***
Царицы должны жить в тепле:
в роскошнейших юртах кошмовых;
не слышать топтания молви,
не знать, сколько сотен ей лет.
Царицы должны жить в садах,
в ашоково-манговых рощах,
где боги хитоны полощут
в садняще лучистых вода́х.
Царицы должны жить во мгле:
ни день и ни ночь им не ровня,
усталое утро условней
заката на горнем челе.
Царицы должны жить в огне:
тернистом, и синем, и чёрном,
всезнающем и ниочёмном,
несущем восторг на спине.
Царицы должны жить в кольце:
рубиновом и изумрудном,
витом, гранераненом, трудном,
как стыд на счастливом лице.
Царицы должны жить в раю,
где прячутся слабые дети –
так мало на дряхлой планете
дающих им силу свою.
Царицы должны жить в аду,
средь яростных и непокорных,
откуда крепчайшие корни
в небесные вены войдут.
Царицы должны жить не здесь…
Мерцающей нежности плёнкой
подёрнув скрипящий и ронкий
обломок, прибитый к звезде,
Царицы должны жить везде.
***
Сердце увидело там, где не рождалось для взгляда.
Сердце учуяло то, чем заполняют провал.
Лёд звон-торосами встал – гонгом «Оннно-тебе-нннадо?»
Год по-весеннему тал. Только одна голова.
Только одна голова. Крыльев не хватит мамаше.
Только одна голова с выводком шустрых сердец.
Каждое хочет срывать клювиком шейки ромашек.
Каждое хочет сбивать тёплый песок в холодец.
Если б хоть знала она, как у которого имя,
чтобы сзывать и скликать, хоть иногда, иногда…
Тонкого коршуна знак. Небо им неисчертимо.
Поздно кого-то искать. Надо кого-то отдать.
Сердце, смотри на него. Ох, и красивая птица!..
Золотом льются глаза, перья иссиня-ножи.
Это не громоотвод, это увод из больницы
смертника. Кажется, за дверью взрывается жизнь.
Только за нею – поля выжжены, вырваны жилы…
Можно привольно летать, да, но всегда через них?
Сердце, смотри, утоляй жажду немыслимой силы
во избежание тех, кто не умеют одни,
если блаженная страсть – нужен ей кто-то из тела
или хотя бы души. Если не гадко душить.
Сердце, смотри на него. Мама уже прилетела,
броситься хочет, как вопль, вся – на иссиня-ножи!
– Мама, уйди, не гори. Я хоть мало и пушисто,
но вырастаю – смотри! – прямо из глаз – из твоих.
Ты не меня подари хищнику с ликом лучистым,
ты не меня подари – нас, непременно, двоих.
…Только одна голова. Сердцы – они разбегутся.
Только одна голова. Ей, только ей принимать.
Каждое хочет слова… Каждое хочет вернуться…
…нет, не смотри на него! Он не выносит ума!
АУТО
Отвернись от меня хоть на миг, не смотри в глаза.
Это странно: пытаться любить – для другой души.
Для себя не люблю давно, тонкий голос «за»
сохранение сердца кощунственно задушить
всею мощью своей пожелал изощренный дух…
Недуховный какой-то – на всё у него ответ
аутичный: один – это больше, чем сотня двух, –
потому и одна – это я, а с тобою – нет.
Не смотри мне в глаза. Не сверхценно – тебя беречь
и спасать, и удерживать веру в меня твою.
Лишь помыслю об этом – рассудок заводит речь,
что из собственной сонной артерии прану пью.
Хороша, бесконечно блаженна твоя любовь…
Абсолютнее истины, смысла ее ценней,
благодатней самадхи, подвинется даже Бог…
А подвинуть себя – непосильная сила мне.
Ты на кару не тянешь. Ты хуже: епитимья,
Волевейшему из безволий святой урок.
Но бесплодно блаженство твоё – у меня есть я.
Не святому туда, где подвинется даже Бог.
***
Вначале было Слово.
Потом люди поняли, что оно означает.
Без привычного запаха никотина
невозможно заснуть. Чистота пуста.
Воздух – сам кислород, и его невинной
неподвижностью комната налита.
Эта комната новая мне. Я гостья.
И, как гостье, мне лучшее все: и то,
что здесь тихо, как полночью на погосте,
и хрустально, как в вазе, да без цветов.
Накурить и повесить топор над койкой!
Может быть, упадет на меня во сне…
Воздух – сам кислород, и его так горько
пить: его послевкусие свежим «нет»
отдает… Пусть хозяева – просто люди
завтра ох, пожалеют о том, что я
пребывала в их доме!
…Когда Иуде
были зеркалом воды того ручья,
где Учителю все омывали ноги,
а потом исцелялись, испив от вод, –
он смотрел на себя и делил на слоги
слово «нет», созн/давая его исход.
Слово «нет» пребывало тогда здорово
и не знало, что станет через века
прокажённым. …Родимой, кроваво-кровной
мерой счастия, взятого напрокат…
Слово «нет» пребывало тогда невинно.
