Прочитав рукопись «Сказок Русского Устья», я словно перенёсся на машине времени на несколько столетий назад и в который раз с огромным удовольствием погрузился в незамутнённую веками и современностью стихию волшебных историй, рождённых фантазией, смекалкой и народной мудростью далёких предков, вопреки всему и на удивление донесённых до нас в первозданном виде маленькой горсткой людей, затерянных на громадных просторах заполярной тундры. Низкий им поклон!
Пересказывать прочитанное нет смысла, я хочу лишь напомнить вам, кто и как помог сохранить это сказочное богатство, кому и почему мы более всего обязаны появлению на свет книги, которую вы держите в руках. Но прежде, на мой взгляд, необходимо сделать хотя бы самый краткий экскурс в историю Русского Устья, поскольку что-то из вас мог лишь впервые встретиться с ним на страницах нашего издания.
В 2023 году это село, без сомнения ‒ одно из самых уникальных в России, отметило своё 385-летие. Сколько деревень, сёл и даже городов ушло в небытие в нашей стране за четыре прошедших века, а вот Русское Устье сумело сохранить себя. Хотя при рождении на самом краю Ойкумены, где заполярная Индигирка впадает в Ледовитый океан, было буквально окружено кольцом суровых арктических стихий, свирепых метелей и морозов, иноязычных народов, чужих обычаев и верований. И при всём этом крошечное поселение не только смогло выстоять, но крепостью своих русских корней и духа сохранило древний язык предков, их исконную культуру и христианскую веру.
Само описание Русского Устья, сделанное полтора столетия назад путешественником бароном Майделем, напоминает сказку, а мне лично ‒ даже одну из небылиц, рассказанных Мюнхгаузеном после его путешествий по заметённой невиданными снегами России. Только в отличие от фантазий знаменитого барона, Майдель пишет чистую правду: «Когда в январе 1866 года я въехал в Русское Устье, я никак не мог взять в толк, где я находился и что вокруг меня делалось. Я, по-видимому, ехал по совершенно ровному месту, из которого не выдавалось не только дома, но даже куста, а между тем со всех сторон виднелись огненные столбы, выходившие из земли; на небольшом расстоянии от моей нарты я увидел даже крест, который, казалось, выдавался из земли и о котором мой каюр сказал мне, что это крест часовни, находящейся в Русском Устье. Но вот нарта остановилась, глубоко под нами отворилась дверь — как бы из подземелья вырвался мне навстречу луч света. Мне пришлось спуститься круто вниз, и я очутился перед дверью маленького жилого домика с плоскою крышею, в котором ярко горел камин и где было очень приятно и уютно после долгой езды по холоду. На следующий день загадка объяснилась: все местечко было занесено снегом, каждый домик был обнесен снеговою стеною точно такой же высоты, как он сам, которая отстояла от него фута на три и составляла таким образом лишь узкий проход. Каждый домохозяин поддерживает от своей двери очень крутую тропинку на снежную стену, по которой на последнюю и попадаешь и только тогда и поймешь, что имеешь дело не с отдельной стеной, а со сплошной снежной массой, которая, подобно плоскому холму, засыпала все селение. Перед собою видишь только бесконечную снеговую поверхность, в которой то там, то здесь находятся четырехугольные углубления — это дома с окружающими их проходами. Таково Русское Устье зимою…»
Да, такой была жизнь русских старожилов Индигирки в старину. Оговорюсь сразу, что упомянутые 385 лет существования Русского Устья принято отсчитывать по обозначенной дате в «отписке» (рапорте) тобольского казака-землепроходца Ивана Реброва, который в августе 1638 года открыл морской путь из Лены в Индигирку и построил в её устье два острожка. Поскольку Ребров не написал, что встретил в устье Индигирки каких-либо русских людей, то укоренилось мнение, что их там до него не было, а один из острожков Реброва и стал предтечей Русского Устья. Но историки и краеведы при этом не принимали во внимание, что Индигирка при впадении в Ледовитый океан разделяется на три русла (протоки), и можно вполне пройти по одной из них, не узнав, что происходит и кто живёт (или не живет) на других рукавах реки. Тем более что рускоустьинцы изначально поселились на самой западной протоке, которая получила название Русской, а все устремления землепроходцев в XVII веке были направлены «встречь солнца» ‒ на восток, и вполне логично, что Реброва сотоварищи больше привлекала самая восточная Колымская протока Индигирки, либо Средняя.
По преданиям же самих жителей села, Русское Жило (так его в старину называли), было основано русскими поморами, бежавшими из Новгорода Великого целыми семьями в начале 1570-х годов ‒ во времена, когда Иван Грозный устроил массовые кровавые репрессии среди бояр и других сословий вольнолюбивого города. Спасаясь от преследования, новгородцы ушли под парусами на кораблях-кочах на восток вдоль кромки Ледовитого океана и осели в устье Индигирки. Не буду углубляться в детали, но если эта версия верна, то Русское Жило возникло лет за 65 до Реброва, сегодня селу где-то 450 лет, и оно как минимум на полвека старше Якутска, а значит – и всех городов Северо-Востока России.
