ТААС ТУМУС. Повесть

Тойбол. Рассказ первый

            И ведь не скажешь, что это воспоминания, настолько отчетливо проносятся перед ним одна за другой живые картины его жизни. Правда, порой происходит какая-то путаница. Вдруг из закромов памяти возникают давно минувшие события, словно выдернутые наугад карты из тасованной колоды.

            Даайыс идет к нему и никак не может дойти. Давно идет. Долгие годы. Он видит ее лицо. Черные-пречерные глаза. Близко видит, настолько близко, что их печаль вливается в него.

            Вон мать с отцом сидят на оленьих нартах и, посасывая свои трубки, причмокивают от удовольствия. Они глядят на него кротко и ласково, снисходительно улыбаются... А его младшие братья — оба статные, высокие и не в пример ему бойкие — показывают на него пальцами и хохочут, и хохочут, за животы от смеха держатся. Даже его единственный друг Айгылла тоже вроде смеется. Его и без того узкие глаза превратились в щелочки. И так все это живо, что надолго остается ощущение реальности увиденного. Таинственной реальности.

            Они держатся так естественно, ну совсем как тогда, когда жили еще на этом свете. И так же вот смеялись и радовались, и все-таки познали, хоть и совсем немного, земного счастья. Мать с отцом умерли давно. Оба брата и Айгылла не вернулись с войны. А Даайыс... Несчастная Даайыс покоится здесь, на Таас Тумусе, она оставила его мыкать горе в одиночестве.

            Старик Тойбол тяжко вздохнул. Ну зачем он остался один на этой пустой земле? Что ему здесь делать, кого караулить, ежели все радости земной жизни для него кончились, ушли вместе с самыми дорогими, самыми близкими людьми? Пусть и безо всякой надежды, а все-таки зимой он ждет весну — освободится ото льда река и откроется водный путь, а потом он ждет осень — тогда замерзнет река и установится зимняя дорога через Лену, хотя ехать ему некуда и к нему приезжать некому.

            Некому... Разве что доченька приедет. Маленькая. Она уплыла тогда, давно, в лодке. Не хотелось поверить в жестокую правду, немыслимо, просто не было сил, невозможно было представить, что могло с ней случиться. Должно быть, добрые люди подобрали ее, взяли к себе на воспитание. Именно так, не иначе. Она, может быть, даже помнит отца и мать, эти горы, эту реку... Она непременно вернется.

            Порой в старческой полуяви-полудреме является ему страшное видение: посреди бескрайней водной глади раскачивается лодка с маленькой девочкой. И плачет она, бедненькая, да не по-детски, а как-то по-взрослому рыдает и протягивает к нему свои маленькие ручонки... А стремительное течение уносит ее все дальше и дальше...

            Иными ночами чудится стук и скрежет, какой бывает, когда дно деревянной лодки скользит по гальке с песком. Вот-вот лодка пристанет к берегу. Тойбол каждый раз вскакивает с постели в надежде увидеть... Кого? Кого-нибудь. Тщетно. Кто же может приплыть сюда на лодке?

            Долго тянется ночь. Но вот сквозь небольшое окошко просочился мутноватый свет. Старик взял со стола в изголовье кровати кружку с остывшим чаем. Сделал несколько глотков. За дощатой перегородкой сладко посапывал продавец здешней лавки Кеша.

            На улице, оказывается, почти совсем светло. Вон оно, как прояснилось небо позднего лета. Камни вокруг блестят от ночной сырости, будто кто-то плакал тут ночь напролет, пока не выплакал все слезы... Внизу, под крутым берегом, как всегда, величаво, неторопливо течет прямо на север матушка-Лена. По ее широкому лону плывут неуклюжие большие пароходы, еще не погасившие своих ночных огней.

            На том берегу в алом костре утренней зари темнеют вершины Янских гор.

            Тойбол пошел по высокому крутому берегу и остановился у ровно спиленного пенька. Он любил тут посидеть. За спиной в узком молодом лесочке отрывисто, будто короткими зевками, переговариваются только что проснувшиеся птички: чыы-ып.

            Отсюда простор родной реки особенно прекрасен. Как же широка и необъятна красавица Лена! Поглядишь в одну сторону, потом в другую и нипочем не различишь, где река кончается и где начинается небо. Словно поглощая все пространство, какое может охватить глаз, стекает Лена с южного неба и, проплыв по земле мимо Таас Тумуса, мимо Каменного мыса, вновь восходит вверх, сливаясь там с северным небом...

