О сборнике стихов Михаила Попова «Смерть Вергилия»
«Конец истории далёк,
не видим даже смутно нами.
Создатель времени обрёк
Жить наслаждаясь временами…»
(Михаил Попов).
Говорят, что назвать себя поэтом даже для людей, давно и весьма неплохо пишущих стихи, очень мучительная история. Ведь человек осуществляет себя со своими ролями, теми или иными. Не зря бытует мнение, ничего не повторяется – всё рифмуется. А зачем вообще нужна рифма? Общеизвестно, поэзия появилась гораздо раньше, чем проза. Стоит сказать, Михаил Попов начинал свою творческую стезю именно как поэт. Он автор пяти сборников стихотворений и более двадцати книг прозы. Получается, что вся его литературная деятельность – этапы поэтических и прозаических дерзаний в разных жанрах и стилях крупной и малой формы. Наиболее значительным можно назвать роман «На кресах всходних» («На восточных рубежах»), который воссоздает картину грандиозного партизанского движения в Белоруссии во время Великой Отечественной войны, освещая тему немецко-фашистской оккупации, исследуя весьма непростой и противоречивый момент выживания и борьбы народа на территориях, захваченных врагом.
Но, пожалуй, только поэзия позволяет нам понять события и явления в их постоянной сути. Например, один из ведущих российских критиков Вячеслав Лютый видит современную русскую лирику, «многообразной, широкой по интонации, иногда легкой по речи и не забывающей о литературной игре, но всегда помнящей о собственном высоком призвании». Есть поэзия образов, а есть поэзия понятия – философии вечного, поэзия – предчувствия мысли. У Михаила Попова эти два феномена каким-то таинственным образом соединяются. От его строки исходит историческая энергия. Поэзия существует не на пустом месте, не в отрыве от других культур, она не может быть вне мирового потока, она имеет корни, уходящие в культуры древности. Это прежде всего – искусство смысловых нитей. При всей неизбежности столкновения культур важен баланс некоторого уклона в рациональность, причем когда та же оригинальность мысли превыше новаторских трюков. Мы ощущаем смысловое мерцание и путь некоей усложнённости. Никто не отменял сложность поэзии. Кто пишет просто, значит у того – мысли и идеи простые. Не случайно Михаил Лотман выделял в стихотворении сложно построенный смысл, переплетение простой и гениальной идеи.
Так сборник Михаила Попова «Смерть Вергилия» (М., 2022) вмещает в себя стихотворения, написанные им за пятнадцать лет, и объединяет сотни крупных и мелких вещей под одной обложкой, поднимая и художника, и читателя на более высокий уровень жизни. Кому не хотелось бы стать совершенным человеком? Кто-то, вполне вероятно, возразит: стихи за 15 лет! Да разве поэзия тоже не умирает через 20, 50, 100 лет? «Пережитое пережито в ту самую секунду, когда оно покидает нас», – на сей счёт замечал Цвейг. Но поэзия, в чём нас убеждает Попов, сродни своеобразной исторической хронике. Эта книга наглядно демонстрирует читателю широчайшее разнообразие стихотворных произведений, проникнутых творческим поиском истины. Многие из них носят общефилософский экзистенциальный характер, они рассказывают о жизни и смерти, о тайнах человеческой души и бытия, о предназначении художника, о месте поэта в бесконечном круговороте времён, о смене и ломке эпох, и рождении новых. Откуда эта фаустовская жажда необъятного простора жизни? Историю своего времени Михаил Попов проецирует на историю всемирную. Получается, что всякий автор в той или степени – демиург.
Непрерывная эпическая цепь прочно связывает все представленные в сборнике произведения. А открывает его весьма интересное одноименное стихотворение «Смерть Вергилия».
Вода в гавани никогда не бывает гладкой,
Весла роняют искры заката в воду,
Корма триремы оснащена палаткой,
На пристани полтора Рима народу.
Толпа встречающих занята параллельно
Сотнями дел, тут и воровство, и злословье,
Вергилий прибыл к ним, но лежит отдельно.
Врачи у него в ногах, а смерть в изголовье.
Жизнь завершается, можно сказать, галопом…
<…>
В его присутствии уже не брякнешь – мементо…
Душа над телом в потоке закатной пыли.
Человек стремительно становится монументом,
Он слишком велик, чтобы его любили.
Пред нами будто тот же круговорот жизни и смерти, в который вступает Вергилий – то, на чём держится мир. Конечно, во всём этом заключается немалая доля игры: роковой и последней, где есть измена, смерть, некая таинственная поэтическая атмосфера, есть прорыв в понимании истинного устройства мира. Вергилий – проводник Данте в аду, герой – «Божественной комедии». Вергилий и Данте – древние философы и пророки, коих ценили в средние века. Тут где-то рядом и Великий инквизитор Достоевского, по сей день разыгрывающий зловещую вселенскую мистерию – совсем «небожественную комедию». Неразрешимые противоречия, точнее, «экзистенциальный тупик» видит поэт и публицист Геннадий Красников, пытаясь подобрать философский ключ к разгадке этих отнюдь неслучайных стихов. «Поэтическая книга Михаила Попова мне представляется той острой гранью, той «зияющей» высотой, с которой при желании возможно попытаться понять что-то в себе, пустоту времени, причину тоски, свои ожидания. А главное, испытать жажду по утраченному источнику Поэзии», – проникновенно скажет он. Поистине, театр истории – жанр благодатный. Самый известный поэт Августовского века, один из гениев дохристианской эпохи – Публий Вергилий Марон – наравне с Овидием, Горацием входит в число величайших поэтов античности. Тонкий лирик, поборник стоических платоновский идей, заканчивающий свою Одиссею и заполняющий неуютное пространство – нет, не идеями, а чувствами, источником бессмертного вдохновения:
Вот так, прибывая, мы все-таки убываем.
Вергилий вошел в гавань, что из этого выйдет…
Его практически нет, но мы изнываем,
По тому, что он знает, а может быть, даже видит.
