Философия света и тени в поэзии Владислава Артёмова
«А эта ночь длиннее жизни всей,
И хлеба нет, и нет вина в достатке.
Скрипучий деревянный Колизей
Глазеет на земные беспорядки.
Кричат придурки: взять его! ату!
Но ветер всё сильней, а час короче.
Пока я кровь свою носил во рту,
Бог сотворил поэзию из ночи»
(Александр Хабаров, «Седьмая»).
«Зачем я прожил долгие года…»
Постигая суть поэзии того или иного художника, пытаешься понять природу его творчества, выявить саму генеалогию поэтических истоков, от чего и от кого она берет свое начало. С поэзией Владислава Артёмова это сложно, ее генеалогическое древо особого свойства, особого голоса, особой внутренней энергетики. К тому же в словесности всякая преемственность прерывается. Ибо новое создается не вокруг нас, а новое создается в поэте. Слово, которое буквально стало плотью истончается до духа. Органическая черта поэзии Владислава Артёмова – независимый, собственный индивидуальный взгляд на природу вещей и событий. В слове поэта – его личность.
Словесность, которая замыкается на себе, она сохраняет то, что не поддаётся подделке, – то, что не повторишь, как почерк, стиль, голос, как ту же манеру письма автора. Пожалуй, сегодня сложно отыскать поэта, во всяком случае сразу не вспомнишь, со столь обострённой, как у Владислава Артёмова, муками напряженной, эмоционально-насыщенной и бьющейся внутренней жизнью строки. В свое время он работал редактором отдела поэзии в журнале «Литературная учёба». С 2012 года – главный редактор известного журнала «Москва», ведет семинары поэзии, является доцентом Литинститута им. М. Горького. Стихи печатались в журналах «Литературная учёба», «Юность», «Молодая гвардия», «Москва», «Наш современник», «Московский вестник» и в других периодических изданиях. Владислав Владимирович автор книг поэзии: «Светлый всадник», «Странник», «Избранная лирика», «Дивный дом». Поскольку его жизнь проходит в чередовании прозы со стихами, в творческом багаже писателя есть и романы «Хромой Змей, или Император Бубенцов», «Пожар в коммуналке, или Обнаженная натура», повесть «История болезни».
Стихи Артёмова изобилуют самыми разными смыслами. Они отличаются неожиданными, ослепительно яркими образами. У автора своя редкостная и неповторимая аура поэзии, которая не напоказ, не ради красного словца и самолюбования.
Спроси меня, зачем я берегу
Прах золотой, наивные слова…
Она уже — на дальнем берегу,
Она уже видна едва-едва…
Зачем я прожил долгие года,
Не знаю сам, струится жизнь во мне,
Которая нигде и никогда
Не повторится больше на земле.
Сразу чувствуется поэтическая индивидуальность поэта, богатая и многообразная. Открывается уникальная возможность всего лишь одного стихотворения, в котором высвечивается внутренний образ автора-героя. Мандельштам говорил об этом скрытом звучании идеи подтекста. Артёмову свойственна убедительная простота концовки стиха. У подлинного художника всегда присутствует собственная палитра красок, свой характер, стиль, своя бездонность таланта. С него как с человека пишущего двойной спрос. Становится ясно, что в творчестве человеческие качества поэта проступают в наивысшем напряжении. А вот, пожалуй, стихи, которые можно читать вместо автобиографии, во всяком случае они расскажут больше об авторе-герое, чем сухие и стандартные строки привычного описания. Собственно, они так и называются «Автобиография»:
Коням расчёсывал гривы
И рылся в тёплой золе.
Но кто ж не бывал счастливым
На светлой этой земле!
Как правило, почти всех поэтов прошлое занимает больше будущего. И это вполне понятно – такая мифопоэтика сращивания настоящего и прошедшего. Пронзительная лиричность и обострённое восприятие красок и оттенков мира отличает поэзию Владислава Артёмова.
Беспечен был и задорен,
И очень счастливо слеп —
И видел в каждой ладони
Протянутый тёплый хлеб.
Как путал зелёный с синим,
И то и другое — свет.
— Ты будешь большим и сильным.
А почему бы нет?
Мы видим отчаянно-смелый, детский, наивный взгляд. Но по правде сказать, самое удивительное, что при всех потерях и разочарованиях остается человечность, вера в немеркнущий свет. Остается что-то важное, равноданное к этому вдруг пробившемуся судьбоносному часу. Артемов во многом неисправимый романтик ушедшей эпохи, легендарной эпохи советского поколения. Мы еще не раз в его поэзии прикоснемся к великой тайне самой личности. Недаром Юрий Кузнецов заметил, что он «строит свой суверенный мир», имея «силу своего воображения». Владислав Артёмов являет нам неоспоримые образы, отзывающиеся непредсказуемым разворотом человеческой мысли: «Живу я, и знать не знаю, / Что юность моя прошла. / Ну а родился я в мае, / Семнадцатого числа». Отпечаток авторской мысли личности прежде всего проявляется в рифме, которая так неподдельно, подобно метаморфозе, создает звук, растворенный в воздухе, перетекающий словно живая вода в песок времён.
