В этом городе было так много чёрных кошек, что они переставали быть плохой приметой. Чёрные кошки обнаруживали себя везде, как необходимая деталь пейзажа: на окнах и лоджиях пятиэтажки, на багажниках автомобилей, на лавочках и клумбах. Они перебегали дорогу взад-вперёд, преследовали меня, когда я направлялась в магазин или за питьевой водой в «аква-точку», и возле «Магнита» и «Пятёрочки» тоже сидели черныши, придирчиво оглядывали прохожих или ели из пластикового лотка варёные макароны.
Я сама иногда выносила к дому кастрюльку с кашей, перемешанной с варёным фаршем, и тут же к мискам, предусмотрительно выставленным жильцами на детской площадке, сбегались не только черные, но серые, полосатые, рыжие, чёрно-белые, трёхцветные… Они садились в кружок и торопливо глотали свой завтрак, по очереди выбирали из мисок кусочки фарша.
Соседская бабушка, сидевшая на лавочке возле уютного одноэтажного домика, подходила ко мне с явным желанием пообщаться.
– Ох, едоки…
– Что-то в этом году ненормальное происходит. Как они умудрились так расплодиться? – спрашивала я. – И что с ними будет зимой…
– Залезут в подвалы и переловят всех крыс и мышей, – обнадёживала меня старушка. – Ну и голубям достанется. А то вон жирные какие, летать разучились уже…
Живности в городке было много, и самой разной. Прямо по асфальтовым улочкам, перед носом у прохожих и автомобилей расхаживали бело-серые голенастые чайки, кормившиеся у мусорок и маленьких продуктовых магазинов. Яйца они откладывали в высокую траву, окружавшую дворы, или на лугу, который начинался через дорогу от моего дома и плавно переходил в песчаный волжский пляж. Птенцы, пушистые как цыплята, исправно вылуплялись и бегали, пища, в бурьяне, вырастали в серых горластых взрослых птиц, если, конечно, не становились добычей многочисленных кошек.
Не обращая внимания на чаек, голубей, ворон и кошачье племя, приходил к дому, где я жила, рыже-черный пёс по имени Мальчик – помесь немецкой овчарки и дворняжки. Его ожидания были определёнными: куриные кости и большая персональная миска каши с фаршем. Всё это я ему приносила, и Мальчик неторопливо, потягиваясь передними лапами, подходил к сервированной для него низенькой скамейке, опускал морду в миску и начинал свою собачью трапезу. Вычистив миску, облизывался и протяжно зевал, а после подставлял мне под руку свою лохматую голову: погладь.
Я гладила его и отправлялась в сопровождении кошачьего эскорта на прогулку к Волге; с собой всегда брала тонкий матрас-пенку, очередную книгу и блокнот с набросками рассказов и черновиками стихов – вдруг что-то из того, что стоит записать, придёт в голову по дороге или на пляже…
Кошки постепенно отставили от меня, и вот я уже шла одна по веселой зелёной тропинке: подмаренник, бессмертник, нежная луговая герань. По дороге собирала листья щавеля для супа – и тысячелистник, который здесь был не просто белым, а лиловато-розовым из-за почвы, содержащей марганец. Тысячелистник пригождался мне для лекарственного горького чая. Собирала и целые букеты, чтобы нарисовать.
Здешняя медленная летняя жизнь была как раз для меня, летом я вбирала в себя столько неба, реки, луга и травяного воздуха, что хватало на целый год с запасом. Каждый новый день плавно продолжал прежний, одно лето перетекало в другое, ничем особенно не отличаясь от предыдущего. В каждом дне я не столько действовала, сколько наблюдала и просто, без суеты, жила.
Жила я здесь не первый год: начиная с каникул после третьего класса, приезжала в этот городок. Иногда проводила здесь недели две, а то и месяц, с отцом и его женой, а иногда оставалась одна, присматривала за квартирой, собакой, кошкой и огородом – в том случае, если родственники уезжали в командировку. И это времяпровождение тоже было прекрасным: полная свобода. Долгими одинокими днями я рисовала и записывала разные истории и свои фантазии, которых было больше, чем историй.