Упомянутое предание первым записал и опубликовал один из лидеров российских революционеров-эсеров Владимир Зензинов, сосланный в Русское Устье в 1912 году. Последующие исследователи не сумели документально ни опровергнуть, ни доказать версии ссыльного. Но в пользу её говорили живущие по старорусским канонам приметы быта, одежда, рукоделье, кухня, колыбельные и «девичьи» песни. Все это могла сохранить только женщина. А казаки-землепроходцы Ивана Реброва и прочих ватаг никогда не брали жён в свои чреватые военными стычками и прочими опасностями дальние походы в неведомые земли. А ещё русскоустьинцы ничего не знали о расколе Православной церкви, случившемся, как известно, в середине XVII века…
Прибыв в Русское Устье, Зензинов с удивлением записал в своем дневнике: «Не понимаю, куда я приехал. После полуторамесячного странствия по якутам, я вдруг снова оказался в России. Светлые рубленные избы, вымытый деревянный пол, выскобленные стены и чистая русская речь. Это, конечно, Россия, но Россия XVII, может быть, XVI века. Странные древние обороты речи и слова, совершенно патриархальные. Почти идиллические отношения. Настоящая Аркадия. При встречах и прощаниях родственники целуются, вечером ко мне приходят с пожеланиями доброй ночи и приятного сна. Иисусе Христе, Матерь Божья не сходят с языка. В селении стоит наивная часовенка со старинной тяжелой иконой Божьей Матери. «Только она нас и хранит», – убежденно сказал мне русскоустинец. Вероятно, так же верили наши предки… Русоволосая и голубоглазая хозяйка… ничем не отличалась от крестьянки средней полосы России. Когда за чаем завязался разговор, я не мог не подметить особенных слов и выражений, иногда не совсем понятных, но несомненно ‒ русских, которых никогда до этого не приходилось встречать в живой речи… я не мог отделаться от мысли, что попал в какой-то старинный уголок древней Руси, сохранившейся на далёком Севере…»
Необычная атмосфера, «древней Руси», в которую окунулся сторонник революционного террора, так сильно подействовала на него, что он до конца ссылки «переквалифицировался» в этнографа. Вернувшись в Москву, Зензинов издал свой дневник под названием «Русское Устье» и обстоятельный научный очерк «Старинные люди у холодного океана», прославившие автора больше, чем политическая карьера.
Но если как этнограф Зензинов поучаствовал в старинном свадебном обряде, оставив его описание, а также многие детали быта и жизни общины, сделав своими публикациями Русское Устье известным всей России, то как собиратель фольклора он не преуспел ‒ близких доверительных отношений с индигирцами у него не сложилось. «Несомненно, много сказок сохранилось в Русском Устье и теперь, ‒ писал Зензинов, ‒ сужу об этом по тому, что говорил мне парнишка, которого я учил грамоте, ‒ он уверял меня, что его тятя знает их много и некоторые мне пересказывал. Но ни отца, ни других я не мог убедить эти сказки рассказать мне – они «совестились». Поэтому Зензинов записал лишь две небольшие сказочки о птицах ‒ о гагаре и гаге.
Гораздо большего на этой стезе добился предшественник Зензинова по ссылке в Якутию революционер Иван Худяков, которого судьба тоже сделала невольным этнографом и учёным. Местом жительства ему был определён город Верхоянск, известный как Полюс холода. Прибыв туда в апреле 1867 года, Худяков пробыл в Верхоянске восемь лет. И хотя все эти годы политссыльный безвыездно жил в юрте якута-бедняка, он регулярно общался с приезжими из Русского Устья, которые жили от Верхоянска почти за тысячу вёрст, но были приписаны к нему как к окружному центру и регулярно появлялись по своим делами. Пользуясь такими возможностями, Худяков записал и включил результаты своих общений с русскими старожилами в подготовленный к печати «Верхоянский сборник. Якутские сказки, песни, записанные в Верхоянском округе И.А. Худяковым». Этот сборник был посмертно издан в 1890 году в Иркутске. Вторая рукопись Худякова «Краткое описание Верхоянского округа» увидела свет только через сто лет после ее написания ‒ в издательства «Наука», в 1969 году. В упомянутый сборник вошли восемь сказок, названия некоторых из них встречались вам на предыдущих страицах: «Ворон», «Крестьянский парень», «Промышленники», «Опять промышленник», «Старичек», «Старик», «Моховой старичек», «Два парня».
И Зензинов, и Худяков утверждали, что жизнь русскоустьинцев была тяжелой, бедной и ограниченной в интересах. Это, видимо, на взгляд опальных столичных интеллигентов, не сумевших поглубже заглянуть в души людей. Но в итоге Зензинов всё же заключил, что «жалкого впечатления индигирцы совсем не производят – их жизнь, правда, дика и бедна, но у них есть своя физиономия, и мир индигирца по-своему разнообразен и самостоятелен».
На самом же деле ни в рыбалке, ни в охоте, особенно при общинном промысле, никто из живущих рядом аборигенов-северян не мог тягаться с русскоустьинцами, которые всегда были и при рыбе, и при мясе, и при пушнине. Считались они и великими знатоками собак, мастерами езды на них. Так, известный покоритель двух полюсов Рауль Амудсен назвал индигирские упряжки и их каюров лучшими в мире. Он писал: «Животные их так хорошо выдрессированы, что с величайшей легкостью и спокойствием передвигаются там, где мы с бранью, проклятиями и свистом бичей не можем своих сдвинуть с места».