Попробуйте написать о смерти, бесстрастно, без сожаления и боли кратковременности бытия, умно и вместе с тем пронзительно остро. Кольцо странствий замыкается. Трагизм Вергилия одновременно и историчен, и современен. Удивительное стихотворение. Поэт как бы меняет угол зрения. Мы находимся под гипнозом этого в чём-то гениального произведения. Переживаем некий гипноз авторского голоса, его обаяния. Здесь плотно сплетается миф и реальность, легенда и история, которая по сути и есть миф, самый таинственный и бесконечный. Поэт и сам отчасти занимается мифотворчеством.
Исторически значителен голос автора и в стихах «Пан»:
Полководец стоит перед строем, расставив ноги,
Позади легион с частоколом копий,
Уходит сквозь виноградник изгиб дороги,
Армия на краю земли, но еще в Европе.
Строки всплывают из глубины, иссохшее время будто проваливается в пространство. Оговорюсь. Не так ли «стоял путник у точки ручья» в поэзии Алексея Цветкова? Собственно, совершенно неважно, кто из них пишет более удачно и лучше. Сравнения –дело неблагодарное и рискованное. Примечательно то, что всякого в конце пути поджидает Тема, которой не избежит никто. При таком подходе к человеческому характеру от художника требуется широкий исторический кругозор. Нарушая привычную логику, Михаил Попов внёс в это стихотворение элемент непредсказуемости. Однако результат ошеломляющий. Казалось бы, ничего не предвещало перемен. Вечная осень патриарха, жизнь которого достигнув вершины, берёт обратный отсчёт, и медленно движется к своему финалу:
Осень в Греции, дымы в ореховой роще,
Командует армией Луций Корнелий Сулла,
Война идет давно и почти на ощупь,
Ситуация как будто уснула.
Но чувствуется приближение апогея истории. Автор даёт нам такую картину:
На телеге что-то лежит под рогожей.
Полководец молча велит: снимите!
Они подчинились. На что это все похоже?
Такое увидишь разве что лишь в Аиде.
Только Сулла спокоен и говорит с ухмылкой:
«Да вы, умельцы, подкараулили самого Пана
И закололи его, как котлету вилкой».
Пан лежал, подрагивая мокрым боком,
И все заходился в тоскливом плаче.
«Грекам конец, мы справились с их богом,
Просто прикончили к чертям собачьим!»
Эпос – многосюжетный и многоголосый, наполненный драматическими событиями и обильно насыщенный реальными и вымышленными историческими персонажами. По мысли Белинского, высший род поэзии – слияние эпического и лирического, что как раз присутствует в поэзии Попова. Стихи должны запомниться – лишь тогда выпадает творческая удача! Должны застрять в голове читателя! Читателя надо ударить! Сразу возникает контрастность художественных сюжетов – сказочный цикл картин Врубеля «Пан» и «Демон», каким-то непостижимым образом связанных между собой, и проявляющихся в отличие от поэтической трактовки Попова в противоположном характере их «историчности». На картине, являющейся вершиной творчества Врубеля, Пан, держащий флейту, – символ страдающего и доброго духа, в стихах же поэта – жалкая, поверженная фигура, которая уже никогда не возьмет в руки флейту.
Впрочем, и о том же мифе поэт заговорил неспроста. Заветные образы и сюжеты постепенно в творчестве переходят в личный миф. Герои мифа бессмертны, а люди – нет. Он перерастает рамки личного. Время, эпоха, интеллектуальная интуиция сплетаются в тугой узел. Миф помогает постичь глубину всечеловеческого прошлого.
Мне матушка читала в детстве мифы,
Но подменяла иногда финал.
Успехом завершался труд Сизифа,
И он за камнем вниз с горы не гнал.
………………….
Ну, что ж, мамуля Куна улучшала,
И я ей очень благодарен был.
А время шло, и весело бежало,
И вырос я, и, вроде, не дебил.
В любом случае, мягко говоря, неизящный саркастический вывод. Хотя Михаил Попов вовсе и не стремится поразить витиеватыми красивостями. Реальность и восприятие мира могут быть разными. Что есть красота? Пожалуй он превзошел самого себя в стихах «Клеопатра», смело представив этот образ абсолютно в ином ракурсе:
Она выходит, хлюпая длинным носом,
Расчесывая сухие, пегие патлы,
Мучаясь одновременно насморком и поносом, –
Вот портрет Клеопатры.
Согласитесь, мыслит художник нестандартно и маргинально. Его мифопоэтику отличает живость ума. Выдуманная интеллектуальная история и история идей летят в тартарары, если хотите, разбиваются в пух и прах, в конце концов – соломоново решение, изреченное им, а не Марком Антонием, очарованным «этим чудным взглядом, и обликом милым», не столько ошеломляет, сколько приводит в недоумение и полностью разрушает наши представления о столь прекрасной легенде. Однако «истории нужно, чтобы он влюбился, / Пускай Клеопатра и не вышла рылом». Что это: злая шутка, грубоватая карикатура или горькая пародия? Такова забористо-жестковатая ирония автора. Правда и вымысел вступают в спор. Художественный мир Михаила Попова фактурен, зрим, осязаем и динамичен. Он смело вводит в историю ироническое измерение. В поисках тем, адекватных авторскому замыслу, появляются на свет весьма оригинальные сюжеты с совершенно новой трактовкой.
История – диалог с прошлым, поднимающий на поверхность огромный скрытый айсберг. Путешествуя в прошлое, в нескончаемых диалогических пересечениях мы взаимодействуем с ним, тем самым изменяя наше настоящее. «Плачьте, не плачьте, а Троя погибла, / Ветер ворует дымы напоследок, / Чайки кричат раздражённо и сипло, / Бродят оглядываясь на соседок», – как будто у берегов Эгейского моря в древних звуках воскресает старинный город-крепость, и, по слову поэта, Троя является перед нами в своем былом величии, во всей своей античной скульптурности. Ощущается некий визуальный, заметный древнегреческий акцент. Эпические легенды живы до сего дня. Между тем оказывается, что история – наука о мертвых. В ней очень мало места для живых. Трою разрушило время, и наступила историческая смерть. Движение времени волнообразно: «Скоро остынет троянская свалка, / Нет ни следа – только ровное море, / В пальцах истории крутится прялка / Прядутся тексты для новых историй». Да, есть нечто похуже смерти. Исчезновение. Забвение. Колодец забвения неисчерпаем. О, как же был прав в своих прозрениях римский император и философ Марк Аврелий: «Судьба загадочна, слава недостоверна».