Если бы теперь мне сказали, что это и было счастье, я бы полностью согласилась. Щёлка утреннего света сквозь шторы, поздние вставания, кофе на кухне, который торопливо варился и норовил убежать из старого электрического кофейника, серая полосатая кошка, умная дворняга Мурка, подобранная на улице, и ласковая приставучая собака – красавец-колли Джек.
Джек был умным, лукавым, упрямым псом, очень пушистым, рыжим с белыми пятнами. Глаза у него были длинными как сливы, тёмно-карими с мокрым блеском. Прогулки с ним всегда были экстремальными. Джек без поводка не мог удержаться на месте, убегал к Волге, а то и в дальний лес, и тогда я долго не могла его найти. Иногда находила его через несколько дней – грязного, тяжело дышащего, в репьях.
Обычно он сидел у двери подъезда, дожидаясь меня, – сидел смирно, даже, скорее, смиренно. Рыжая свалявшаяся шерсть торчала клоками, как листья в позднюю осень, и предстоял долгий процесс мытья, сушки и расчёсывания.
– Как тебе не стыдно! Что ты за собака такая, – отчитывала я Джека.
Шерсть и лапы я мыла при помощи душа, заманив Джека в ванную овсяным печеньям.
– Дай левую лапу! Теперь дай правую лапу!
Джек лапы поднимал и смотрел на меня виноватыми коричневыми глазами так печально, что я скоро его прощала.
Но случались дни, когда всё было спокойно, Джека не приходилось ловить, и тогда мы просто завтракали, а потом отправлялись на Волгу. Целый день бродили вдоль реки, Джек резвился, купался, приносил мне палку, даже если я её не бросала: находил подходящую для игры.
Не помню, о чём я тогда думала, но, кажется, ни о чём печальном. Дни мои проходили однообразно, в записывании дневника, рисовании, сознании мира и себя. И лето длилось, как и всякое лето, медленнее и дружелюбнее, чем другие времена года, тянулось, как синяя лента реки, возле которой я наблюдала маленькие события, незаметные изменения и происшествия.
Проплывала чёрная баржа с песком, моторная лодка, жужжа, как жук, проносилась по водной глади, и складки воды скручивались, словно верёвки, по всей её ширине. Пароходы были редки.
За лесом дымились костерки туристов, вспыхивал жёлтый огонёк на куполе Оршинского монастыря.
С левой стороны, от окраины городка, двигались пестрые пятна, чуть клубилась пыль над дорогами: на ближний луг выгоняли коз и коров. За козами приглядывала дурочка Надя, с которой мы иногда разговаривали о каких-то незамысловатых вещах, а коров пасла-объезжала на ветхом автомобиле старушка, имени которой я не знала. Она медленно ехала по колдобистой дороге, вся в клубах пыли, и, высунув седую голову из окошка, покрикивала на своих подопечных. Коровы лениво плелись за машиной, от жары уже не мыча, а только обреченно помахивая хвостами.
С Волги я возвращалась – ради разнообразия – другой дорогой. Шла и снова наблюдала. Слушала, мысленно рисовала, вбирала всё в себя: изгибы дороги, синеву ручья, впадавшего с правой стороны луга в реку, тонкие ивы, силуэты новых построек – коттеджей, во дворах которых, окаймлённых бетонными заборами с колючей проволокой, жили злющие сторожевые псы. Когда я проходила по тропинке мимо высокой бетонной изгороди, из неприступных крепостей раздавался бухающий лай, перелетающий из двора в двор – собаки делились друг с другом новостями.
В маленьком частном доме, стоявшем немного на отшибе, ближе к излучине реки, хозяин держал кур. Сколько их было, неизвестно, а вот петух был один, наделённый оперным голосом. Орал он не по часам, а когда ему взбредало в голову. Мог заорать ночью в час-два, и я с бьющимся сердцем просыпалась, не понимая, куда попала, а петух продолжал свою арию, украшенную перерывами оглушительной тишины.
Тогда я садилась за письменной стол и продолжала писать начатую повесть, ожидая, пока петух проорётся и можно будет снова лечь спать.
Выкрики прекращались часам к семи утра, петух засыпал, а следом за ним ложилась спать и я, на следующий день просыпала обычное время завтрака и на прогулку выходила с больной затуманенной головой.
Я жаловалась на петуха бабушке из соседнего дома, пока кормила заждавшегося меня Мальчика.