Кстати, о брани: в лексиконе русскоустьинцев бранных слов практически не было, не говоря уже о мате. Самым «низким» ругательством считалось слово «варнак», то есть «разбойник», и за него оскорбленный мог притянуть обидчика на суд старосты. Не замыкаясь на одной работе, они умели и отдыхать на своих «ассамблеях», любили попеть и потанцевать, а блюда их кухни, соединившие в себе русские традиции и северные возможности, были вне конкуренции на фоне скромной еды инородных соседей. Признаком образованности и воспитанности у русскоустьинцев служило знание старины – древних сказаний и песен, таких, например, как о взятии Казани Иваном Грозным, о Владимире-Солнышке, о походах Стеньки Разина. Люди, наделенные талантом их исполнения, пользовались особым уважением, как и те, кто хранил в памяти «бывальщины», ревностно соблюдал и правил обряды.
Всё это сумеют оценить значительно позже прикоснувшиеся к их культуре исследователи и настоящие ценители русского слова и отечественной истории, такие, к примеру, как современный классик отечественной литературы Валентин Распутин: «Подумать только: едва ли не половина русскоустьинского языка всюду в России утеряна, а здесь, быть может, бессознательно, слова, потерявшие в новых условиях собственную предметность, находили другое, не противное себе обозначение и все-таки жили. Произношение здесь так сильно отличалось от общепринятого, что и теперь русскоустьинца, когда он переходит на свой говор, понять почти невозможно. С трудом понимал его сосед-индигирщик и колымчанин и сто лет назад. Сравнить произношение русскоустьинца не с чем, это какое-то неразделимое сочетание человеческих и природных интонаций, сливающихся в одно глухое, шебуршащее звуковое движение… Русское Устье — точно оазис среди окружающей его поэтической засухи. Как мог не захиреть, не обезголосеть, не вымерзнуть этот оазис — тоже загадка, которую не разгадать, если сваливать русскоустьинца в общую кучу. Еще Зензинов был удивлен, встретив здесь вариации записанной Пушкиным народной песни «Как во городе было во Астрахани». Разночтения как раз и говорят, что на Индигирке ее могли подхватить не от пушкинского текста, что она могла сюда прийти собственной дорогой…»
В XVIII ‒ XIX столетиях, помимо уже упомянутых, через Русское Устье прошли, воспользовавшись знаниями, опытом, гостеприимством русских старожилов и отметив их в своих отчётах многие исследователи арктического побережья и островов Ледовитого океана, начиная с отряда Дмитрия Лаптева Великой Северной экспедиции, которому русскоустьинцы помогли спасти вмерзший во льды возле устья Индигирки бот «Иркутск», и заканчивая экспедициями Н.Шалаурова, Ф.Врангеля, П.Анжу, Э.Толля, К.Воллосовича, Я.Санникова и других путешественников и ученых. В своих записях они главным образом рассказывали о жизненном устройстве, быте, северных навыках и промыслах русскоустьинцев, обращали внимание на их речь, но не уделяли внимание былинному и сказочному, духовному наследию индигирцев.
Случившаяся позже революция и пришедшая за ней Советская власть, конечно, внесли свои коррективы в жизнь индигирцев: постепенно вытравлялась вера, общинность заменили сельсоветом и колхозом, но язык и глубинная культура остались, да и в самом труде и образе жизни не произошло особых перемен – лучших охотников и рыбаков просто переименовали в ударников труда. Правда, во времена всеобщего равенства и нивелирования кое-кому не нравились такие вот не причесанные под общую гребенку «старые русские». Но они стояли на своем и даже, получая паспорта, в графу «национальность» упрямо требовали вписать «русскоустьинец».
Побывавшие в Русском Устье уже в советские 1920‒1930-е годы Д.Травин, А.Биркенгоф, С.Боло, В.Кротов, А.Саввин оставили после себя записи былин, песен и небольшого количество сказок. Так, Д.Траин записал сказку «Фёдор Бермятин». Известный фольклорист Сэсэн Боло ‒ сказки «Дума Премудрая», «Чельвунчун», «Молодой парень стрелы перит», «Фёдор Бермятин» и «Ивашко Попелушко». Якутский краевед М.Кротов описал хозяйство и быт русскоустьинцев, а также записал полтора десятка песен, но они оказались более поздними «книжными» вариантами. Материалы Биркенгофа были изданы отдельной книгой «Потомки землепроходцев» только в 1972 году. Из её названия понятно, что он вёл историю и культуру Русского Устья от острожка Ивана Реброва и не искал корни глубже.
Главным же собирателем фольклорного богатства русскоустьинцев по воле судьбы, обстоятельств и личной заинтересованности оказался никому тогда не ведомый Николай Габышев, который лишь с 1960-х годов прошлого века стал известен всей Якутии как талантливый писатель ‒ один из лучших прозаиков, драматургов и переводчиков. Но за два десятка лет до этого, закончив в первый военный 1941-й год двухлетнее отделение русского языка и литературы Учительского института, Н.Габышев был направлен в Аллайховский район и стал сначала учителем, а затем директором школы в райцентре Чокурдахе, где проработал шесть лет. В середине 1970-х Николай Алексеевич написал воспоминания о тех годах, назвав свою рукопись «К столетию записей фольклора Русского Устья», но так её и не опубликовал. Уже в наши дни, в 2021 году, младшая сестра писателя А.Г.Павлова (Кычкина), по завещанию брата, ушедшего из жизни в 1991 году, передала рукопись коренному русскоустьинцу Игорю Чикачеву, инициатору издания «Сказок Русского Устья». С позволения Игоря Алексеевича я сошлюсь на эти воспоминания.