            На том берегу лучи восходящего солнца позолотили вершины Янских гор. Но постепенно и само солнышко начинает выглядывать из-за гор. И вот оно уже высоко в небе. Горит все ярче, все больше набирает силу. Солнце.

            Уже скоро десять лет, как Тойбол охраняет склады райпо. И все это время он живет здесь безвыездно. И зимой, и летом. Нет у него такого желания — ездить, нужды такой нет. Ведь никого, никого не осталось у него на этой земле, в этом мире.

            А людская жизнь течет мимо так же вот, как эти пароходы, что плывут по самой середине реки.

            Одно сокровенное, одно-единственное желание есть у Тойбола — он хочет лежать здесь, на Таас Тумусе, рядом с женой. Только ради этого он и вернулся сюда десять лет назад...

 

            А до этого он жил, как все люди, порой спотыкаясь и блуждая, порой радуясь маленьким, быстро проходящим радостям. Проста история его жизни.

            Родители Тойбола — кочевые эвены, занимались охотой и оленеводством. Летом кочевали между реками Леной и Омолоем, случалось, что доходили почти до моря. А зимовать возвращались к подножию Янских гор, во-он они, два хребта, Ирикэ и Орулхан.

            Мать с отцом были людьми старыми, надолго уходить сил не хватало, поэтому Тойбол и братья росли в нужде. Тойбол был старшим из троих, он смотрел за братьями и везде водил их за собой. Вот тогда-то они познакомились и подружились с одним хорошим человеком, якутом, звали его Айгылла. Он пешком приходил из кобяйских земель к ним охотиться.         Прекрасный человек был Айгылла, доброго нрава, спокойный и сильный.

            В те времена в оврагах между гор водилось много белок. За день добывали по двадцать зверьков, а в особо удачные дни и по тридцать. Утром все четверо расходились в разные стороны, вечером собирались. Все были, можно сказать, юнцами, и охота превращалась в соревнование — кто больше добудет. Почти всегда Айгылла оказывался победителем. Хотя на вид был весьма медлительным и не слишком расторопным.

            В молодости, когда человек силен и все ему дается легко, не думаешь о времени, не замечаешь, как кончается зима и приходит пора отправляться Айгылле домой: Тойбол и братья провожали друга на нартах до Таас Тумуса, потом возвращались к своим. И снова начиналось медленное передвижение с оленьим стадом на север, на богатые ягелем пастбища.

            Вот так удачливо и дружно охотились три года, а потом началась война... Вскоре они услышали, что Айгылла ушел в армию.

            Из малонаселенного Саккырырского района никого на фронт не отправляли. Эту зиму Тойбол со своими перезимовал у истоков речки Лэмпискэ, там и охотились. Едва дождавшись весны, братья сказали Тойболу: «Ты оставайся со стариками, а нам надо отправляться». Эти простые, искренние слова прозвучали так неожиданно, что Тойбол даже растерялся, хотя и виду не подал. Все произошло просто и быстро. Братья простились с Тойболом и уехали в Таас Тумус. Потом пришла весть о том, что той же весной с открытием навигации на Лене они добровольцами ушли на фронт.

            Вот и все. Через год одно за другим пришли «черные письма». Тойбол ничего не сказал матери с отцом, не нашел в себе силы сказать такое...

            Счастливая весть об окончании войны вмиг облетела весь свет, все его далекие, медвежьи углы. Они тогда остановились как раз в верховьях Омолоя. Старики, услышав о победе, несказанно обрадовались, решив, что теперь-то уж мальчики непременно вернутся. Тойбол долго мучился, не зная, как сообщить родителям о гибели младших братьев. Да так и не решился. Через какое-то время он сказал им, что встретил якута из Таас Тумуса и что братья передали через него, будто их задерживают в армии еще на год, а то и на два.

            Старики поверили. Наверно, рассуждали они, потому их и оставили, что они уцелели на этой страшной войне, и еще потому, что здоровые и сильные. А может, и чем-то лучше других парней, раз выбор пал на них.

            Кочевые эвены редко встречают многоопытных, знающих людей, так что усомниться в такой версии не было причин. Словом, спокойствие стариков никакие посторонние слухи не нарушали. «Лишь бы дожить до того дня, когда вернутся наши сынки», — вслух мечтали они... Но оба не пережили той зимы. Умерла мать, через месяц отец.

            Тойбол остался один. Весной он на двух нартах отправился в Аргас. Ведь Айгылла всегда звал к себе Тойбола. И людей хотел порасспросить, может, кто и видел на войне братьев.