Белое и чёрное
Пожалуй, самое сокровенное из множества тайн поэзии Владислава Артёмова – чередование светлого и темного. Контрасты и противоречия, свет и тень, белое и черное. Он – поэт небытия. Частая гостья его стихов – ночь.
Да во сне мне привиделось что ли, —
В вихрях солнечной, снежной пыли
Через белое-белое поле
Меня белые кони несли.
Вдруг проснусь от печали и боли,
Тут ли я ещё? Вроде бы, тут…
Через чёрное-чёрное поле
Меня чёрные кони влекут. («Мои кони»)
А вот почти гоголевский пейзаж: ночь и «вспыхнувшая свечка», символизирующая жизнь и высвечивающая как плохое, так и хорошее, темное и светлое в человеческих душах. Не в них ли затаились эти «темные углы»?
Мир кругом таинственный и древний,
Ночь тиха, заснули петухи.
Я живу один в пустой деревне
И пишу отличные стихи!
Вот мой стол, постель моя и печка...
Что за рожи скалятся из мглы?
Это жизнь, как вспыхнувшая свечка,
Высветила темные углы.
Литература для автора – не общение, а одинокое познание, рано или поздно приводящее его в изгнание. Но рано еще делать вывод о безнадежной изоляции; стихи – диалог с космосом, не с читателем. Автор будто дает высказаться потустороннему – миру без нас. Даже невидимым вещам отведено особое место. Мы привыкли считать незыблемой границу между одушевленным и неодушевленным. Стол, постель, печка… Но стоит оторваться от условной границы, как неодушевленное может оказаться маской, прикрывающей жизнь, полную страстей. Быть может, тех же закрытых «темных углов», невидимых и коварных. Именно ночь обладает привилегированным статусом в поэзии Владислава Артемова. Возможно, ее таинственность объясняется тем, что только в это затихающее время дня, поражающее безмолвным присутствием чего-то неведомого, можно взглянуть на мир по-иному, можно увидеть себя настоящего, как в стихах:
Тёмной ночью выйду на прогулку,
Света нет, фонарик не горит,
Ветер, уходя по переулку,
Человечьим голосом кричит.
Вздрогну я, но тут же успокоюсь,
Крепче палку стисну в кулаке.
Жизнь моя прошла, как бронепоезд –
Затихает эхо вдалеке.
Литературная ткань стиха сродни сну, что не отличим от яви, время стирается, нет ни света, ни огня. Переходное время, странное, беспокойное. Даже эхо перестает отзываться. Всё прошло, и сама жизнь прошла, когда-то завершившись в свой неурочный час. Как знать. Некая тайна силы и воли. Попробуйте, изобразите собственные призраки, чтобы получился такой же художественный эффект – реальный и нереальный. Вот и человеческая жизнь проносится, растворяется в ночи, исчезает, не догнать ее, не вернуть, как то далёкое эхо, звучащее всё глуше и глуше.
Тема, которая станет отныне главной в поэзии автора, – метаморфоза тьмы и света. Когда одно приходит на смену другому. Философия пространства, времени, света и тени создают гармонию мира. Свет и тень, соединяясь, помогают нам осознать, что истинная красота жизни состоит в её многослойности и сложности. Двуединство черного и белого – произведение «Лунный свет» – время оживших воспоминаний…
Днём-то мне ни холодно ни жарко,
Жизнь жужжит, заботами полна,
И горит нестрашно и неярко
В светлом небе бледная луна.
Ночью же такое вдруг приснится,
Что не пожелаешь никому, –
Запоют, застонут половицы,
Заскрипят в пустом моём дому.
И мир двоящихся теней – лишь прелюдия к чему-то давнему, уже случившемуся. Драматизм жизни, только отчасти высветленный этой роковой ночью, ее звуками, голосами, доносящимися из прошлого. Всё хорошо, когда закрыты глаза. Не может быть всё хорошо. Это плоско, примитивно и не откровенно. Смотрите на вещи объёмнее – хочет сказать нам автор. Стихотворение должно работать на собственной энергии, оно никогда не должно энергично начинаться, должно течь постепенно, словно скрываясь под покровом ночной тени, как у Артемова, и лишь к последней строке должен нарастать апогей: «Буду я лежать и слушать звуки, / Что живут в пустом моём дому, – / Прошлое, костлявое, как руки, / Так и рвётся к горлу моему». Некая причудливо-иносказательная поэтическая форма. Кажется, само прошлое уходит в миф. Обнажается двусмысленность этого фона: ночного, «лунного света».
Как известно, все откровения случаются ночью, ибо день отдан земным делам. Ночная жизнь листает книгу памяти, или смотрит хронику когда-то записанной киноленты и спустя десятилетия проявляющейся в метафорических стихах «Пир»:
Думы мои грустные, да ну вас!
Память полистаем, поглядим,
Вот сидим в обнимку — я и юность,
А вот здесь вот — я уже один.