По словам Николай Габышева, он ещё в институте старательно штудировал старославянский язык, интересовался говорами и культурой русских старожилов в окрестностях Якутска и даже, к удивлению и неодобрению его атеистического окружения, читал дореволюционные церковные книги. Кое-что понаслышке он знал и о Русском Устье. И так получилось, что, добравшись до Индигирки на пароходе сначала по реке Лене, а затем по двум морям ‒ Лаптевых и Восточно-Сибирскому, Габышев первым делом оказался в Русском Устье, где судно стояло на перегрузке целых десять дней.
Юный 19-летний учитель с волнением ожидал встречи с загадочными суровыми людьми с окладистыми бородами, считая, что их общность держится на каком-то религиозном фанатизме, на раскольничестве или сектантстве. Но всё оказалось не так ‒ в домах русскоустьинцев ещё висели иконы, но вера уже тихо угасала, молились одни старики, а молодёжь посмеивалась над ними.
Тем не менее, как вспоминает Николай Габышев, «русскоустьинцы сразу отличались: видно было, что это не обычные русские «с материка», с Лены или Сибири. Это были другие русские. Именно русские, не якуты, не юкагиры. Но и не совсем русские. В большинстве своем черноволосые, смуглые и черноглазые. Были и русоволосые, и белолицые, синеглазые ‒ никак не похожие на якутов или юкагиров… Мужики и бабы все были худощавые, довольно высокого роста, чуть сутуловаты. Узкие лица, безволосые подбородки, ни одного бородатого или усатого. Длинные руки и длинные ноги. Широкие глаза. Очень редко узкоглазые. Вначале было трудно понять их скорую русскую речь с подчёркиванием шипящих, с выкриками удивления или неудовольствия, с долгими гласными, особенно многими “ии…ии…ээ…ээ…” совершенно непостижимыми ударениями и частыми словами: “увжа ‒ увжа, кака монная, бра, букишка, много-ти, ми, ви, чибя” и т.п. Все это говорилось очень быстро, со смехом, сразу чувствовалось, что русскоустьинцы очень жизнерадостны, меж собой общительны… За десяток дней моего пребывания в устье Индигирки, я старался проникнуть в тайну их языка, что-либо понять в быстрой речи, но нисколько в этом не преуспел, русскоустьинский говор остался для меня загадкой…»
Первыми учителями по этой части для Николая Габышева стали его собственные ученики из Русского Устья, которые, окончив в родном селе четыре класса, продолжали учёбу в школе-семилетке райцентра Чокурдаха. Заниматься с ними было непросто, эти дети хоть и владели обиходной школьной речью, но ещё долго писали и говорили «ви, ти, ми, чибе, мине», не ладили с шипящими, не признавали предлогов. Они никогда не видели и не представляли себе настоящего зелёного леса, полей и городов, многих домашних и диких животных. Но зато молодой учитель многое узнал от своих подопечных, особенно от Николая и Алексей Чикачёвых, о Русском Устье. Он дал им задание составить словарики русскоустьинского говора, знакомился и заводил дружбу с их родственниками и односельчанами. С 1943 года каждые летние каникулы Габышев стал проводить в рыболовецких бригадах русских старожилов, совмещая свой посильный вклад в будущую Победу (добытая рыба шла на фронт) с погружением в язык и фольклор соратников по непростому рыбацкому промыслу. Как вспоминал Габышев, «Года два–три я затратил на составление «Словаря русскоустьинского говора» в 500 слов, записал песни, пословицы, частушки. Получался интересный научный материал...»
«Русское Устье в целом составляло как бы копилку ценностей, ‒ рассказывал Николай Алексеевич позже, ‒ некую воображаемую шкатулку, куда в течении трёх с лишним веков со всех сторон попадали сокровища русского народного фольклора, и в этой копилке, воображаемой некой шкатулке, эти сокровища до наших дней сохранились. Их не просто копили, этими сокровищами всё время пользовались, и былины, и песни, и сказки жили, активно бытовали, их берегли, лелеяли, чтили. Как от длительного пользования монеты стирались, теряли первоначальный вид, изнашивались или даже исчезали, так и былины, и песни в процессе живого бытования при передаче от исполнителя к исполнителю (а попадались исполнители самые разные) за сотни лет и десятки поколений редко сохраняли изначальную полноту и художественную красоту, многое постепенно забывалось, многого уже сами исполнители не могли понять и заменяли, пропускали, помнили механически, искажали. Песни и былины сокращались, изменения, хотя минимальные, всё же откладывались. Порой близкие песни скрещивались, соединялись. И всё же за сотни лет, через многие поколения безграмотных сородичей, лишенных элементарной культуры и многих бытовых удобств, общежитейских предметов и понятий, горсточка русских людей пронесла и сохранила удивительно стойко и последовательно накоплявшиеся сокровища устного народного творчества…»
К сказанному можно добавить, а точнее ‒ провести параллель между устным народным творчеством русских старожилов Индигирки и эпосом Олонхо якутов, эпическими сказаниями и мифами эвенков, эвенов и чукчей, окружавших русскоустьинцев. По сути, былины и сказки русских индигирцев тоже были своего рода эпосом ‒ «театром одного актёра», исполнителя-сказочника, который так же священнодействовал долгими зимними вечерами перед слушателями у горящего камина (чувала), как якутский олонхосут у камелька. Объединяло их и то, что русские сказители, как и их якутские или тунгусские собраться, были неграмотны, лишены письменных источников и держали только в памяти тысячи поэтических строк и сотни сказочных сюжетов. Согласитесь, для этого нужно было обладать недюжинными способностями.