            Когда приехал в Таас Тумус, снег уже начал понемногу подтаивать. В те времена здесь гудел-шумел вокруг рыбозавода довольно крупный поселок.

Тут он узнал от людей, у которых остановился, что весть о смерти тяжело раненного Айгыллы пришла уже после победы. Вдова его Марыына бедствует с двумя детьми. А о братьях никто ничего не знал, сколько он ни расспрашивал.

            На следующий день Тойбол встал пораньше и пустился в путь прямо на юг, держась речки Лунхи. По широкой укатанной дороге олени уже к полудню домчали его до поселка Аргас. Быстрые, они летели, будто у них не было никакого груза. В те трудные годы, когда не хватало и еды, и одежды, Тойбол явился к сиротам своего друга нежданным дорогим гостем.

            Убитая горем Марыына, плача, рассказала ему, что «черное письмо» пришло после войны, когда она уже окончательно поверила, что муж непременно вернется. Поэтому ей было еще страшнее, еще горше.

            Тойбол пробыл у них несколько дней, чтобы хоть чем-нибудь помочь обездоленной семье. Там он и увидел Даайыс. Может, чутье ему подсказало, что это его судьба, но, так или иначе, он сразу же почувствовал какое-то смятение.

            Вдруг совершенно неожиданно потеплело, даже снег почти растаял. И хотя Тойболу хотелось, очень хотелось остаться среди этих полюбившихся ему людей, но пришла пора отправляться в путь. По правде говоря, ему бы следовало поторопиться, а он все искал предлога задержаться хоть ненадолго. Когда он наконец прибыл в Таас Тумус, на Лене кое-где уже появились закраины, но все-таки при желании вполне можно было переправиться через реку на нартах.

            Однако Тойбол, который всегда был смел и решителен, на этот раз почему-то побоялся переходить реку, вернее сказать, сделал вид, что боится, и остался в Таас Тумусе на всю весну. Поступил на рыбозавод, а когда открылся водный путь, отправился в Аргас за своей Даайыс.

            Тойбол думал отвезти молодую жену в тундру, в свою родную эвенскую среду. Но Даайыс не захотела расставаться с привычным бытом, со знакомыми людьми, ведь и у нее не было родственников. Тут она проявила якутский характер — непреклонность и умение настоять на своем. Как пожелала Даайыс, так и сделали. Обосновались в Таас Тумусе. Дом стоял на крутом берегу в двух верстах от поселка. Через год родилась дочь.

            Зимой Тойбол переправлялся через реку к Янским горам промышлять зверя, а летом с якутами работал на рыбозаводе.

            Так они прожили четыре счастливых года. Но оборвалось, кончилось их счастье. Пропала трехлетняя дочь. Искали, искали, все тщетно. Исчезла, правда, и лодка. Подумали, что ее могло унести течением. Снова долго искали и, наконец, нашли пустую лодку. Ее прибило к берегу в нескольких кёс от дома, значит, километрах в тридцати, а то и более.

            Тогда Даайыс была беременна вторым ребенком. И Тойбол решил не ехать зимой на охоту, а устроиться на работу в поселке, чтобы быть поближе к жене. Для этого надо было запастись на зиму мясом. И в начале сентября он переправился на тот берег охотиться на лосей. Чтобы хоть немного отвлечься от горя, Даайыс начала работать на рыбозаводе. Каждый день она ходила в поселок за две версты от дома, хотя была то ли на седьмом, то ли на восьмом месяце.

            У подножия горы Ирикэ в верховьях маленькой речки Тойбол убил громадного лося, освежевал его, разделал и, обрадованный удачей, возвращался домой. На полпути он повстречался с одним человеком, который разыскивал его, чтобы сообщить страшную весть. Его беременная жена упала, сильно расшиблась и умерла от потери крови.

            С запада дул ветер страшной силы. Семь суток река бесновалась, дышала пеной, вздымала фонтаны брызг, не давая людям перебраться на другой берег. В ту осень Лена вообще будто обезумела. Не переставая, дули ветры, время от времени поднимались настоящие штормы. Словом, Тойбол даже не мог проститься с покойной Даайыс. Ждали, сколько могли, но потом похоронили без него.

            И снова Тойбол остался один.

            Ах, как он горевал по своей Даайыс! Велико было горе.