Таким образом, погружаясь в древность, Михаил Попов действительно разбивает забетонированные стандарты. Зададимся вопросом, что движет событиями, в чём заключается ритм истории? Создают ли его войны или уничтожают? Обратимся к стихам поэта: «Вот явилась за данью и встала орда, / На другом берегу собирается нехотя рать, / Покидая деревянные города, / Никому неохота ведь умирать». Очевидно снижение величия стихии войны и самой долгой ситуации бесконечного рабства, требующей неминуемого исхода. Выражаясь авторским слогом, история лишь отчасти тайна, нежели привычное, обыкновенное развитие вещей, какое поджидает человека буквально на каждом шагу: «И дымятся костры, там баранина на угле, / И глядит неприязненно в сторону русских Ахмат, / И звучит на обеих брегах на спокойной Угре / Близкородственный мат». Углубляясь в истоки трагического явления войн, Михаил Попов аналогично многим историкам и литераторам обращается к теме Первой мировой войны. Спусковым курком послужило произведение самого автора:
Эрцгерцог въезжает в Сараево в автомобиле,
Он прибыл с инспекцией в город, а также с идеей,
Он хочет, эрцгерцог, чтоб подданные полюбили,
Он громко объявит: славяне мои – не злодеи.
Исторический персонаж сей весьма примечателен, неоднозначен: решительный, роковой образ и величественная, фатальная ошибка. Непоколебимо звучит эпический тон стиха, за которым явственно предстаёт неотвратимая бездна:
Эрцгерцог погибнет, убьют его на переходе
От мирного времени к самой тревожной эпохе,
И жизнь становиться всё будет страшней и сложнее.
Благие намерения, что же, не так уж и плохи,
Но принципы все же намного, намного важнее.
Целая философия времён и народов в архетипах, ликах, красках… Фарс и трагедия истории. Никакие события не повторяются, просто человечество не усваивает пройденные уроки, не задумывается о их причинах и последствиях. Спустя десятилетия по окончании Первой мировой войны литература подводила ее катастрофические духовные итоги. Она осознавалась как переломный момент истории, как последний акт трагедии распада некогда прочных моральный ценностей, как завершающий удар по стройной картине мира. И она же была предтечей другой не менее страшной и большой войны, развернувшейся в ХХ веке на Европейском континенте. Первая и Вторая мировые войны начались в результате конкуренции империй. Но гибнущую империю не спасти и не восстановить, не собрать по отдельным частям. Возможно, лишь запечатлеть в памяти потомков.
Мне представляется, что и поэзия Попова подобна эпизодической памяти, которая всякий раз заявляет о себе. Возьмем, к примеру, его стихотворение «Физрук»: «Когда вспоминаю о школе, / Всегда пред глазами физрук. / Несладко жилось дяде Коле, / Он был одинок и без рук», – этим всё сказано о той далёкой войне. Впрочем, о жизни и войне всерьёз, но как сказано. «Он запил темно и печально, / Пил долго, опомнился вдруг. / Кода выводили из чайной, / Сурово заметил: “Без рук!”» – вот она, человеческая судьба, искалеченная войной, поэт придал ей привкус суровой и горькой иронии. Судя по всему, для русского исторического мышления характерен нравственный подход к человеческой личности. Причем интересно отметить роль литературы в победе над врагом, ибо у него не было ни таких духоподъёмных песен, ни таких героико-лирических стихов. К нашему современнику сквозь пространство и время приходят сны, стучится в окно прошлое, словно наяву встают «лица однополчан»: он «лежит в медсанбате», где «с рассвета в соседней палате / Целиковская песни поёт». Владимир Высоцкий когда-то сказал, что «мы довоёвываем в своих песнях». Значит, и боевые сны, которые спустя десятилетия после окончания той войны так явственно видятся Михаилу Попову, неслучайны.
Закончатся ли когда-нибудь на земле войны? «Зачем увлекся я войной…» – рассуждает Михаил Попов, вступая сам с собой в неизживаемое противоречие, при этом нивелируя себя и окружающий мир, олицетворяя всё человечество с одной большой и бескрайней войной. «Я – первый встречный. / Кто передо мной, а кто за мной, / Где этот мир, где мир иной?! – А бой, он вечный», – авторский вывод носит предельно радикальный характер. Война – нравственное зло, однако мироспасительная идея, как и раньше, не актуальна.
Есть ли у людей мирное будущее и есть ли избавление от проклятья войны, довлеющего над нами? Будто бы о нас сегодняшних писал Джон Бойнтон Пристли в своем глубинно-психологическом рассказе «Случай в Лидингтоне»: «Дремлющие нации тщетно требовали мира и, как сонные, неминуемо шли к войне». Человек не имеет права на убийство, обман и подмену понятий, должна же быть свобода дискуссий, запрет на пролитие крови. Пожалуй, сокращение насилия – единственная форма прогресса в истории, единственный выход для всех ради нашего общего будущего. Не является исключением и тернистый путь людей к миру. Как ни печально, решения многих международных споров без войны давно стали мало увлекательны и практически не разрешимы. Увы, войны опять засасывают в свою гибельную бездну целые континенты, страны, народы.
Дабы почувствовать разницу в поэтической интонации, обратимся к теме Родины. С возрастом Михаил Попов испытывает почти мистическое ощущение Отечества, где есть вина и благодарность, разочарование и печаль, есть чувство потери. Россия – извечная, неизбывная чаша, которую художнику надо испить до дна. На ум приходит мысль: автору стоит объединить сотни крупных и мелких вещей под одной обложкой. И он как раз и объединяет в своём сборнике несколько поэтических циклов, что позволяет проследить его творческую эволюцию. Самое время, уважаемый читатель, отправиться в российскую глубинку, ведь именно оттуда, из тихой провинции, вышли лучшие русские писатели. «Деревня называется Дегунино, / Тут электричка, и пивной ларёк, / «И мрачно, будто мы в “Деревне” Бунина, / Или читаем вслух “Последний срок”», – разве что-то меняется, проходят десятилетия, а своеобразный Богом забытый мир окраины остаётся прежним, до боли узнаваемым.