Интересно, что с некоторыми «булями» и песнями были связаны суеверия. Так, например, считалось, что если в погожий зимний день исполнить былину «Садко», то она непременно вызовет пургу, а если, наоборот, петь её во время пурги, то метель обязательно должна стихнуть. Двенадцать песен из цикла «Виноградье» позволялось петь в течение 12 дней от Рождества до Крещения ‒ и ни в какое другое время. Причём, делали это только ряженые.
Об всём услышанном, увиденном и уже зафиксированном в обычных школьных тетрадках молодой учитель написал своему бывшему преподавателю, декану факультета Якутского пединститута, кандидату филологических наук Теодору Шубу, который тогда только-только был назначен директором Научно-исследовательского института языка, литературы и истории Якутской АССР. Шуб живо откликнулся, и вскоре Николай Габышев, выполняя его просьбы и задания, стал активным научным корреспондентом института, о нём даже написали в республиканской газете. И конечно, большую радость, даже ликование у молодого энтузиаста вызвало известие, что, можно сказать, с его подачи в начале 1946 года упомянутый институт, по поручению Академии наук СССР, организует «Экспедицию по изучению языка и культуры русских старожилов (досельных) в районе устья реки Индигирки». И в эту экспедицию, помимо её руководителя Т.А.Шуба и старшего научного сотрудника института Н.М.Алексеева был включён и «научный корреспондент Н.А.Габышев», освобождённый по такому случаю от школьных обязанностей. О большем он не мог и мечтать.
Конечно же, Габышев думал, что будет лишь помощником опытным учёным, но оказалось, как он вспоминал, что «дилетант, простой любитель, вдруг волею обстоятельств принял на себя всю работу по записи фольклора труднейшего говора. Т.А.Шуб мне нисколько не помогал, лишь требовал регулярных записей, полностью доверяясь. Я, конечно, кое-что сделал, сохранил фольклор Русского Устья, но сколько ценного было упущено мною в том 1946 году при записи фольклора из-за моей полной самостоятельности и неопытности…» Н.М.Алексеев вёл работы по этнографии, ему было поручено записать лишь 12 песен свадебного обряда в Русском Устье и четыре сказки. Т.А.Шуб занимался только лексикой, он приехал со своей концепцией особенностей диалекта русскоустьинцев и собирал материал для подкрепления этой концепции. Из фольклора за всё время экспедиции им лично была записана лишь одна коротенькая сказка.
Работа, которую Николай Габышев скромно оценил словами «кое-что сделал», на самом деле была настоящим научным подвигом. Он записал и сохранил для последующих поколений учёных и ценителей народного творчества 14 былин и отрывков былин, 111 песен, 118 загадок, 234 куплета частушек, около 100 пословиц и поговорок. А также 62 сказки ‒ в большинстве своём они и составили книгу, которую вы держите в руках, только были для неё переложены на современный русский язык (добавить фамилии занимавшихся переводом сказок). Сюжеты многих сказок, записанных Габышевым, уходят в глубину веков. Так, к примеру, «Тать и Борма» ‒ близкий вариант сказки, впервые записанной англичанином Ричардом Джеймсом в 1619 году в Москве. А герой сказки «Слуга Торой» ‒ историческая личность суздальских и новгородских летописей…
Надо сказать, что эти записи были сделаны очень своевременно, поскольку буквально через год самый главный сказочник Русского Устья Семён Петрович Киселёв (по прозвищу Кунай) ушёл из жизни. Исполнителями сказок также были его родители Петр Михеевич и Аграфена Семеновна. Надо подчеркнуть, что, чувствуя большую ответственность за первозданность обретённого им духовного богатства, Семён Киселёв категорически отрицал любое изменение древних текстов, но вместе с тем доносил до своих слушателей не мёртвый, а согретый чувствами пересказ, поскольку искренне верил в героев своих сказок ‒ духов моря и тундры-сендухи, водяных-сюллюкюнов и иных волшебных и сверхъестественных сущностей. Именно поэтому земляки очень любили слушать Семёна и после своих тундровых дорог зимой и летом частенько заворачивали в его родное местечко Косухино. Там же во времена молодости Семёна Киселёва жил Егор Голыжинский, который считался большим знатоком былин и песен, об чём писал ещё Зензинов. Голыжинский, а также дедушка Семёна Кисилёва Люкей Алексеевич и отец Пётр Мокеевич и были его главными учителями. Чему-то он, по словам Николая Габышева, научился и у Чикачёвых, Котевщиковых, Шкулёвых и других исполнителей.
В общей сложности от Семёна Киселёва было записано семь десяток сказок. Сын Киселёва Егор Семёнович сохранил в своём репертуаре уже только 15 сюжетов. Петр Николаевич Новогородов знал и рассказывал около 30 сказок. Чуть меньше волшебных историй пересказали фольклористам Иван Иванович и Иван Николаевич Чикачёвы.