            Тойбол уехал тогда на север. Раз в два, а то и в три года он приезжал обновлять могилу Даайыс. А время шло, он старел, и память о нескольких годах счастья будто заволокло туманом. Да и горе со временем вроде бы притупилось. Порой блеснет и лучик радости: то дело по душе, то удачная охота отвлекут его от воспоминаний о Даайыс.

            Так пролетел десяток лет. И один год походил на другой, как деревья в зимнем лесу, запорошенном снегом. Не счесть, сколько прошел и проехал он по глухой тайге, по бескрайним просторам тундры, но нигде — ни среди эвенов, ни среди якутов — не жилось ему, не сиделось.

            Еще в давние времена, когда конец земного пути был далек, как вот эти едва различимые силуэты гор, решил он вернуться сюда, чтобы лечь рядом со своей Даайыс. Однажды тяжело заболел воспалением легких и чудом остался жив. Вот тогда Тойбол по-настоящему испугался, что смерть может неожиданно настигнуть его вдалеке от могилы жены. Когда, наконец, болезнь отпустила его, он быстро собрался и окончательно переселился в Таас Тумус. С тех пор и живет здесь. Уже десять лет.

            Солнце поднялось довольно высоко, и Тойбол вернулся домой разбудить Кешу. Кеша заворочался, промычал что-то и, не вставая, сразу же потянулся к куреву. Сели рядышком, оба закурили.

            - Ну, какая погода сегодня?

            - Прекрасный день народился.

            - А что, ветра совсем нет?

            - Нет. Тихо, — ответил Тойбол.

            Он знает, что его друг ждет не дождется, когда испортится погода. В такую вот тишь к ним никто не заворачивает. Все стрелой пролетают на моторных лодках прямо в Сангар. А если поднимается ветер, сюда набивается много народу. Для Кеши тогда начинается веселый, даже буйный праздник, а для ларька — бойкая торговля. Словом, кругом выгода.

            - Сегодня начальник должен прибыть! Беда! Хоть бы обошлось, а то я со страху даже похудел.

            - Ну и что, ну приедет твой начальник, не съест же он тебя, — успокоил друга Тойбол.

            - Тебе легко говорить, тебе-то он ничего не сделает. Где он найдет другого сторожа, кому охота ехать сюда караулить склады? А меня он запросто может уволить. Тогда я пропал. С каким лицом я домой вернусь? Да меня жена живьем съест. И работа эта мне по душе. Здесь я вольный человек! Никогда мне не жилось так хорошо...

            - Ну, ладно, пойду осматривать сети. Ты разведи огонь и еще раз посмотри свои накладные. Может, где и найдешь ошибку, — сказал Тойбол и пошел к реке.

            Ох, эти накладные! Все, что получают и продают, по ним сверяют. Если там найдут какой-нибудь изъян, будет большая беда.

            Кеша говорит, что он боится, а, по правде говоря, Тойбол еще больше боится. Если Кешу снимут с работы, то кто потом предаст его земле? А Кеша обещал сам вырыть ему могилу рядом с Даайыс.

            - Лишь бы в его бумагах все было в порядке, — пробормотал себе под нос Тойбол, оттолкнулся от берега и направил лодку на середину протоки.

            Стремительное течение реки подхватило лодчонку, по-местному — ветку, как берестяную посудину, и, не давая времени опомниться, потащило вниз по течению. Хотя течение было сильнее старика, он все-таки частыми и умелыми гребками пересек узкий рукав реки. Выйдя в залив, Тойбол стал грести спокойнее и оживился, увидев еще издалека, как дрожат берестяные поплавки закинутой им под песчаным мысом сети.

            Довольно большая щука намотала на себя чуть ли не половину сети и вдобавок еще намертво вцепилась зубами в этот клубок. Старик довольно долго возился с запутанной сетью, а как только распутал ее и взял щуку в руки, она ухитрилась выскользнуть и плюхнуться в воду. Только он ее и видел. «Ладно-ладно, плыви уж, это для меня ты желанна, а так не каждый польстится на тебя. Речная щука — худая пища. Не успеешь до рта донести, как аппетит пропадет», — подумал старик с великодушной усмешкой, хотя все-таки немножко досадно было.

            Потом выбрал трех мелких лещей и одного крупного окуня. И вдруг увидел огромную темную рыбину с иглистым хребтом. Она стояла в воде неподвижно, словно бревно. Даже испугала старика. Боясь упустить добычу, Тойбол осторожно опутал ее сетью, с величайшим трудом вытащил из воды и втянул в лодку. Это был огромный осетр, пуда в два весом.