……………..
Широко ты, юность, пировала,
Не тревожась, что там впереди,
И веселых девок обнимала,
И рвала рубаху на груди.
Какие же нетленные образы щедро дарит нам автор: рубаха, нить, игла…
Память, память дышит, как живая,
Не унять и не угомонить.
Вот сижу рубаху зашиваю,
Колется игла, и рвется нить.
Тут как раз тот случай, когда уместен пафос памяти с ее бесконечным нанизыванием деталей и нюансов: поэт демонстрирует уникальность авторского «я», что нет мира вообще, а есть он – автор, щедро делящийся с читателями своими наблюдениями и воспоминаниями, которые известны лишь ему одному. «Но неважно, сколько там осталось. / Эта ночь, ну до чего ж светла!.. / Вот сидим в обнимку — я и старость, / Собираем крошки со стола», – старость – голос природы, заключенный внутри нас. Хотя она отнюдь не бесконечна. Ее прелесть в недолговечности. Но сколько струящегося света! Откуда он? Какова его природа? Не благодаря, а вопреки, наперекор судьбе, наперекор истончившейся нити бытия. Очевидно, что его так мало в жизни поэта, но зато так много в стихах! Пространство здесь встречается со временем, и поэт обретает власть над временем. Параллели сами собой ведут к поэзии Александра Хабарова, к его легендарной «Рубашечке» с «крестами да куполами», что «проста и невесома» и, «как ноша, тяжела», что навечно «к человеку – приросла». Оба художника будто перекликаются друг с другом в силе и мощи выразительных образов.
Кроме того, не бывает художника, если он не сочетает в себе два начала, так или иначе ночь уходит, уступая свои права дню. И он соединяет этот пунктирный мир разделённых тьмой и светом мгновений. Не случайно у Владислава Артёмова есть одухотворённые надеждой и верой строки: «Душа по капле собирает свет…» Быт может, доказывая смысловую целостность и завершённость в этой двуплановой теме.
Вместе с тем не стоит удивляться тому, что происходят невероятные метаморфозы, ярко и зримо представленные автором в иронических стихах «Дева света»:
Никакого нету здесь секрета –
Как-то ночью, в номер постучась,
Мне она представилась как Света…
– Дева света?
– Девушка на час.
Я ведь жил грешно и нерадиво,
Был в духовной брани не силён,
Потому без страха эту диву
Обглядел со всех её сторон.
Как видим, речь идет не просто о какой-то сюжетной зарисовке, но прежде всего о моментах жизни, имеющих реальную фактическую основу. Совершенно необъяснимо: совсем не блоковская «Дева света» принимает разные лики, и «девушки на час», и «ведьмы на метле», способной пропасть и сгинуть без следа. Тем поразительней, что содержание стихотворения несет в себе параллельные смыслы. Такой же символический параллелизм образов открывается и в других стихах «Ветер». Здесь нет мрачных тонов, везде проникает свет, струятся лучи солнца: «Мир, который радостен и светел, / Стал ещё прозрачней и светлей, / Целый день бродил по саду ветер, / Старую листву срывал с ветвей». Отсюда ощущение полноты и свежести жизни, которая переполняет текст, заряжает читателя. Но вдруг врываются абсолютно иные интонации:
Нынче я проснулся на рассвете,
И лежал, и думал над судьбой,
Мне казалось – в дверь стучится ветер:
«Собирайся, это за тобой…»
Татьяна Глушкова некогда написала о стихах Юрия Кузнецова, дав им феноменальное определение – как «лирическая бескрайность мучительной мысли». Пожалуй, с философско-литературной убедительностью это можно было бы отнести и к поэзии Владислава Артемова. Чтобы там ни было, выходит, что есть он, всеобщий и непреходящий закон бытия. И нам не нарушить этот сменяющий друг друга ход жизни и смерти, где пространство встречается со временем. Овладевая языком бесконечного, поэзия рассказывает нам не только и даже не столько о вечной жизни, сколько о вечной Смерти.
«Но живая всё-таки вода!»
Новое создается в самом поэте, истончаясь в нем до ставшего плотью духа. Где эта граница между конечным и бесконечным? Настоящий художник и в небе, и на земле, и в глубине вод, и на самом дне видит звёзды:
Полынья, как рана ножевая,
Я стою над острой кромкой льда, –
Светится вода, едва живая,
Но живая всё-таки вода!
Он наравне с Творцом помогает неодушевлённому обращаться с одушевлённым, его взгляд – изнутри и извне: «Кто-то скажет: так, мол, не бывает! / Но, с небес сорвавшись в глубину, / Даже звёзды в море оживают, / И живут, и ползают по дну». Чувство красоты и неземной формы столь неожиданного волшебства волнует душу, словно излучение непогасимой звезды, однажды соединившей будничное и идеально-высокое. И вообще поэзия Владислава Артемова не поддается примитивной критической методе. Поэзия – сила убедительности! Но не доказательности. Это умение увидеть свое – у него не отнять! Он – мастер неожиданно точных слов, неназванных доселе.