Когда же Николай Алексеевич Габышев вновь появился в Русском Устье двадцать лет спустя, он застал лишь одного исполнителя с весьма скудными остатками прежнего богатства, которому сам помогал восстановить некоторые сюжеты…
Наверное, Николаю Габышеву было обидно, когда в 1956 году записи собранных им былин Теодор Шуб на правах руководителя экспедиции опубликовал под своей фамилией в сборнике «Русский фольклор». Но Николай Алексеевич был человеком широкой души, необидчивым и незлопамятным. Проработав вместе с ним лет пять в одной редакции литературных журналов «Полярная звезда» и «Хотугу Сулус», я ни разу не слышал, чтобы он посетовал на несправедливость Шуба. А вот о Русском Устье и его жителях вспоминал часто ‒ с увлечением и самыми добрыми чувствами. Некоторые из устных историй, рассказанных нам, коллегам по литературному труду, превращались поздно или рано под пером Николая Алексеевича в опубликованные рассказы. Особенно запомнились мне «Двадцать шагов». Из этого рассказа выяснялось, что не только Габышев спас фольклор Русского Устья, но и его самого Русское Устье спасло от верной гибели, точнее, сделала это девушка-русскоустьинка Огра, которая вызвалась проводить молодого учителя в Чокурдах после лекции, прочитанном в соседнем селе. По дороге на них внезапно обрушилась пурга, и только хорошее знание тундры, навыки борьбы с разбушевавшейся стихией и сила воли Огры не дали навсегда уснуть будущему писателю. А ещё его спасло волшебное русское слово…
«…Наконец я почувствовал, что не могу больше сделать ни шагу. Потный и разбухший, я опустился на колени и принялся хватать губами снег. Я понимал, что делать этого нельзя, но подчинялся уже не разуму, а чему-то другому. Огра, загораживая меня от ветра, стояла рядом. Я помнил, что поднялся и пошел, но затем вдруг опять обнаружил себя сидящим, и опять Огра закрывала меня от ветра и тормошила, заставляя выпрямиться и идти.
— Милый, — шептала она. — Надо идти. Поднимайся.
Никто не в состоянии измерить силу этого слова. Оно, сказанное шепотом, оказалось громче воя пурги и сильней моей усталости и обреченности. И теперь, много лет спустя, я продолжаю слышать голос, глубокий и пружинистый, чистый и чувствительный, каким было произнесено это слово. Оно подняло меня. Мы снова пошли, двадцать шагов туда и двадцать обратно, туда и обратно, туда и обратно. И так до рассвета. Двадцать шагов туда и обратно спасли нас…»
Ещё одна история Николая Габышева повествовала о том, как ему была рассказана сказка, включённая в эту книгу по названием «Три амбара игл».
«…Мы расходились, когда подошел ко мне Микунька и сказал, что в прошлый раз он не поведал мне еще одну интересную сказку. В прошлый раз — это сорок лет назад. Я сразу вспомнил старое Русское Устье, широкий огибень Индигирки, ранние сумерки в начале осени и Микуньку, молодого тогда мужика, ведущего меня с берега к себе на сказку. Больше всего записей в те годы я сделал от Семена Петровича Киселева, по прозвищу Кунай. Живи Кунай поближе к центрам, мне кажется, он был бы известен на всю Россию, как Федосова, Кривополенова или Господарев. Без всяких усилий, будто из общинной кладовой, извлекал он из своей памяти и былины, и сказки, и песни, и присловья, многое из чего нигде больше не сохранилось, кроме как здесь, на краю света, и исполнял на удивление просто и мудро. Нам, фольклористам, это был подарок судьбы. Но, как самородок не может явиться вдруг, не из ничего, без сопутствующих россыпей, так и Кунай в независимом одиночестве не донес бы до нас старинное народное богатство. В Русском Устье пели и сказывали многие. Когда я впервые попал туда, да посмотрел, да послушал, да побывал на свадьбе, потом на похоронах, да поучаствовал в обрядах — это тоже было как сказка, звучащая изо дня в день во всем многоголосье жизни…»
Вы помните, что сказка «Три амбара игл» заканчивается печально – гибелью главного героя. Но после весёлой «ассамблеи» в Русском Устье по случаю приезда давнего друга и известного уже писателя Николая Габышева, как повествует рассказ, «очень хотелось Микуньке, чтобы была другая концовка. Очень. Он прервался опять виновато, прокашлялся и быстро, решительно договорил.
«…Как до своего городу добежал, вскочил к своей няньке — и голова за ним. Тут она его и поймала. И он умер. Только».
Меня почему-то поразило последнее слово, произнесенное твердо и резко, словно бы и не Микунькой, а кем-то другим.
— Только? — невольно спросил я.
— Только! — отвечено было мне не менее решительно.
Мне показалось, что и сам Микунька растерян и озирается: кто это мог вмешаться и закончить за него столь властно и категорично, совсем не в духе сказки.
Я вышел проводить гостя. Далеко-далеко вокруг, во все стороны сливаясь с небом, простиралась матушка-тундра. Наверху, над самой моей головой, обозначилась таинственная красная круговерть. Начиналось северное сияние. В тундре среди ночи легко думается о вечности, о том, например, что никаким ушканам не удалось сбить ее за многие и многие тысячи лет… Однако я оборвал свои мысли, вернулся в тепло, но растревоженный и чем-то недовольный, долго не мог уснуть.
«А чего было бегать? — думал я. — Не убежишь. И зачем бояться её? Не лучше ли, как я, вовремя к ней приготовиться, встретить с достоинством и жить-доживать, ну, если не душа в душу, то без обид и страха. — Меня потянуло философствовать: — Ведь она — это я, только…»
«Только!» — коротко сказано было мне».