…И сейчас в этой комнате – свежесть вод,
отразивших неровные половины
смысла, коим Иуда делил его,
отрезая не слоги, а полисемы,
распуская значений чумную сеть…
…А у Слова толпился народ и немо
верил, и исцелялся, чтоб заболеть…
ЛитГер
Мой литературный герой в горах.
Там, где я ни капельки не была.
У него заложен в ломбарде страх.
У него две мысли: колчан, стрела.
По горам-лесам комариный писк.
Поплотнее стягивай плащ-шалаш.
Мой литературный герой в степи –
там, где я хоть капелькой – но была ж!
У него оправою красоте –
пара усьих шрамов через лицо.
У него отравою чистоте –
дома позабытовое кольцо.
У него в глазах сразу три жены,
на устах одна и в руках по две.
У него в сердцах сразу три страны
и одна, оставленная навек.
У него веснушек златая сыпь –
аллергия на зиму и тоску.
У него за поясом кысит выпь,
а в груди оракул орёт: ку-ку!
У него осталось всего годков,
чтоб ему… Навязчивый лейтмотив.
Мой Гетеротурный Лирой окоп
роет… Да не кроток, не крот он – гриф.
Чистит револьвер, полирует нож,
близоруко щурится сквозь ушко
мушеньки-иглы: – выйдешь – не войдёшь, –
мой Гитературный Лероюшко.
Я его вскормила на стременах.
Я его взлелеяла не под ключ.
Вот он и стремится взять йух за нах –
потому что я его не люблю.
ОХ, БОГАТЫЙ ВНУТРЕННИЙ МИР!
Веками телеса о чём-то спорят
и думают, что души их – весьма.
ОБВМ – ты радость или горе?
Ох, радостное горе! от ума.
Перед тобой вскрываются талмуды,
деревья сами строятся в мосты.
Перед тобой склоняются Иуды,
но «тридцать – каждому!» не выдашь ты,
поскольку их товар тебе не нужен:
своих таких – что ломится подклет…
…А на дворе стоит такая стужа,
как будто уйма миллионов лет
до первого удара кремнем, искру
родившего из человечьих рук…
И хочется обычную сосиску
на пышном Валтасаровом пиру,
и хочется в бомжатнике голодном
обычных соловьиных языков…
ОБВМ, ты делаешь свободным
от тех, которых не было, оков.
И было так: до сердца распахнулся,
чтоб мир впустить – и отпустить – в себя…
Не вороны накаркают: «Рехнулся!»
Опять и снова – в зубы – голубям,
у голубей – особенные когти,
особенные клювы и клыки…
А на дворе стоит такая копоть,
что сами вспыхивают угольки
ОБВМ! Ты – пламенное море!
Не солнцу умещаться в берега!
…Веками животы с грудями спорят
и думают, что души их, ага.
СЛАВНОМУ
Пальцы в рижском бальзаме намокли случайно.
Ох, и сладкая горечь в колбасной обёртке…
Говори, рассыпаюшка розовых чаек –
не со мною, а с прежней своей уховёрткой,
той, что в трубочку, бантиком, штопором, бочкой –
наши уши умеет. Но больше не надо.
Говори, рассыпайчик картинок лубочных
по постели и полу Эдемского сада.
Что ни слово – опёнок в килте мухоморьем,
в яркой шапке шотландской, пятнистой, как оспа.
Что ни взгляд – будто изнутри бросилось море,
через трубочку высосанное у ГОСТа.
Не боюсь. А хотелось бы. Новая эра –
это новое всё, вплоть до элементарий.
Битый час пролетает подранок-фанера
над Парижем, но негде ей стырить детали.
ДОМА
Дом твой, наверное, женского рода –
Дама Прекрасная, страстная Дома…
Ты ей Домина – хозяйка. Природа
сути её – непостижней Содома.
Как по ночам удаётся ей плакать,
чтоб без чернильных потеков ланиты?
Платье ее – первотканое злато.
Лак на ее волосах – из гранита.
Душу её, как живую Джоконду,
чтобы познать – приходили, смотрели.
Небом её любовались с балкона,
блеском фен-шуйных ее ожерелий…
Мой же Квартир – явно мальчик. И хиппи.
Детски растрёпан и феньками мечен.
Странно, что им, как в арт-хаусном клипе, –
вечные встречи, предвечная встреча…
Странно, что оба скрывают поэта…
Впрочем, не так-таки он и скрывался.
Вот и не странно – что тостят за это
райски! – вдвоем – и Мерло, и пивасик.
***
Аксиомно. Аксиокна. Аксидвери.
Дом. Вне дома – теоремное безверье.
Бездоказанность – как данность. Как Везувий.
Я иду и снова город доказую.
Во главе угла поставлю ту старушку,
что, смиренно приклоняясь на колотушку,
черно-серою висит гипотенузой,
ни стыда уже не помня, ни конфуза.
Угол прям. Его обходят, не сгибаясь,
чуть косинясь, интегрально улыбаясь.