Без устали вслушиваясь и вглядываясь в мир, автор готов на метафизический вызов. Мотив побега, ухода от мира, что всегда было в мировой литературе, в его творчестве разрастается до масштабов экзистенциального поиска.
Осенит осенняя печаль
Эту землю в предзакатном блеске,
За поля в синеющую даль
Побредут леса и перелески.
Одиноко мне, а потому
Забреду я далеко-далёко.
Неприютно в доме одному,
Впрочем, в поле – так же одиноко.
Вселенское одиночество – тоскливое молчание мира. Иллюзорно-беспредельное пространство земли и неба, и поэтическое пространство, заполненное обобщенно-эпической печалью. Немота вещей и природы. Поиски единого языка. Холод, ветер, автор будто бы помнит об их безмолвном присутствии: «Тает в небе, улетает клин, / Пропадает с криком безответным. / Я вернусь домой, но не один, / А в обнимку с холодом и ветром». Какая-то исцеляющая зачарованность слова. Этот извечный парадокс ухода, собственного исчезновения автор трактует очень по-своему, сугубо индивидуально. Его лирический герой бежит не от, а к, не от жизни, а к истине и тишине, к спасительному покою созерцательности, к свободе как мере всякого человека.
Поэзия – это всё, что происходит с нами. В стихах Артемова поражает удивительная прямолинейность, оголённость таланта. Небольшое лирическое произведение «Вальс» написано в миноре, и музыка слова разрушает наши традиционные представления о гармонии искусства и мира:
Слепой, как Гомер,
и глухой, как Бетховен,
От мира сбегу, удаляясь в закат.
Гомер тут, конечно,
ни в чём не виновен,
Бетховен, тем более, не виноват.
Возникает некая двусмысленность этого тревожного фона, заполняющего просвет напрасно потраченного, пустого времени. Но дальше к нашему изумлению начинается совсем другое: жизнь меняет ракурс, очевидна сложная противоречивость, не зря так бьется воспалённый нерв певучего стиха:
Но в слове подделок
и в музыке фальши
На свете всё больше, такая беда!..
И я удаляюсь всё дальше, и дальше,
Всё дальше, и дальше,
и дальше, и да…
Надо признать, в поэзии Владислава Артёмова немало произведений исповедального характера. Стихотворение «Крест» как бы говорит, что в исповеди требуется проникновение. Поэтическая сущность автора заявляет о себе, и оно отмечено дыханием истинного творчества: «Долго ль, коротко длился путь, / Но дошёл я до этих мест, / На минуту присел отдохнуть, / На секунду отставил крест». Несение креста – нравственная определённость высокой концентрации смыслов. Причем образное видение художника требует внимательного вглядывания читателя и исследователя. По эмоциональному и тревожному накалу мысли и чувства эти стихи Артемова тематически и стилистически очень близки стихам Хабарова «Выход»: «Кто разберёт теперь, куда я шёл... / Мой путь лежал меж небом и землёй, / Я нёс свой крест, и не был он тяжёл, / Но не был он чужим, а был он – мой». Однако по какому-то поэтическому инстинкту Артемов находит своё собственное решение:
То ли, вмёрз он, а может, врос,
Вот и рвусь я, по пояс в снегу,
Я бы крест свой и дальше нёс,
Только сдвинуть его не могу.
Нас особенно привлекает в нем исповедальность в соединении с простотой и то, что поэт любит своего читателя – человека обыкновенного, не лишённого недостатков и грехов.
«Этот век нам выклёвывал очи…»
Как художник высокой культуры, наделённый исторической памятью, каким является Владислав Артёмов, он не может не обратиться к теме войны. Начало Великой Отечественной было неожиданное и страшное. И автор не в силах утаить тяжкое состояние, о котором с откровенной болью поведал в произведении с одноимённым названием «Война»:
Ничего-то нам не было слышно,
Не рыдала труба, не звала,
И цвела почерневшая вишня,
Обгорала, и всё же цвела.
Ну а души людские, взлетая,
Оставляя в золе города,
Собирались в огромные стаи
И не знали — куда им, куда?..
Человеческие души – как птицы – не знающие, куда им лететь, в какую сторону от родного дома, от родной земли, от войны? Зачем? По чьей злой воле? Эти строки исполнены нарастающей тревоги, внезапным предчувствием неминуемой беды, ощущением чего-то рокового, фатального. Эмоциональное напряжение, созданное смысловым полем, только умело усиливается сдержанной интонацией, и в этом кроется большое мастерство опытного поэта.
Владислав Артемов дал совершить новый поворот теме войны в своём историческом произведении «Слово о маршале Жукове». «Струны мои – / Сами славу ему / Рокотаху...» – таков песенный зачин этого поэтического повествования. Звучит оно широко, эпически, мощно, во весь голос, и тема, вынесенная в эпиграф отражает фольклорно-мифологические истоки Древней Руси. Художественная память былого лишь подчеркивает глубоко трагедийное содержание. Нужно обратить внимание на усиливающийся эпический элемент в поэзии автора, само творчество которого вырастает из фольклорно-мифологической традиции.