Не могу не заметить, что оба упомянутых рассказа Николая Габышева перевёл с якутского на русский язык Валентин Распутин, который не просто побывал в необыкновенном селе в устье Индигирке, но силой и чуткостью своего таланта сумел заглянуть в самую душу и суть Русского Устья, подойти к разгадке его уникальности. В одноимённом очерке Валентин Григорьевич написал:
«И не в том ли и состоит секрет, не в том ли и кроется тайна необыкновенной судьбы этих людей, что с самого начала было обозначено названием — Русское Жило, Русское Устье. С первого дня определили они образ жизни и правило, единственно которые могли помочь им в сохранении своего состава. Надо догадываться, что они не просто говорили на русском, данном им от природы языке, не замечая и не вкладывая чувство в обычный вопрос или ответ, а говорили с радостью, им было приятно слушать друг друга и своих предков в давних поэтических складываниях. И они не просто держались традиций и соблюдали обряды, исполняя положенное, но относились к ним почти с телесным удовольствием: то, что для жителя коренной России бывало обузой, здесь представляло такую же потребность, как еда и сон. Вот почему русскоустьинец сохранил и разговорчивость, и подвижность чувства. Длинной полярной ночью, зажегши чувал (камин), вспоминали они по очереди и все вместе сказку, песню и булю (былину), и тогда старшие следили, чтобы не потеряли младшие ни одно слово, принесённое со старой родины. В Русском Устье былины и баллады сказываются едва ли не первородным, каноническим текстом; на тех, кто отступал от него, взмахивали с неудовольствием руками: не умеешь, не умеешь. Не надо думать, что эта обережительная сила веками действовала сама собой — нет, действовала она, вероятно, по воле зрячей и направленной…»
В своё время мне улыбнулось счастье оказаться в одной поездке с Валентином Распутиным, где между встречами с читателями мы, конечно же, говорили о своих писательских делах и планах, общих знакомых по моей родной Якутии. Естественно, речь зашла и о Русском Устье, где Валентин Григорьевич гостил довольно продолжительное время, работая над упомянутым выше очерком. Мне тоже доводилось там побывать в начале 2000-х годов, а в райцентр Чокурдах я летал в журналистские командировки ещё в конце 70-х. И тогда же впервые услышал необыкновенный говор русскоустьинцев, услышал их песни, увидел на районном фестивале старинные танцы «Рассоха» и «Омуканчик». Тогда первая же фраза, произнесённая коренным старожилом Индигирки, навсегда впечаталась в мою память. На вопрос, почему в ближайшие дни нельзя исполнить мою мечту и побывать в Русском Устье, он лаконично ответил тремя словами: «Пурга упала временнАя». Не врЕменная, а именно временнАя, что означало на родном языке говорившего ‒ на долгое время.
Интересно, что если в разговорах с русскоустьинцами я не понимал многих «досельных» слов, то более поздний «сибирский» языковой пласт не представлял для меня сложности, поскольку эти слова я услышал и запомнил в детстве от своей бабушки, которая была родом из прибайкальской глубинки. Тут я был готов практически слово в слово повторить за Валентином Распутиным: «…мне не требовалось объяснять, что такое лыва (лужа), мизгирь (паук), галиться (издеваться, глумиться), лонись (в прошлом году), лопоть (одежда), доспеть (сделать), дивля (хорошо), кружать (плутать, заблудиться), лихоматом (быстро, громко), околеть (озябнуть, замерзнуть), курья (залив на реке) и многое другое».
От моих поездок в устье Индигирки остались самые яркие впечатления, и мы не раз возвращались к ним при общении с Николаем Алексеевичем Габышевым, который к тому же был не прочь время от времени щегольнуть каким-то русскоустьинским словечком или выражением, часто ставя при этом в тупик коллег, не понимающих смысла сказанного. Что касается несправедливости по публикации его баллад, то она была исправлена в 1986 году, когда в Ленинградском издательстве «Наука» вышел основательный научный труд «Фольклор Русского Устья» под редакцией С.Н.Азбелева и Н.А.Мещерского. В числе подготовивших эту книгу авторов одной из первых значилась фамилия Н.А.Габышева.
Огромная заслуга Николая Алексеевича, на мой взгляд, заключалась ещё и в том, что благодаря ему протянулась цепочка, сложилось прочная и непрерывная связь от истока интересов молодого учителя, оказавшегося по воле судьбы в заполярном оазисе русских старожилов, до сегодняшней книги и целого ряда замечательных изданий о Русском Устье, увидевшим свет в последние годы и ранее.
Вряд ли Николай Габышев предполагал, что, давая задание составить словарик родного говора своему ученику Алёше Чикачёву, он начинает воспитывать в мальчике будущего известного краеведа Русского Устья, его главного защитника, оборонителя и поборника прав сородичей, которого кто-то с годами даже назовёт «полярным Дон-Кихотом». Малая родина – крошечное родимое пятнышко России в устье заполярной Индигирки, для Алексея Чикачева стала величиной в целый мир – сокровенный и необъятный, уходящий корнями в изначальность русской истории, и в то же время близкий и родной до последней черточки. Эта родина стала для него главным смыслом жизни, вместила в себя особые надежды и радости, горечи и боли. Видя, как родное Русское Устье подобно былинному Китеж-граду стремительно растворяется в волнах новых времен и нравов, как теряет хранимый столетиями «досельный» уклад, завещанные предками язык и самобытную культуру, он старался всеми силами сохранить их хотя бы в печатном слове. И именно этот «Дон-Кихот» в борьбе отнюдь не с ветряными мельницами добился того, чтобы старожилы Русского Устья и Походска были на уровне республики официально приравнены в правах к малочисленным народностям и попали под статус соответствующего закона.