И восхищаться этим всем не следует,
Пьянь – она пьянь, ругаются и врут,
Но иногда, прислушаюсь, беседуют,
Как бы во глубине сибирских руд.
Язвительная сатира, когда поэт язвительно высмеивает своего героя, когда одновременно последние строки звучат как прямое напоминание о свободолюбии, воле, как призыв к борьбе за независимость. Что мы из себя представляем? Мы действуем против природы. И всё же нечто спасительное существует. По прихоти находчивой природы, любящей неожиданные метаморфозы, ее внутренний свет поразительно ярок:
Ранний вечер, и над кипарисом
Вертикально взмыл крестовый стриж,
Проскользнул он над водою, низом,
Так что всё равно не разглядишь.
……………………
Не видны пока еще другие,
Звёзды, что появятся в ночи.
Происходит молча литургия,
Стой и зачарованно молчи.
Кажется, в поэзии стало тесно от незнакомых звёзд. Так или иначе, а культурная традиция поэзии Державина и Баратынского, обладавших пророческим даром, не проходит бесследно. В русском сердце самое главное заложено генетически. Нужно подчеркнуть, что у Михаила Попова немного чисто лирических произведений. Ясный слог и классическая поступь стиха. Застывшая гармония – всё происходит в замедленном действии, в замедленном ритме: медленное движение является свободным и осмысленным. В быстром темпе глубокого смысла жизни не постигнуть. Созерцание мира и жизни требует душевного покоя и равновесия. Природа в его поэтических текстах представляется довольно скупо. На первом плане – интеллектуальные смыслы. Вместе с тем никто не отменял мощную силу слова но – этот противоречивый и мажорный союз…
Уже почувствовали мы
Неповторимый этот почерк,
Весна из ледяной тюрьмы
Врывается напором почек.
И кажется, еще чуть-чуть –
И всё в зеленой канет пене,
Но холодом сдавило грудь
Апреля, и без изменений
Застыл наш бездыханный сад,
Мир замер, как курок на взводе,
И кажется, шепни: «Назад» –
И всё назад пойдет в природе.
«Выразить чувство, значит овладеть им», – говорил выдающийся русский поэт-мыслитель первой половины XIX века Баратынский. Впрочем, одним из самых ярких штрихов всей этой общей картинки, посвященной природе, почему-то можно считать стихи Попова о березе, представьте себе, «сорном растении». Кому-то покажутся подобные мысли смешными, не совсем к месту, а вот стихи несут наслаждение и красоту: «В ветвях блуждает клейкий воздух, / Подчёркнутая белизна / Стволов в надорванных берестах / Сквозь зелень мокрых крон видна». Достичь ли человеку, извечно усложняющему жизнь, первозданной природной чистоты? Мягко говоря, что-то постоянно мешает ему, но что-то бывает определённо выше природы человеческой. Некий божественный знак. И красочное лето мастера слова напоминает искушённому читателю «лето Господне», которое создавала сама Россия в произведениях писателя Ивана Шмелева. У Попова оно тоже знойное, уставшее от изнуряющего солнца и горячего дыхания, ослепляющее силой света и сочностью красок: плакучие ивы, молчаливые от жары птицы, бесшумные, еле-еле ползущие муравьи, тающие шары одуванчиков. «Тихо и как-то удачно привинчен / Облачный к небу архипелаг. / Слышно лишь только, как с земляничин / Капает солнцем расплавленный лак», – ты словно внутри картины, словно растворяешься в ней окончательно, и таешь, таешь в прожигающих тебя насквозь лучах… На столь живописное полотно поэт не перестает наносить слегка расплывающиеся, нечеткие мазки художника-импрессиониста.
Быть может, именно тогда и зазвучал авторский диалог с высшим сознанием, или внутренний диалог души – молитва прощения: «Так сдавило грудь, что стало ясно – / Только Он умеет так обнять. / И душа мучительно согласна / Тело на бессмертье обменять…» Однако слаб человек, и автор в своей откровенной беседе с Богом ничего не скрывает: «Вверх стремлюсь я из телесных терний. / Вниз стекает мутная слеза… // Я готов пропасть в Твоих объятьях. / Я готов, но, кажется, не весь!» Он дает понять, что не стоит постоянно винить себя и тем более укорять других, ведь не всё в жизни зависит от вас. Это не поза, не холодное высокомерие земного творца: между Поповым-поэтом и Поповым-человеком нет ни малейшего зазора, он, по существу, описывает собственную ситуацию, как в стихах «Знакомому китаисту». В них – вся суть веры в Бога, рассказанная им без лукавства и излишней хитрости тем, кто непрестанно ищет истину и смысл жизни. Ни долгие скитания, ни поиски какого-то благодатного на земле места, ни изнурительные странствия, ни даже мистические опыты – ничто не даёт нам единственно верного ответа. Посудите сами:
Бог не должен жить в районе Кушки,
Иль сидеть в горах в большом дому,
Мы в обыкновеннейшей церквушке
Запросто являемся к Нему.