То не гром прогремел в вышине,
То не сдвинулись тучи седые,
То Георгий на белом коне
Объезжает пределы России.
Что за ветер в ночи поднялся,
Небо в сполохах, сны беспокойны –
Это, злыми зрачками кося,
Рыщут по миру хищные войны.
Поразительна непреоборимая твердость маршала-Воина. Магический, фольклорный образ и в то же время исторически значительный, сравнимый лишь с монументальной аллегорией. Вот она, мифологическая сущность истории – судьбоносное пересечение белого и черного. Буквально первые строки свидетельствуют о том, что происходит нечто значительное, отсылающее нас к событиям 1941 года. У автора, как видим, свои литературные тропы: насыщенная метафоризация, фольклорные зачины, звуковые повторы, развернутые антитезы, эффектные контрасты.
И железные перья на нём
Обрастают тяжёлым огнём.
Там, где буря от крыл прошумит, –
Крыши сорваны, роща горит.
А куда упадёт его взгляд –
Камни плавятся, реки кипят.
Испытываешь потрясение величием образов, встречей прошлого и реального: обращением главного героя поэмы, созвучной сказу, к Матери Земле, которой молились и славные боги, и былинные богатыри, просили у нее силы и заступничества. Вспоминается легенда, где торжествует мудрая созидательная сила – Мать Сыра Земля – богиня земли в славянской мифологии – обобщенный символ всего сущего. Фольклорная традиция испокон веков насыщена связанными с ней архетипами. Также еще и Земля-Матушка, недаром в былинах и молитвах ее называли Мать Сыра Земля Богородица. И события, описанные автором, связаны с чудным Промыслом Божиим. Здесь всё символично:
Маршал ухо к земле приложил,
Всё-то понял и в Центр доложил:
«Чую вражеских сил продвиженье,
Войску выдать оружье пора.
Легендарный герой припадает к ее истокам – как средоточию Духа.
Маршал даль озирает с холма,
Только даль не видна за дымами…
………
Только чёрные трубы торчат,
Только чёрные птицы кричат.
Только чёрная мгла, и во мгле –
Тонет родина в адском котле.
Рушатся утвержденные жизненные идеалы начал света и добра, им люто противостоят тьма и ненависть. Враг потрясает основы, уничтожает окружающее мирное пространство. В жестоком противостоянии рождается и зреет великая сила и ярость борьбы.
Разве душу удержишь в горсти,
Мати, мати, о чём ты рыдаешь?..
……………
Месть и ненависть в сердце твоём.
Мать-земля, ты уже – за холмом!
Долгим и протяжным эхом вечности, мы слышим, отзывается «Слово о полку Игореве» – героический эпос не столько о поражении, сколько о той же мощи Духа Земли Русской. Артемов в своей поэме делает переосмысление русской победы, показывает мирное неразрешимое противоречие войны. Обратимся непосредственно к тексту:
То не ангел в трубу вострубил,
То, срываясь на брань и проклятья,
Крикнул маршал сквозь пепел и дым:
«Подымайтесь, сёстры и братья!»
<…>
То не грозы сошлись в небесах,
Колыхнулись озёра и реки –
Это маршал привстал в стременах,
Поднял маршал тяжёлые веки.
Он на карту глядит с высоты,
Ищет, в чём же оплошка и промах, –
Прогибаются, гнутся фронты
В страшных брешах, разрывах, проломах…
<…>
Это подлая правда войны,
Так что маршала не попрекайте
Тем, что слишком густы и красны
Наши встречные стрелки на карте.
Сегодня можно смело сказать, прав был Бердяев, когда-то понявший двоякую суть войны. «Трагедия войны дает перевес делам над словами – она выявляет реальности и низвергает фикции», – писал русский религиозный философ. Отсюда явственно проступает невозможность судить наших защитников того хаотичного и противоречивого времени. Получается лишь односторонняя наждачная правда. И перед нами – автор и его герой, разбивающие грани бессилия и безразличия, грани чужой и своей истории, тем самым являя образец беспримерного, высокого героизма. Остро ощущается их обоюдное припадение к чистому роднику фольклора, к песенному ладу, к божественным тайнам:
Маршал Жуков к порогу шагнул,
Подогнулись под ним половицы,
Он дубовую дверь распахнул
Богатырской своей рукавицей.
Кто рассеет смертельную тьму,
Нет ни веры кругом, ни надежды...
И – Егорий явился ему
В осиянных багровых одеждах.