– Может, это и не петух совсем? Не могут же у птицы так сбиться биологические часы… Может, это балуется кто-то из местных подростков, как думаете?
– Дак я глухая совсем, ничё не слышу. Сплю, как кошка. Сходи к хозяевам, спроси, – посоветовала старушка.
– Думаете, они будут со мной разговаривать? Скажут: нет здесь никакого петуха.
– А ты всё-таки сходи. Хуже-то не будет…
И я решилась – после пяти бессонных ночей терпение моё лопнуло. Но когда подошла к дому, где жил проклятый петух, то увидела, как из ворот выезжает машина-пирожок, с немытыми чёрно-серыми боками и забрызганными грязью стёклами. Из окошка высунулся парень лет восемнадцати, кудряво-чёрный и смуглый, похожий на армянина: в городке была своя армянская диаспора, держала магазины, армяне торговали овощами и фруктами, одеждой на местном базарчике.
Парень улыбнулся и помахал мне рукой.
– Эй! Ты на пляж? Хочешь, прокачу? – спросил он с заметным акцентом.
– Нет, спасибо, сама дойду.
Машина развернулась и поехала, а я, поняв, что о петухе поговорить не удалось, отправилась к Волге.
На пляже постелила себе плед под деревом и раскрыла книжку. День был безветренный, волны лениво шелестели, накатываясь на песок. Казалось, они тоже не выспались этой ночью, и потому были бледнее и медленнее, чем обыкновенно.
Только я вошла в привычный ритм чтения, как с левой стороны, из-за холмика, раздался звук мотора. «Пирожок» подкатил прямо ко мне, уже в приличном, умытом виде. Водитель, одетый в одни джинсовые шорты, выпрыгнул из своей чудо-машины и подошёл к воде.
– Эй! Искупаться не хочешь?
– Не хочу. Плавать не умею, – я уткнулась в книжку.
– А ты не плавай. Просто окунись, и всё! – парень сделал шаг ко мне. – Как тебя зовут? Меня – Адам.
– Только Адама мне не хватало... – сказала, проигнорировав вопрос о моём имени. – Это твой петух так орёт ночами?
– Мой, – Адам расплылся в довольной улыбке. – Хороший петух, красивый. А что?
– Я из-за него не сплю совсем. Орёт, как резаный.
– Не спишь? – заинтересовался Адам. – А что ты делаешь?
– Дневник пишу.
– Тебе что, поговорить не с кем?
– Теперь вот есть с кем, – я захлопнула книжку. – Сделай, пожалуйста, что-нибудь со своим петухом, чтобы он перестал орать. Жить невозможно.
– Почему невозможно? Я вот живу, и ничего. И петух живёт. Хороший петух.
– Ага, все живут, кроме меня.
Адам почесал в затылке и ничего не ответил. Потом подошёл к воде и медленно побрёл по мели к середине реки, на глубину, и там уже, раскинув руки, поплыл.
Я свернула плед и побрела искать себе другое место для уединения.
Ночные вопли не прекратились – ни через день, ни через неделю, и совершенно измотанная, но почти окончившая повесть и исписавшая добрых полсотни страниц дневника, я снова отправилась к жилищу Адама.
Постучала в калитку. Минут через пять в глубине двора послышалось какое-то шевеление, и Адам отодвинул щеколду.
Двор был маленький и тесный, заставленный досками и непонятными для меня приспособлениями. Сбоку притулились гараж и крохотный сарайчик, от которого несло птичьим помётом и тухлятиной. Вероятно, это и был курятник.
– Я насчёт петуха.
– Купить хочешь? – Адам потёр руки. – Хороший петух, красивый.
– Да нафиг он мне нужен! Орать он когда у тебя перестанет?
– Не знаю. Спроси у него, – Адам отворил дверку в курятник. – Вот он. Петя, иди знакомься.
Из курятника не спеша, медленно переступая высокими ногами, вышагнул, как артист на сцену, вальяжный пёстрый петух. Перья на шикарном хвосте отливали фосфорно-зелёным и синим, радужным.
Петух покосился на меня диким янтарным глазом – и вдруг пошёл в атаку, выпятив грудь и злобно наставив клюв.
– Ах ты, скотина!
