить только затем, чтобы и они больше никуда не расходились. Хватит, мол, набегались – живите-ка дальше вместе.
Глеб же, чутко уловив что-то новое в отношениях между родителями, решил оставить их на несколько дней одних и вырваться по университетским делам в Москву, пока ещё санитарные кордоны не отрезали путь к столице. И то, что замышлялось как приятная и необходимая во всех смыслах поездка, в итоге обернулось беспримерным потрясением.
Вернувшись домой, он почувствовал недомогание, почти неделю провалялся в жару, а затем, уже идя на поправку, услышал от мамы слова, прозвучавшие как приговор:
– Похоже, бабушка уходит... Тоже ковид, но с тяжёлым поражением лёгких. Больницы переполнены, будут лечить на дому…
В этих словах не было ни капли обвинений, но именно их предъявил себе Глеб, проклиная свою беспечную поездку, из которой, очевидно, и притащил домой этот вирус, столь дьявольски прилипчивый к старым людям.
Последнее, что сумел сделать внук для ещё живой, но уже обречённой бабушки, – это привезти дыхательный аппарат, продливший её жизнь на каких-то два-три дня. Задыхавшаяся старушка была похожа на выброшенную на берег рыбу, и почти не отходивший от её кровати Глеб продолжал корить себя, – в том числе и за то, что никак не мог нащупать тех единственных прощальных слов, которые, как ему казалось, только и способны были выразить всю трепетную полноту его любви.
Всё самое нужное, как водится, пришло запоздало.
Три дня спустя, стоя у свежего могильного холмика, Глеб бросил взгляд на крест, на котором было выведено: «раба Божия Лариса» – и неожиданно нашёл у себя в голове уже готовую, как бы возникшую целиком строфу, составленную из нестройных, но простых рифм, которые так любила покойная:
Бабушка Лариса,
Ты только не сердись,
За внука помолись
И в сердце отзовись.