Достаточно разнообразно и неординарно воспринимается читателем такая библейско-мифологическая основа подачи текста, насквозь проникнутого православным пониманием происходящего, этим высшим стилем, обращенным к фольклорно-библейским и евангельским образам. Дилеммы тут нет, как нет и некоего уклонения от правды. Отдать Родине всё, быть с правдой народной и Божеской, а потом и самого себя положить на алтарь Отечества. Поистине жертвенное служение, и народ-богоносец беспрекословно поверует в духовное первородство своего истинного заступника. Именно в этом и заключается народность поэмы. «Брат Георгий! Спаси-помоги! / Сила валит и ломит стеною…» – припадает маршал к святому лику христианского великомученика. Ибо Русской земле есть чем гордиться: «Встань из праха, Дмитрий Донской! / Пробудись, Александр Невский!..» И герой поэмы – как Воин Света – с ними в одном ряду – впереди на боевом коне:
Светлый всадник встаёт над землёй –
То Георгий, таинственный витязь:
«Эй, откликнитесь, кто живой!..
Кто на помощь звал? Отзовитесь!..»
Эпопея и драма одновременно, в которой господствуют и события, и исполненные величия образы, и сам человек, по мысли Белинского, владычествует над событием. Звучит сурово-многозначительный голос всеобщей народной скорби. И голос того, кто за всех в ответе, кто, если надо, и один в поле воин: «Мне привиделся русский солдат / С образком материнским на шее, / Что в окопы спускался, как в ад, / Зарывался по горло в траншеи». А, может быть, это сочится покаянный голос отринутых и бессловесных, павших на поле брани, но вдруг обретших силу? Всё же Владиславу Артёмову свойственно углубление в насыщенную метафору:
Что за крик среди нищих полей?
Что за вой на пустых пепелищах?
Это матери ищут детей
И никак на земле не отыщут.
Путь народа к правде и нравственная ответственность заняли годы, и встает проблема давняя – цена Победы, не утратившая и ныне своей остроты и непреходящей боли. Сверхдорогая цена Победы. Она жжет и сегодня. «Поиграв с нами в солдатиков, избрав для памяти потомков маршалов и вождей, история нас, рядовых, забудет», – с горечью и болью писал в своем очерке «Рядовые истории» прозаик Анатолий Генатулин. Хотя так ли это на самом деле? Прежде всего взывает к ответу за всех своих детей материнский глас, который гораздо сильнее и пронзительнее, чем голос истории: «Маршал, маршал, а где мой сынок, / Мой сынок Василёк? Ты не помнишь?..» Матери не уходят прежде своих детей! Скорбная память и величественная трагичность. Сквозь фактуру стиха проступает крылатое и легендарное «живые и мертвые». Художник склонен черпать из пластов, из глубин, из залежей былого. Тогда трагедия обнажает свою логику, не вместимую ни во что, кроме великих стихов.
Вместе с тем духовно-историческая реальность вмещает в себя миф и гротеск, трагедию и жизнь – весь парадоксальный материальный мир. Речь идет о некоем имеющемся противоречии:
«Знаю, матушка, где твой сынок,
Как такого героя не вспомнить!
Ты прости меня, мать… Не сберёг…
Опоздала к нему моя помощь…»
Очевидно предстояние пред подвигом, всепрощение или неизбывная греховность, странная, невыразимая интонация. Вот они, невыученные уроки истории, оказывается, право на правду нужно было завоёвывать. И шли сыновья в «смертный бой не ради славы, ради жизни на земле». Вопрос сохранения в войну человеческой этики – по-прежнему остаётся важным. Однако же нравственный императив – уместен ли в условиях войны? Спор: право жизни и смерти – это центр произведения Артемова – главный нерв. Ведь и поныне жива идея народа-победоносца и самой Победы. Здесь звучат основные трагические ноты – голос жизни и судьбы не только всех матерей, героя поэмы, автора, но и всего русского народа. Такая проверка поэта на прочность и истинность «вещего» Слова. Кажется, нас поглощает густота человеческой плазмы, но в этом чудовищном движении светится духоносный лик праведника-воина, защитника земли Русской:
А убит твой сыночек – под Брестом...
Под Калугой убит...
Под Ельцом... И под Киевом…
И под Смоленском…
Он убит подо Ржевом...
Орлом... Под Рязанью...
Под Курском... Под Энском.
Но не жить бы нам, мати, с тобой,
Если б он не погиб – под Москвой.
Леонид Андреев, осмысливая и переживая страшные последствия Первой мировой войны, писал в своем рассказе «Красный смех»: «Я умираю с убитыми, с теми, кто ранен и забыт…» Поэма Артёмова – новая скорбь – слово маршала против этой неодолимости. При всём при том очернение истории, фактов, событий – дело опасное и нелицеприятное. Уличить в грехе можно каждого солдата и военачальника. Будут ли только справедливы те слова? В подобном вопросе кроется двойное дно. И это философско-эпическое произведение, тяготеющее к фольклорно-легендарным традициям, течет между духом и звуком исповедальной речи автора:
Ты ушёл, а в миру опустелом,
На юру, на бугре обгорелом
Продолжалась по-прежнему жизнь –
Над твоим изувеченным телом
Две вороны, рыдая, дрались...