– Он не скотина, он птиц, – обиделся Адам. – Смотри, какой красивый птиц! Где ещё такого увидишь!
Петух между тем остановился, но поглядывал на меня свирепо.
– Почему он у тебя такой?
– У него умерла курица.
– Что? – удивилась я. – Да ведь у тебя кур – сколько угодно!
– Не понимаешь ты! Это была его любимая курица.
Я с любопытством посмотрела на петуха и, казалось, он почувствовал перемену в моём настроении. Он чуть отступил от меня, и в янтарных глазах его отразилась странная, безысходная печаль.
– Теперь понимаю.
– Правда, понимаешь петуха? Это хорошо. А вот меня никто не понимает, и девушка бросила, ушла к другому. К богатому. Зачем мне, говорит, твои куры? А как жить со мной, так ей куры не мешали. Любовник ей молодой не нужен, а муж старый нужен, чтобы деньги давал и ничего не видел, не замечал. У птиц всё честнее.
– Скорее, нормальнее.
– Нормальнее, да? – заулыбался Адам и снова, как тогда на пляже, радостно шагнул ко мне. – А хочешь стать моей девушкой? Со мной нескучно. Я фигурки леплю. Птиц, зверей. Украшение тебе могу сделать – знаешь, какое красивое. Лучше, чем в любом магазине. А потом возьму тебя замуж. Будем жить здесь, долго жить…
– Кур разводить?
– А что куры, что куры? Чем они мешают тебе? Вот люди кошек заводят, собак. Разве плохо? Кошки сочувствуют, собаки сочувствуют. Люди – не сочувствуют.
Адам провел меня в дом. Дом был маленький, тесный, но уютный. Петух самостоятельно и тихо ушёл в курятник, и больше в тот день мы его не слышали.
Адам достал чайник с уже заваренным чаем и две белые красивые чашки. Налил чай. Из вежливости я немного отпила, и чай мне понравился, он отдавал какими-то неизвестными мне травами и пряностями.
– Я тебе предложил стать моей девушкой, – сказал Адам. – А ты мне ничего не ответила.
– У меня есть парень в Саратове. После университета мы решили пожениться.
– Ну, в Саратове! – Адам присвистнул. – Саратов далеко. А я близко. Соглашайся, ну?
– Нет, я обещала. Дала слово.
Адам сник.
– Может, ты не соглашаешься из-за петуха? Не нравится он тебе? Думаешь, я виноват, да? Давай сделаю что-нибудь, чтобы не кукарекал.
– Придумай, чтобы он не открывал рот.
– Не открывал рот, о! – Адам прищёлкнул пальцами. – Придумал, да. Сегодня будешь спать спокойно.
– Обещаешь?
– Обещаю, красавица. Теперь будешь моей де…
– Буду, буду, конечно, – заверила его я. – Если сегодня ночью твой петух ни разу не закукарекает, тогда буду. Обязательно.
Разумеется, я не верила, что Адам придумает что-то такое, что бы заставило петуха замолчать. Зачем спорить, всё равно мне скоро уезжать. Отец с женой со дня на день вернутся из отпуска, и присматривать за домом уже нет необходимости. А главное, благодаря петуху я написала повесть и кучу стихов из серии «Во время бессонницы».
Я ушла и, после долгой прогулки возле Волги, отсыпалась целый день. Потом легла читать книгу в ожидании привычной ночной оперы.
Час ночи, два ночи… Полная тишина. Луна таращилась на Землю, тоже удивляясь непонятному молчанию. Только ночная бабочка шуршала о сетку на окне да комар попискивал в углу, собираясь на охоту.
Петух безмолвствовал, и это было подозрительно. Не мог же Адам сделать со своим питомцем что-то нехорошее? Воображение рисовало страшные картины: петух со связанными крыльями и с кляпом в клюве.
Мне стало жалко петуха. Вернее, обоих: и петуха, и его хозяина. Лучше бы я ничего не говорила Адаму о петухе. Лучше бы не приходила и не жаловалась на несчастную птицу. Лучше бы вообще сюда не приезжала.
И всё же я решила подождать. Сидела и прислушивалась.
Ждала я недолго. В пять утра раздался дикий победный крик, который не прекращался несколько часов. Было ощущение, что петух внезапно вырвался из темницы на волю – и теперь готов вынести мозг всей поселковой округе.