Исповедь на чистоту. На мой взгляд, звучит неопровержимая правда. Впрочем, самые любопытные страницы в сборнике «Смерть Вергилия» занимают философские выкладки. Автор выступает то как мифотворец, то как трезвый исследователь. Достаточно серьёзна и глубока смыслообразующая природа его произведений, его умение раскрыть истину. Поразительно: одно с необыкновенной лёгкостью перетекает у него в другое. Настоящее интеллектуальное чтение, работа ума и души: «Мы приучились жить на свете, / Нам даже нравится наш быт, / Но каждый для себя приметил, / Есть мир другой, который скрыт». Противоречивая человеческая натура вступает в странный конфликт, когда «вцепившись в жизнь, как будто в чудо, / Бежать не в силах из тюрьмы». И тут весьма интересно, что поэт обращается не столько к теме жизни, сколько к теме смерти. Это вполне закономерно: вопрос о сущности смерти по-прежнему остаётся малоисследованным в поэзии. Чтобы не страшиться смерти, о ней нужно чаще думать. Дуальность мира, философская двоякость, непостижимая метафизика человеческой души и бытия. Бесспорно, блестящая поэтическая удача Попова – стихотворение «Жалобы»:
У меня нет мнения о Гоголе,
У меня нет мнения о Сталине,
Я хочу, чтобы меня не трогали,
Но при том, чтоб не совсем оставили.
Мысль моя боится выйти смелою,
Но при этом хочет быть свободною…
<…>
Все вокруг неудержимо вертится,
Ничего однако не случается,
Бог ведь есть, но плоховато верится,
Смерть страшна, а жизнь не получается.
Впечатляет концовка стиха, строчки которой многозначны. Вселенское древо жизни и древо смерти. Сенека когда-то говорил о том, что о смерти надо не забывать, тогда она не так страшна. Где же он исток ума, решительности, силы? В этом Михаилу Попову помогает опора на античную философию, предполагающую неопределённость в мире и в душе. Но сама жизнь начинается из неопределённости в определённость. «Всё упрощаем до предела: / Есть только жизнь и только смерть, / Ни до чего мне нету дела, / Не буду ничего хотеть. // Все жизни этой заморочки, / Не для меня, свободен я, / Дойду, не торопясь, до точки / Спокойного небытия». Хотя, по мнению поэта, есть вещи и посерьёзнее, к примеру, реальная смертная тоска… Замечательное эстетическое чутьё. «Печаль и страх, – писал Довлатов, – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность».
Смерть – зияющая тьма, поглощающая бессмысленно разыгранную жизнь, и время, посвященное Молоху, – и ужас, терзающий сердце, говорящий о тщете человеческих усилий. Его стихи воспринимаются не только, как спор с миром, но как диалог с самим собой и с Создателем:
Помоги мне, Господи, хоть в этом,
Как мне смерти перестать бояться?..
<…>
Будет всё, как писано в скрижалях?
Но в какие именно мне верить?
И сомнения ужасно жалят,
Глубины их чувством не измерить.
Подкачал и неразумный разум,
И лечу в распахнутую бездну.
Чёрным всё кончается экстазом,
Я навечно, полностью исчезну!
По всей видимости, до светлой идиллии далеко, авторские интонации резко меняются. Да и утончённый разум здесь навряд ли поможет. Приоткрывается довольно мрачная сторона действительности, хотя человек не утрачивает надежды к лучшему. Жизнь и смерть – вечное противостояние, заключающее в себе принципы парности, двойственности. Диалектика бытия – свет и тень – гармония сфер. Мы рождаемся с уже заложенной смертностью внутри. Живите медленно, сохраняя духовную высоту и внутреннее равновесие! Лента возраста подобна таинственной ленте Мёбиуса. Наш век – век агностиков, век неразгаданной тайны, век – мистики, что в двадцатом столетии предрёк Даниил Андреев.
Движение по пути наибольшего сопротивления – вот что выбирает острый критический ум поэта. Он нацеливает читателя: думайте о сути вещей, ибо гораздо важнее быть самим собой, чем кем-то ещё. Тайна интеллектуального стихотворения заключается в том, чтобы из маленькой вещи построить свой собственный шедевр философской лирики. Проходя через вечность, несмотря на возможность печальных исходов, художник, вероятно, пишет стихи поверх шедевров выдающихся мастеров. И в этом есть доля истины.
Думаю, материя сносилась,
Время тоже стало барахлить,
Вещество всё превратилось в силос,
Время – рваная, гнилая нить.
Называл Набоков время тканью,
Кант на звёзды мелкие глядел.
Побуждает только лишь к исканью
Ход времён и звёздный беспредел.
Кантовский закон, который внутри нас. Философ олицетворял собой библиотеку мудрости всего человечества. Он уходил от суеты жизни, бесполезной информации, шума, от страдания, обретая добро, излучающее ум, порождающее в человеческой душе силу, сочувствие, уважение друг к другу. Его «моральный закон» рождался «через понятие высшего блага… как конечная цель чистого практического разума», открывая путь к познанию главных заповедей. «Мыслю – следовательно существую», – считал и Декарт, тонко сочетая мысль и сомнение. Мышление дано человеку, стремящемуся к свободному выбору идеи, как право на сомнение. Убеждение – штука коварная, не допускающая какой-либо самообман. Но чем ты готов за это заплатить? «Сидишь на открытой веранде, / Под куполом чёрной парчи, / И мысль посещает о Канте, / И совести в тёмной ночи», – звёздное небо и нравственные кантовские критерии и императивы не оставляют равнодушным поэта Попова. А, впрочем, жизнь ткёт удивительные узоры: на ее ковре и высокое и обычное, вплоть до самого тривиального. С одной стороны в данном произведении мы сталкиваемся с его глубоким пониманием философских конструкций, с другой – с неожиданным снижением смысловых координат: «А в парке смеются девицы, / Они провожали закат. / И что же, я буду дивиться / Небесному своду, как Кант?» Что ж, бесспорно, только уверенный в себе творец способен на подобные откровения, имеющий смелость не претендовать на роль философа, а попросту увидеть себя в образе заурядном. Некогда философ Николай Лосский, говоря о новых тенденциях в искусстве, отмечал следующее: «Модернизм возвращается к тому, что было великого и вечного в прошлом философии».
Не найдется на свете поэта, который так или иначе не коснулся бы гамлетовской философской темы, этой бесконечной фаустиады жизни и смерти. Не стал исключением и Михаил Попов. Шекспир превзошел греков, создав первое произведение в мировой литературе, самую длинную из всех написанных пьес, где показал человека, развитие персонажа, чего до него еще не было, в разные периоды жизни. У греков в большей степени было единство места действия, отражающее все фазы земного бытия. Трагическую историю Гамлета, принца датского, герой которой по-прежнему остается современным, Попов пытается связать с историческим прошлым и нашим тревожным настоящим:
Жизнь проходит. На самом деле,
Мы проходим, она стоит.