Иксы, игреки, машины, деньги, лямбды –
на других углах. И было проще там б, да
в серых катетах домов и улиц что-то
чуть надломлено – неверного расчета
будто просит все. Троллейбус – диаграмма:
точка, точка, два менточка… Здравствуй, мама!
Что за взгляд ты принесла опять с работы?
Снова корень извлекала из кого-то?
Из начальника? Да будь он параллелен!
Мама, главное, чтоб люди не болели.
Мама, главное, что каждый острый угол –
это сектор недочерченного круга
жизни… Снова зябко поднимаешь ворот.
Двери настежь в теорему – пиль! фас! – город.
***
Туча-ча-ча танцевала в лучах
звёздных, в прозрачной пыли.
В каждой дождинке сгорала свеча,
не достигая земли.
Анна стояла в открытом окне,
прыгнуть готовая вниз.
Гром аплодировал ей в вышине,
ночь вызывала на бис.
А под окном, запрокинув белки,
плакал святой Николай, –
тело из секонда, бомжий прикид, –
о не уставших тепла.
Мёрзла у дома, в облипке из лохм,
реинкарняжка в углу, –
о не отысканных тёплым теплом,
о незнакомых теплу.
Туча-ча-ча извивалась в шелках,
как стриптизёрша, к столбу
льнула фонарью. Работа легка –
выраздеть чью-то судьбу.
Анна оделась, захлопнула ночь,
тапочки на ноги, шарк…
Угол у дома встряхнулся спиной
и потрусил через парк.
Анна напрасно пыталась прилечь
в гжель утропических слив…
А под окном у святого из плеч
два одеяла росли.
***
Что есть гордость? Конечно, она very good.
Внутригранный алмаз, полуслойный асбест.
Мой мобильный молчит, пожирая деньгу,
потому что звоню я другим, не тебе.
Мой мобильный не думает, не говорит,
соглашается, будто усталый пацак,
что безмерно тупы, примитивны внутри
все, которые мыслят с другого конца.
Позвоню-ка Эйнштейну. Скажу, что дурак.
Потому что дурак. Потому что не ты.
Наберу президента: «Я буду вчера,
в двадцать пятом часу», где кипенно пусты
банки с йогуртом, банки с валютой и сам
генетический банк, живоносный запас.
Что есть гордость? Огромнейший болт небесам
на попытки извлечь из-под граней алмаз,
на попытки от стойла избавить коня,
на старания нищему втиснуть пятак,
на попытищи сделать счастливой меня…
Потому что не так. А вот так и вот так!
Воротник на дублёнке – уже не енот.
Выгорают топаз, турмалин и агат.
Жеребёнок стареет в коровнике, но
продолжает хотеть не в поля, а в луга.
ПИРОЖОК
Муж пришел домой – и удрых.
Устаёт, бедняга, в песцы.
Я сижу пишу этот стих
с мыслью об энергии ци.
Вот пойду я в горы пешком.
Встрену в горах гуру гурьбу.
Может быть, сумеют бочком
вывернуть такую судьбу.
Знаю, гуру любят гурить
гугурибуриборибы.
С ними хорошо говорить
либо об изгибах судьбы,
либо об уйти из себя,
либо о питанье любви…
Гуру любят только любя.
Гуру – это вымерший вид.
Гуру – это Красная Кни-
гадам и гадючьему се-
мени будешь с ними без них –
боли будет радостно всем.
Я пойду и съем пирожок,
разделив с лосями в лесу.
Но покуда спит мил дружок,
я его в себе понесу.
СУЖЕНАЯ
По мотивам «Калевалы»
Девочка-старушка сидит с подушкой –
ни стоять, ни лечь – ей себя пророчит
северная ночь. Ах, как чутко ушко!
Девочка-старуха взрослеть не хочет.
Он такой один, Вяйнямёйнен мудрый,
что явился в мир стариком косматым.
Видели ли где-то ещё: под утро
народился кто-то с вечерней мантрой?
Айно, не рыдай. Есть тебе замена.
Айно, не топись в моровом болоте.
Девочка-старуха простит измену
мальчику-старинушке – за бесплотье,
за её сердерзость. За руки-гусли.
За её душевную непоправу.
Девочка-старуха взрослеть не пустит
во чертоги моря, в свою дубраву.
То не Сампо глушит мукой и солью,
не Похъёла кажет прекрасным прахом –
девочка-старуха вползает болью
мальчику-старинушке под рубаху.
Твой соперник был молодым и рослым,
но хотел помериться мудрой силой.
Он такой как ты, он и не был взрослым!
Маленький старик, колыбель-могила.
В этом ли раю, где живых не держат,
в этом ли краю, где застыли стрелки,
я того убью, кто не мной повержен, –
чтоб сменять, не глядя, как шкурку белки.
Девочка-звезда небеса разгложет,
девочка-вода заливает кряжи…
Девочка-старуха живёт под кожей,
только вместе с сердцем уснуть приляжет.