Я заткнула уши ватой, спрятала голову под подушку и так смогла задремать.
На следующее утро я встретила Адама возле булочной – и демонстративно отвернулась.
– Я не виноват, – подскочил ко мне Адам. – Он сам снял.
– Что снял? – не поняла я.
– Намордник снял. Я вчера вечером сшил ему намордник, крепкий такой намордник – и надел. Долго молчал он. Но потом снял. Лапом снял. Хитрый птиц, умный.
Адам с отчаянием смотрел на меня.
– Теперь встречаться со мной не будешь, да?
Я молча повернулась и пошла. Хлеб я уже купила, так же, как и билет домой, поэтому петух меня больше не интересовал. Мне было жаль его хозяина, но что я могла поделать?
Вечером, попрощавшись с вернувшимися из поездки родными, собрала вещи и в прекрасном настроении отправилась в дальнюю дорогу.
Но когда я села в поезд на Павелецком вокзале и увидела яркую ночь в окне вагона, внезапно почувствовала, что чего-то не хватает.
Не хватало петуха. Как он там теперь, бедная пернатая тварь? Забыл он про свою курицу или так же вопит? И что поделывает его хозяин?
Всю дорогу я думала о петухе. И об Адаме. Не так уж и глупо было то, что он мне предложил. Осталась бы я жить в этом поселке, вышла бы замуж, ходила бы по утрам на реку, вела хозяйство. Может быть, эта предсказуемая размеренная жизнь – лучше, чем та, воображаемая, будущая, которую я для себя сочинила, и которая может сложиться совсем, совсем иначе…
Но вариантов не было: я уже уехала. Скорый поезд разрезал ночь на две части, перебегая от полустанка к полустанку, от перелеска к бесконечно-чёрному плоскому полю, от безлюдной степи – к внезапным огням томительно-незнакомого города. Здесь жили неизвестные мне люди, обустраивали свою краткую жизнь, любили, ссорились, радовались, скучали, умирали.
И всё это пролетало мимо единственным мельканием огней.
Когда я вернулась домой, начались занятия в университете, и, конечно, впечатления и краски прошедшего лета отступили на расстояние, поблёкли, стали казаться незначительными.
Но однажды мне пришла странная посылка: маленький глиняный петушок, похожий на свисток, рыже-красный с золотыми глазами и сине-изумрудным хвостом. Только петушок, завернутый в плотную бумагу, и больше ничего. Ни письма, ни даже маленькой записки. Ни обратного адреса.
Смутно догадываясь, откуда взялась посылка, я позвонила в поселок. Отец поднял трубку.
– Петушок? Товарищ, который приходил, скорее похож на гориллу. Подозрительный: ни имени твоего не знает, ни номера квартиры нашей. Тёрся тут, тёрся возле подъезда… Потом спросил у меня твой адрес и телефон саратовский. Телефон девушки с собакой, понимаете ли. Телефон я твой, конечно, не дал, а адрес сказал, он вроде бы тебе хотел отправить подарок… А вообще надо выбирать себе нормальных друзей, – не удержался от совета отец. – Не таких, которые присылают всякую ерунду.
Я повертела петушка в руках. Он пах глиной и акриловой краской. Вспомнила: Адам говорил, что лепит фигурки на продажу, вроде сувениров. Зверушек разных, птиц…
Значит, ошибки не было. Это его, Адама, петух. Может, даже слепленный с натуры.
Я поставила скульптурку напротив своего рабочего места, чтобы всегда видеть её, когда пишу.
И до сих пор стоит Адамов глиняный петушок на книжной полке, напоминая о юном лете 1996 года. Многое с тех пор изменилось, многие отношения с ближними и дальними людьми разрушились, многие воспоминания стёрлись из памяти, как будто бы их и не было.
Жизнь шла своим чередом и, слава Богу, была именно моей, даже в ошибках, в отказах, в обрывах и уходах.
Но когда начинаю сомневаться в ней, и в том, что каждое живое существо достойно любви, я смотрю на петушка и мысленно возвращаюсь к далёким летним дням.
Петушок косит маленьким янтарным глазом, как будто думает о чём-то недоступном мне, но надёжно о том помалкивает.
Он не подведёт. Он знает, что жизнь права.