<…>
Гамлет на том свете
Ну что ты скажешь в оправдание
Своё, когда начнут допрос,
Что родился ты, бедный в Дании,
И до короны не дорос.
<…>
Какой добиться можно истины,
От этих мёртвых хладных тел?
Ответь же, юноша таинственный,
Чего ты, собственно, хотел?
Чувствуется художественная энергия, сила сцепления всех элементов, сжатость формы, вмещающая в себя глубокое трагедийное содержание. Зачем вообще всё? Человеческая жизнь, вселенная – могут быть гораздо загадочнее, чем мы думаем. Эту явную сократовскую тайну всегда пытаются спрятать. Но она не исчезает, и она – явь. Именно она – та настоящая история, которую не хотят знать, о которой не хотят слышать, от которой отворачивают лицо. Имеет ли мир вообще какие-либо цели? Быть может, смысл всего лишь в одной адаптации человека к цивилизации, к эволюции как таковой. Стоит признать, инаковость поэтического мышления Михаила Попова, а посему выразить читательскую терпимость к его манере суждений. Используя персоналистический подход, он фокусирует внимание на потенциальной личности, представляющей культурно-психологический тип своей эпохи. По сути поэт проявляет неформатность, своего рода такой «дикорастущий» философ, открывающий совершенно прекрасный и востребованный жанр: думать и размышлять, сомневаться и вновь всё начинать сначала, неукоснительно следуя этому негласному правилу.
Разве не любопытно понять логику автора, включиться в образную игру его мысли? Для читателя и критика – это, пожалуй, немаловажно. И в то же время надо уважать будущее, непредсказуемость нашего завтра. Набоков в романе «Дар» говорил о том, что «настоящему писателю должно наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, – который в свою очередь, лишь отражение автора во времени». Действительно, по слову поэта, «понять не в силах мы пока, / Как этот странный мир затеян». Искусство содержит в себе микро- и макрокосм идей и обладает великим свойством – противоречием. Поэзия – диалектическое сопряжение противоречий. Михаил Лотман в свою очередь объединял искусство и творчество, считая, что этот союз – надёжный хлеб художников. Язык, как известно, одинаков для всех и для всех индивидуален. Прежде всего индивидуально авторское сознание, неповторим свой собственный язык, стиль, уникальна эмоционально-смысловая насыщенность каждого слова. Критерии оценки художественного произведения скрыты в самом слове, которое возбуждает читателя как наркотик. Но много говорить и много сказать – не одно и то же. «Что нашим слухом различается? / Слова, слова, слова, слова…» Поэт может «обновить свои приметы», может поменять имидж, если ему так захочется, или «изменить хотя бы место жительства», даже уехать в «имение» и подобно старым русским классикам и их литературным героям провести свой остаток времени, поселившись в глуши, вдали от городской жизни. «Но результаты очень скромны, / Глагол не жжёт сердца людей», – отечественное традиционное слово утратило свою поэтическую мощь, значимость и весомость.
Да и немудрено: сегодня более привлекает стих, выламывающийся из обычно-поэтического ряда вон. Стоит ли удивляться, что такая поэзия китчевая и безвкусная. Михаил Попов искусно балансирует на этой рискованной грани свободы. Мы вместе с ним ощущаем какой-то невероятный прилив энергии, чувств и эмоций, совершаем перемещения через пласты и наслоения разных культур. Восприятие окружающего нас мира облегчает фирменная авторская ирония, подчас переходящая в сарказм. Модернизм – в широком, но всё же историко-литературном смысле слова – связан с рефлексией времени. Именно переживаемое временем личных, исторических, абстрактных событий представляется в модернистских текстах. «Я графоманю понемногу, / Версифицирую слегка, / Не кутаюсь в седую тогу / Непризнанного старика… // Вообще-то, кажется порою, / Что стиховая болтовня, / Какой-то тайною норою / Продолжит на тот свет меня», – и муки, и откровения, и где-то даже смешные наблюдения, присущие Михаилу Попову, вполне очевидны и необходимы. Шутовской хоровод продолжается, ложь по-прежнему сходит за правду, а иллюзии так и остаются иллюзиями. Как знать, что ждёт нас в тех неведомых пространствах и измерениях? А пока, впрочем, ничто не ново под луной. Всё старо как мир. Никто не отменял сомнений «в силе слов». Кто они поэты? Во-первых, в излишнем доверии к слову есть риск чрезмерного наполнения поэзии словами, смыслами, тогда как Муза требует скромной прелести. «Являемся мы только урнами / С горящим мусором внутри», – делает эпатирующее заявление автор, будто заведомо составляя краткую и лаконичную эпитафию всем пишущим, и в некотором роде так хорош его могильный юмор. На месте читателя я бы никоим образом не стала с ним спорить. Привлекает прежде всего прямодушие и честность, а вот плоский буквализм в толковании его неординарной и нужной мысли не помогает.
Рене Декарт высказался так: «Определяйте значение слов, и вы избавите мир от многих заблуждений». Но «ткань словесная» из века в век неутомимо прядёт свои замысловатые узоры-лабиринты. И встаёт, по мнению Михаила Попова, вечный и позарез актуальный вопрос: «Я – графоман или стилист?». Однако, обнажая абсурд пытливой мысли, границы между вопросами и ответами весьма условны. Хочется задать самому себе могучий чернышевский вопрос. Причем у поэта найдутся ответные и отнюдь нескучные стихи: «Писатель не первого ряда, / Он тоже полезен стране, / Конечно, он с внешнего взгляда / С Тургеневым не наравне… // Он с кротостью голубиной / Посильную службу несёт…», и самое главное – «проклятый вопрос не задаст…» Впрочем, когда-то и ему приоткрывались «страницы невиданной книги», в которой скрыта сила и слабость художника. Произведение на первый взгляд прежнее, но лишь отчасти, ведь каждой следующей эпохой оно понимается по-другому, такая вот диалектика отношений старого и нового. Такое отражение вещественных метаморфоз.