Неизгладимое впечатление. Неистребимость жизни не может убить даже самая страшная война. «Есть и смерть, есть и жизнь», – мудро считал Леонид Андреев. Стоит признать, у Владислава Артемова тоже проявляется конкретное историческое видение: прошлое в его близкой к завершению части поэмы соединяется с днем сегодняшним, тревожным и противоречивым:
Этот век нам выклёвывал очи,
Нашу память калечил как мог.
Но не вылинял синий платочек,
Не погас в темноте огонёк!..
Поднимается русская слава
И клянётся: «Ни шагу назад!»
Нет, не имеет конца эта история-притча, мифопоэтика которой в финале доводится до пророческого символизма:
Вешний гром прошумел в вышине,
Раздвигаются тучи седые,
Маршал Жуков на белом коне
Озирает пределы России.
………………..
Светлый всадник встаёт над землёй,
Очи грозные в облаке прячет.
Поэзии тут выпала удача национального масштаба, и автор, талантливо отобразив сам дух эпохи, справился с ней по-своему самобытно, ярко и мощно.
«Там, где сосны в золоте смолы…»
Вопреки общепринятому бытует мнение, что мир спасут страдания, а не любовь и красота. Если внимательно вчитаться в Достоевского, то эта истина подтверждается. Однако Артемов, подобно другим художникам, пишет о любви. Но как! Поражает многожанровость его стиля и в прозе, и в поэзии. «Последний романтик» – так охарактеризует поэта в своем очерке «Душа по капле собирает свет…» писатель и публицист Ирина Шатыренок.
У любви не существует вчера и завтра. Скорее нам открывается горькая любовная лирика, нежели что-то отрадное, нежное. «И днём и ночью думаю о ней, / Я эти мысли прочь гоню, но тщетно, / Нет ничего обидней и больней, / Чем в женщину влюбиться безответно», – сила творчества заключается в описании, вдохновленном жгучим, страстным и неоспоримым в своей подлинности чувством. И чем дольше будоражит оно стихи, тем выше поэтическое искусство. «Но я не знал ей подлинной цены, / Любовь была жестока и капризна – / Подобралась коварно со спины, / Набросилась и горло перегрызла…» – теперь совершенно ясно, почему Владислав Артемов назовёт их «Рысь».
«Талант трудно утаить, еще труднее симулировать», – считал Довлатов. О силе его можно судить лишь по произведенному в нас потрясению. Настоящее искусство поэзии возвращает нам нас самих. К примеру, стихотворение поэта «Океан и я» разорвать на цитаты невозможно, не разрушив его очарования:
Ты мне откажешь холодно и резко,
И я очнусь в глубокой тишине,
Никто не слышит скрежета и треска
Опор и стен, что рушатся во мне.
Я дошатаюсь кое-как до дому,
Открою дверь трясущейся рукой…
Вот океан утроен по-другому:
Снаружи буря, а внутри — покой.
Художнику-метафористу нужно стараться как можно глубже, ментально проникнуть в человеческую душу, почувствовать чужую боль, как свою. Кто не любил, тот так не напишет. Лирический герой Артемова не отрекается от чувства любви и тогда, когда счастье перестало быть неизбежным, и даже тогда, когда оно сменилось бедой, унынием, отчаянием, горем. Нечто в высшей степени характерное раскрывается и в необычных стихах, написанных им в деревне и пронизанных загадочным ощущением любви:
Как покойно вам живётся, братцы,
В городах за каменной стеною, –
Ветры в ваши двери не стучатся,
Грозы не идут на вас войною.
А в деревне, посудите сами,
Страшно жить, когда в осеннем мраке
Тучи стаей бродят над лесами
И грызутся в небе, как собаки.
Поэтический текст наполнен красками и звуками природы, всем ее многообразием, приметами родного края, древней Руси, таинственной, мистически притягательной с ее языческими богами, странной Руси, плывущей на небесном челне вне времени и пространства. Пейзаж непостижимый для современного человека: далекая, всеми забытая деревня, «осенний мрак», «страшно жить», «а зимой языческие боги… как медведи». Да и любимая на удивление, такая же необъяснимо странная, погруженная в молчание и тревогу. «Ты боишься “всякого такого”…» – признается автор-герой и этим всё сказано.
Любовь – универсальное чувство, которое делает жизнь выносимой, она учит любить мир и подавлять в себе неприязнь к тем или иным вещам, учит не бояться. Настоящая любовь не знает страха! Баллада Владислава Артемова «Лесные боги» – неисчерпаемый источник мифотворческой энергии. Каждая строка здесь переливается чудом старины, просвечивается, будто акварельные краски. Она напоминает волшебный экстракт, отстоявшийся в слове и вызывающий языческое душевное волнение. Одна из загадок любви заключена в ее способности изменять качество времени:
Мы пойдём с тобою по дороге
Там, где сосны в золоте смолы,
Где крадутся меж деревьев боги,
Для чего-то прячась за стволы.
Коротка дорога, далека ли,
Вдаль от нас бежит или же к нам,
Помнишь, эти боги окликали,
Называли нас по именам.