«Поздравляю вас с возвращением в гражданство Русского Устья, ‒ писал Алексею Чикачеву Валентин Распутин. – Конечно, это только ваша заслуга, и, когда бы были хоть у половины наших городов и весей такие защитники, насколько легче было бы России становиться и оставаться Россией, у которой доставало и истории, и героев, и подвижников, и духа…»
Алексея Гавриловича и Валентина Григорьевича связывала долгая и трогательная, без малого двадцатилетняя дружба. Большой сибирский писатель познакомился с Чикачевым в 1988 году, уже побывав в Русском Устье и прикоснувшись к его уникальной «досельной» самобытности. Но, едва встретившись с Алексеем Гавриловичем, сразу понял, что перед ним ‒ главный знаток и хранитель культуры индигирских старожилов, человек-клад. Именно поэтому Распутин убедил Чикачева собрать воедино все его разрозненные краеведческие материалы, благословил на издание первой книги «Русские на Индигирке» и лично написал к ней вступительную статью.
«Автору не нужно вживаться в «досельность», ‒ он происходит из неё, ‒ подчеркивал Валентин Распутин особый «статус» Чикачева и ценность увидевшего свет издания. – Эту книгу можно сравнить не с удачливым зачерпом прохожего из волшебного родника, а со счастливым выплеском изнутри самого родника».
Настоящая услада для слуха и души – собранные и записанные Алексеем Гавриловичем байки, бывальщины и частушки Русского Устья -- неповторимые по своему звучанию и строю миниатюры, сверкающие перед читателем сколками старинного русского быта со всей его полнотой, сочностью и озорством. Они настолько самобытны и уникальны по языку, казалось бы, нашему, русскому, что без словаря, прилагаемого автором, обычному нынешнему читателю просто не осилить эти древнеславянские «ребусы». Но зато, постигая их смысл, получаешь истинное удовольствие от собственных открытий, вдруг понимая, «откуда есть пошла Русь».
Как бывший главный редактор газеты «Якутия» не могу не сказать о том, что Алексей Гаврилович почти на протяжении полвека был нашим добрым другом и постоянным автором. Невозможно перечесть, сколько раз публиковался он на страницах тогдашней «Социалистической Якутии», восстанавливая справедливость исторических событий или человеческих отношений, ко времени напоминая о полузабытых именах и датах, ратуя за своих земляков русскоустьинцев. Со знанием дела, точно и увлекательно писал о землепроходцах, полярных исследователях и других россиянах, отдавших свою жизнь и судьбу Арктике.
Как непосредственный свидетель и очевидец Алексей Гаврилович рассказывал и о взаимоотношениях своих сородичей с жившими с ними бок о бок северными народами, с которыми во все времена поддерживались добрые отношения. «Особенно тесная дружба у русскоустьинцев была с эвенами, «юкАгирами», как называли их русскоустьинцы (с ударением на первый слог), зачастую сообща с ними охотились на оленей и песцов, делились продуктами. Если у эвенов случались голодовки, русские снабжали их рыбой, а эвены-оленеводы, в свою очередь, делились мясом. Они исключительно уважительно относились к русским и отличались рыцарским благородством. Большой честью считал эвен заиметь крестного отца из русских и относился к нему с благоговением».
Именно благодаря такому близкому соседству, бытовому и культурному взаимообмену с иноплеменниками в сказки и в песни русскоустьинцев проникали слова и понятия из северных языков. Как вы заметили, вместо дворцов в них распахивают двери юрты, вместо кроватей герои ложатся на уруны (от якутского слова «орон»), кареты заменены нартами, тайга или степи – тундрой-сендухой, сапоги стали убутками (от «обуток»), вожжи – алыком (от якутского слова, обозначающего собачью упряжь). И это вместе с неповторимыми древнерусскими словечками и фразами и придает, казалось бы порой где-то уже слышанным историям свой неповторимый колорит.
Возвращаясь к преемственности поколений хранителей и ревнителей Русского Устья, необходимо сказать, что ушедший от нас в 2007 году Алексей Гаврилович Чикачёв оставил достойных наследников главного дела своей жизни. В последние годы А.Г.Чикачёв подготовил большую научную монографию «Русские в Арктике», но не успел увидеть её опубликованной. Его сын Игорь Алексеевич, приняв эстафету отца, сумел довести этот проект до выхода в свет. Затем собрал воедино и издал под названием «Русское сердце Арктики» научные и краеведческие публикации и рукописи Алексея Гавриловича, переиздал дневник и очерк Зензинова, подготовил и выпустил книгу о Русском Устье «У льдов на краю Ойкумены», объединил под одной обложкой историко-этнографическое исследование Алексея Чикачёва «Русские на Индигирке» и очерк «Русское Устье» Валентина Распутина. К 385-летию Русского Устья увидел свет фотоальбом «Сколок древней Руси». И вот теперь вышли «Сказки Русского Устья», главным организатором и руководителем работ по переводу которых стала кандидат филологических наук, доцент Северо-Восточного федерального университета Татьяна Александровна Бердникова.
Всё сказанное выше убедительно подтверждает, что духовные скрепы уникального народного творчества, протянутые Русским Устьем из древней русской истории и культуры через четыре с лишним столетия в наше время, не оборвались и не истончились. По сути, в последнее десятилетие сложилась целая библиотека книг о Русском Устье, прекрасным дополнением которой стали две небольшие книги сказок для детей и итоговое солидное издание, что сейчас раскрыто перед вами. Уверен, эти сказки теперь обретут ещё одну жизнь и будут радовать своей необычностью, фантазией, искромётностью и народной мудростью новых и новых читателей и почитателей.