Тем временем на помощь поэту приходит интуиция, которая важнее знания, так как знание ограничено. Зато воображение, считал Эйнштейн, оно свободно. Попову хватает прямоты и мужества, чтобы вступая в невидимый спор с самим собой, показать, что идиллия в жизни и в литературе осталась. Автор предлагает свою своеобразную вариацию известного сюжета: «Мне приснился очень страшный сон, / Что Пушкин не застрелен на дуэли. / Дантес промазал, гений был спасён, / И умер в семьдесят в своей постели». Но и это еще не всё: страшнее вообразить то, что русский гений жив до сих пор и по-прежнему «сочиняет что-то, сочиняет». Тут сталкиваются друг с другом: жизнь и литература, правда и вымысел, реальность и извечный эстетический вопрос искусства и творчества. На чеховский манер написана им история-пародия, предназначенная тем литераторам, какие из года в год, из произведения в произведение повторяют одни и те же старые избитые сюжеты и приемы: «В глубинах русской новеллистики – / Дом с мезонином, старый сад…» Думаю, искушенный читатель без особого труда дополнит этот хорошо узнаваемый литературно-художественный ряд персонажей, мизансцен, предметов... Не стоит забывать, в творчестве, помимо всего прочего, всегда были и будут чрезвычайно популярны неожиданные, свежие идеи!
К тому же взгляд поэта цепляет совершенно оригинальные вещи, неразрывно существующие и в жизни, и в литературе и отражающие превратности человеческих судеб. Стихотворение, о котором пойдёт речь, соткано словно из сплошных противоречий. Перед нами своего рода картинно-образная ситуация:
Я разлюбил совсем поездки
По всяким разным городам.
Да, нужен повод очень веский
Чтобы я к транспортным трудам
Вдруг приступил. Диван мне дорог,
Библиотечный полусон…
Так сдержанно иронизирует герой. Очевидно, энтропия осталась в прошлом. Что это? Мудрость или созерцательный сон? Удивление не заставило себя ждать:
Одна загвоздка, Дон-Кихота
Я не могу никак понять,
Как на него нашла охота
Сесть на коня и погонять?
Как эту разрешить интригу,
Как он таким безумцем стал.
Какую этот старец книгу
Неосторожно прочитал?
Чувствуется непредвзятый авторский взгляд и, боюсь ошибиться, где-то издевательски насмешливая проницательность, но за ней кроются неразгаданные столетиями тайны. Кто он, несчастный рыцарь Дон-Кихот, чудак или неудачник? Явно одно: малоизученная фигура, слабо исследованная. Прозрение пришло к Дон Кихоту так поздно, что бедняге ничего не оставалось, как молча лежать в постели, думая о чём-то. Однако на склоне лет он отправляется в путь, рискуя собственной жизнью. Очерчивая сей занимательный персонаж, автор ничего не утверждает, а лишь находится в недоумении, насколько непостижима человеческая судьба, насколько она непредсказуема и загадочна. Оказывается, настоящий герой может существовать внутри любого переплета, символизируя собой соединение трагического со смешным. Высшая гениальность. Великие герои и великие произведения – для всех. Настоящие идеи – тоже из прошлого.
Как выяснилось, диапазон мировосприятия Михаила Попова всеобъемлющ и многомерен. Собственно, мир и жизнь – бесконечны. Истина – Космос – Вселенная. Но истина невозможна в литературе в полном объеме. Вопросы не заканчиваются, лишь множатся. Сам ли человек управляет собой? Стихи «Не моего ума дело…» заставляют серьезно задуматься над этим в каком-то смысле божественном феномене:
Что за пространство,
Где мысль блуждает,
Не задевая другие мысли.
Куда деваться, если растает.
На чём основано ее тиранство
Не знает даже сам Бойнтон Пристли.
Нас обволакивает некая блуждающая мысль, лишающая душевного покоя: «Никто ничего ни очём не знает, / Куда идёт и зачем родится…» Мы бессильны угадать судьбу. Потому что попробуйте в обычном земном круговороте найти саму нить идеи, скорее всего, идей нет вовсе. Вопреки бессмысленным и досужим разговорам, авторский вывод гениально прост: «Держусь традиций». Согласитесь, читатель раскрыл книгу и зачитался: поэзия и проза являют собой великолепный холод мастерства. Далее в качестве еще одного примера обязательно следует обратиться к рассказу Джона Бойнтона Пристли «Другое место». Английский писатель и драматург замечает любопытные детали: «Ничто не пропадает, не исчезает, не гибнет». Всё остается в тебе и с тобой, и «твои внутренние часики останавливаются или их вообще больше нет». Наше превратное чувство времени находится между бездной прошлого и бездной будущего…
Поэзия – разговор с Богом – желание приобщиться к чему-то Высшему, сакральному, умение передать это своему читателю.
Опять к Тебе, опять с вопросом,
Наверное, уж надоел,
От поэз я вышел к прозам,
Упёрся навсегда в предел.
Скажи, что там, за тем пределом?
Возможно, жизнь, возможно, сон…
Какую мы хотим узнать правду? И зачем она? «Отнимите у человека надежду и сон, и он будет несчастнейшим существом на свете», – справедливо полагал Кант. Видимо, не зря нас привлекают умные афоризмы и остроты великих людей. Тот же Пристли в рассказе «Случай в Лидингтоне» говорит о мире мертвецов, в котором «основная масса людей только воображает, что живет и бодрствует, на самом же деле она либо мертва, либо спит». Быть может, жизнь – тоже «непробудный сон»? Не об этом ли писал и Кальдерон! История сновидений – вещь таинственная: жизнь человека во сне – диалог во сне. Всплывает в памяти потрясающий рассказ Набокова «Terra incognita», соединяющий реальность и фантазию, сон и явь, мираж и действительность и ярко обнажающий туманные «декорации смерти». «Я понял, что всё происходящее вокруг меня вовсе не игра воспалённого воображения, вовсе не вуаль бреда, сквозь которую нежелательными просветами пробивается будто бы настоящая жизнь…» – пытался распутать нити нашего сознания и подсознания писатель. Возможно, там за смертью, «есть в лучшем случае фальсификация, наспех склеенное подобие жизни, меблированные комнаты небытия». Что главное в знаменитом произведении, что подлинное – это «дивное и страшное тропическое небо…» Весь мир соткан, пронизан ассоциациями.