Невозвратно, до боли пронзительно… Сложность баллады определяется тем, что условием освобождения лирических героев стало преодоление языка и времени. «Настоящее мгновение может выдержать напор столетий и сохранить свою целостность, остаться тем же “сейчас”. Нужно только уметь вырвать его из почвы времени, не повредив его корней – иначе оно завянет», – писал Мандельштам. В отличие от легенды миф нельзя пересказать – только прожить. Миф всегда принуждает к поступку. Я имею в виду строфы Артемова:
Потеряли в чаще мы друг друга,
Где же ты, мой свет? Пропал и след...
Я споткнусь и вскрикну от испуга,
Эхо рассмеётся мне в ответ.
<…>
Помнишь, никого мы не боялись,
Где любовь, там рядышком и грех,
Вот под той берёзкой целовались,
А под елью прятались от всех.
Облетало платье, как туника,
И на мох и на лесной песок
Рассыпалась синяя черника,
Опрокинув лёгкий туесок.
Какое же высокое целомудрие и отрадное облегчение чувств. А еще для автора мелькнула лирическая возможность приникнуть к источнику творческого движения и создать картину, похожую на «утро в шишкинском лесу…» – прообраз собственного произведения. К тому же его лирическая героиня лишена индивидуальных, опознавательных черт, сливаясь с древними лесными богами, которые лишь тени в потустороннем мире:
Ты смеёшься чёрными губами,
Мы идём домой через лесок,
Я тащу три короба с грибами,
Ты несёшь с черникой туесок.
Боже мой! Всё это было с нами,
Всё прошло, остался только свет.
И мелькали боги меж стволами
И махали ветками нам вслед.
………………..
Боги, боги, что ж вы замолчали?
Я тяжёлых век не подниму,
Ты, родная, снилась мне ночами,
Снилась мне и больше никому.
Такая вот метафизика искренности и метафизика яркой, живописной баллады. Скрытые слезы, нарастание боли… Паскаль нечто подобное выразил словами: «Сердце знает доводы, не подвластные рассудку». История чувств в ореоле вечной тайны. В финале звучит горький балладный, в чем-то жесткий и в то же время очень пронзительный стих. «Жизнь прошла, промчалась, вот потеха, / В той же самой роще, как тогда, / Я кричу, зову тебя, но эхо… / Замолчало эхо навсегда».
«Пока слова мои вам будут сниться…»
Безграничная тайна сокрыта и в самом поэтическом слове. Творчество – особая стезя. Поэзия для подлинного художника слова – любимая и единственная работа на земле. По мысли литературно-философской, это замечательная жизнь, которая непременно приведет к успеху. Как поэт Владислав Артёмов доверяется своему языку. Кроме того, верит в то, что стихи – это лекарство от душевной боли. Автор искренне считает, не претендуя на гениальность, что они обладают магическим свойством. Прежде всего, исцеляющим и возрождающим к жизни. Он знает: взойдут однажды первые строки, чтобы стать реальным спасением для тех, кто в однообразной череде дней теряет последнюю надежду:
Мои стихи... При болях острых
Или когда подступит страх —
Их будут раздавать медсестры
В больницах и госпиталях.
Только ли тут срабатывают выразительные изобразительные средства? Пожалуй, нужно брать в расчет такое художественное качество, как поэтическая интуиция. У тонкого мастера всегда изображения и смысл в стихах уступают главное место чувствам. Чрезвычайно интересно произведение Владислава Артемова «Мои слова» – жизненное и творческое кредо поэта:
Мои слова прозрачнее и проще,
Чем эти облетевшие леса,
Они со мной перекликались в роще,
Я полюбил их птичьи голоса.
Они в стогах осенних ночевали,
Баюкал их тягучий шум дождя.
Кормились тем, что на ходу срывали
С сырых ветвей, по саду проходя.
Но уже в процитированных строфах мы ощущаем дыхание целой вселенной. В этом вдохновенном и трепетном стихотворении последовательно исчезают – растворяются в природе – привычные нам категории пространства, времени, современный художник не просто изображает мир, а сливается с ним, забыв о себе. Сама природа пишет эти стихи на своем божественном языке ветра, дождя, шелеста листвы, на языке бегущей вдаль реки, лесной тропинки, и поэт угадывает голоса и звуки, ощущает печаль осенних лугов, прощальный крик журавлей. Такое свойство придает его поэзии острую оригинальность, которая свойственна дождю и закату. Когда точка зрения поэта на мир уникальна, лирический шедевр складывается не из строчек.
Владимир Даль не случайно говорил о том, что русская словесность не может существовать без использования богатейших ресурсов слов. Однако слово должно быть живым, чистым и проникновенным. Быть правдивым и любящим этот мир, чтобы стать, как у Владислава Артемова, поистине искренним поэтическим прощением:
В тяжёлый час я возвращусь к вам снова,
И, как гостинцы, принесу с собой —
И скрип сосны, и шум дождя лесного,
И тихий говор листьев над водой.
Вот дальний гром, а это свищет птица,
Вот радуга, вот солнце на стене…
Пока слова мои вам будут сниться,
Вы улыбаться будете во сне.