«Вот так бы по старинке начать когда-нибудь толстую штуку», – мечтал Набоков. Михаил Попов мечтам особо не предается, проза и поэзия идут у него своим чередом, маленькие и большие произведения, вырастают друг за другом. Для каждого поэта всегда играет роль значимость событий детства, юности. «Почему про детство все поют / Сладостную песню – мама, игры, / Тихий, удивительный уют, / Только лишь игрушечные тигры… // Не люблю я детство вспоминать, / Как о длинном и сыром ненастье», – итак, Попов далёк от общепринятых стандартов, ему характерен совершенно иной, не романтическо-ностальгический взгляд. При всём при том его лирическому герою не избежать горькой иронии и относительно зрелого периода жизни, единственная привилегия: «старость избавляет нас вполне / От нужды прикидываться кем-то». Казалось бы, когда наконец-то исчезла тяжесть бытия: «Почему же страшно ноют ноги?». Поистине, человеку во век не избежать логических парадоксов.
Несмотря ни на что, Михаил Попов идет дальше. Так в автобиографическом стихотворении «Родословная» он совершенно ошеломляют тебя, потрясают до глубины души своей предельной откровенностью, полной обнаженностью чувств. Ни тебе рисовки, ни изысканных словесных красот, ни вычурных поз. Это, наверное, тот редкий случай, когда какие-либо текстовые сокращения излишни:
Отец художником был, сука,
Ведь он цинично бросил мать,
Что ж, мне толкового рисунка
Вовеки не нарисовать.
Мой дед по линии отцовской
Крестьянин был, пахал, косил,
А я телят кормить из соски,
Не стану, нет моральных сил.
Мой предок бился под Полтавой,
И с саблей бегал у бедра;
К казацкой равнодушен славе
Я, потому что за Петра.
Вот так вот с половиной рода
Я разделен и навсегда,
На одноногого урода
Похож? Что делать, если да?
Легендарные семейные истории, довольно кратко представленные автором и буквально в нескольких штрихах, найдут свое не менее яркое продолжение и в прозе. Каждая ситуация ценна лишь истинностью, где оправдание её существования – её существование. Вот вам, искушённый читатель, – почти набоковская «стратегия вдохновения и тактика ума, плоть поэзии и призрак прозрачной прозы». Судьба всегда обозначает какой-то итог в деяниях человека. Искусство поэзии – духовное и творческое самоутверждение. Пульс эпохи бьется в стихах Михаила Попова с неслыханным наполнением. Всё в них становится выпуклым, почти осязаемым. Многие размышления поэта резонируют с безднами читательского сознания, которым уже не опасен высокий уровень отточенного мастерства. Философское кредо художника выкристаллизовывается долголетним трудом и опытом, но верховные принципы словотворчества, честно признается автор, не всегда ему подвластны.
Стихи появляются не от избытка,
Они появляются из пустоты,
Писание – это всего лишь попытка,
Все то, чего нет, положить на листы.
Казалось бы, слова все сказаны. И вдруг из пустоты может появиться исток, собственно, так бывает и с поэзией:
Черпай в пустоте, в пустоте не убудет,
И не возвращай ей ни слов, ни идей,
Поэты, конечно, особые люди,
Но чем-то похожи на прочих людей.
Бросить то, что даром далось, даром и отдать – это признак великого дарования. Способность сказать то, что уже обусловлено цивилизацией. Схватить самому суть творческих усилий. Талант. В чём он заключается? Зачем? Поэзия выглядит как форма внутренней эмиграции, как мучительное отчуждение, как главная психологическая реальность нашего времени. «Поэт вещал, а чернь внимала, / Она темна, а он – крылат, / Порядок нынешний нимало / Не повторяет тот расклад», – читаем строки последнего стихотворения, завершающего сборник «Смерть Вергилия». По всей видимости, не случайно, ибо «имя им легион» – поэтам современной изящной словесности: «Рифмующие толпы валят, / Клубятся здесь, клубятся там, / По конкурсам и фестивалям, / Как минимум, по соцсетям».
Однако каков бы был мир без поэзии? Вероятно, сегодня в поэтическом слове нужно уважать надежду. Литература ни в какие времена и никогда ничему не учила и никого не спасала. Даже сам автор это подтверждает: «Поэзия обманывает нас, / Таких чудес на свете не бывает, / Которые описывать горазд / Поэт, что чаш огромных упивает. / Зачем она нужна тогда вообще? / Платон изгнал творцов из государства…» Вызывая некий ретроспективный трепет, историк сухо добавит, что поэзия как таковая вне правил и вне закона. В известной степени Михаил Попов нашёл исчерпывающее объяснение:
Поэзия бывает, как война,
Несправедлива или за свободу.
И главное, что ей на всё плевать,
У ней другой закон, иная мера,
Мы рождены её переживать,
И так давно, уж со времён Гомера!
Если сборник открывается стихами о предназначении Поэта, о тайне жизни и смерти художника, то замыкается он той же неизбывной темой творчества, вечного искусства… Именно поэзия даёт нам истину примирения, надежды, неиссякаемой веры в лучшее завтра. Пускай светлое будущее с реальностью вообще не соотносится, но не будем отчаиваться. Мы знаем: оно обладает безграничными ресурсами.
И это говорят настоящие стихи Михаила Попова, есть в них тот особый поэтический смысл, тот пишущий мир, завещанный ему предками, – значит стоило, дорогой читатель, от начала и до конца пройти, пропустить через себя, по-новому прожить и прочувствовать – этот во многом неповторимый сборник.
НА СНИМКЕ: поэт Михаил ПОПОВ.