            Старик завороженно смотрел на шумно бьющегося осетра. Но, как ни хороша была эта редкая добыча, предстояло еще решить, что с ней делать. Конечно, хочется взять с собой, но ведь осетра запрещено ловить. Если узнают, хлопот не оберешься. А штраф — вся месячная зарплата. Была бы эта рыбина хоть поменьше, ведь такую громадину никуда не спрячешь. Пока доплывешь до берега, может объявиться начальник райпо. Придется изворачиваться, юлить. Конечно, неприятно, но не это главное. Он уже стар, чтобы стыдиться людской молвы. Ежели поймают, вся вина падет на Кешу, а того сразу же снимут, как пить дать, снимут. Это единственное, чего еще страшится Тойбол на этом свете.

            Старик почесал затылок, а осетр смотрел на него снизу, будто торопил: «Ну, живей решай». Тойбол вздохнул, взялся за весла и причалил к песчаному мысу. Тяжело поднялся, ступил в воду и, с трудом перетащив осетра через борт, выпустил его. Рыба, не торопясь, вроде бы даже лениво, еле-еле шевельнула хвостом, словно нисколечко не была испугана и не билась в лодке, а заранее знала, что ее выпустят. Гордо рассекая воду сильным острым рылом, она исчезла в пучине.

            Вряд ли что-нибудь изменится в моей жизни, если я и съем тебя. Плыви, плыви, кому суждено, тот тебя и поймает. А мне некого радовать и угостить некого, я обойдусь, мне ты не нужен. Лишнее беспокойство из-за лишнего куска ни к чему. Не-ет! Спокойствие дороже. Это последнее, что у меня осталось.

            Кеша уже развел костер, вскипятил чайник. Спустился навстречу старику и помог вытащить ветку на берег. Быстренько почистил рыбу, выпотрошил ее, нанизал на рожны и поставил жариться. Кеша особенно обрадовался любимому своему окуню. Старик не выдержал и рассказал про осетра. Кеша настолько огорчился, что даже окуня перестал есть, хотя с явным удовольствием только что обсасывал косточки. У него был такой обиженный вид, будто ему нарочно подсунули окуня вместо осетра.

            - Ох, обида какая! Если б ты не струсил, разве бы мы так теперь сидели, мы бы другими людьми себя почувствовали. Настоящими молодцами. Матушка-Лена нарочно подвела осетра в твои сети, чтобы порадовать тебя, старого. А ты не принял подарок. Нехорошо. Обидится на тебя матушка.

            - Да пусть обижается сколько угодно. С ней у меня счеты давно сведены, — с горечью сказал Тойбол, а про себя подумал: «Судить о чужих поступках всегда легко, советы всегда на языке вертятся».

            Тойбол грустно вздохнул. Больше выпущенной рыбы он пожалел, что огорчил друга, потому и сам расстроился. Да что там эта рыба, Тойбол и не с такой добычей когда-то возвращался. Но время все стерло, затуманило память. Когда-то, возвращаясь после удачной охоты, Тойбол любил смотреть вон из-за тех высоких гор на расстилающуюся перед ним могучую реку и синеющий Таас Тумус.

            В те времена, когда его здесь ждала Даайыс, он возвращался такой счастливый! Огромная радость переполняла его. Он не замечал трудностей дороги и не знал усталости, неистово гоняясь за богатой добычей. Чтобы порадовать свою Даайыс, каждый раз старался привезти ей в подарок все самое лучшее: редкую большую рыбу, каменного глухаря, самые ценные меха. И ему казалось тогда, что ее радость делает его сильнее, сноровистее, что для него нет ничего невозможного... Но вся приветность окружающей жизни исчезла вместе с Даайыс. Солнечный мир опустел для него, как жилище без очага.

            Кеша то выходит из своего ларька, то снова заходит, копошится. Бедняга ужасно беспокоится. Где же застрял этот начальник, чего он не едет, измучил вконец человека? О том, что он собирается сюда, слух прошел давно. И с тех пор Кеша не может найти себе места. Все ждет, каждый день ждет.

            К полудню Тойбол первым увидел, что с того берега прямо к Таас Тумусу стремительно летит моторная лодка. Бледный Кеша, узнав в приезжем самого председателя райпо Тороева, несмело засеменил навстречу. Один вид неторопливо поднимающегося по крутому берегу большого, широкоплечего Тороева внушал невольное уважение.

            На бедного Кешу было жалко смотреть. То вперед забежит, то отстанет, юлит, мельтешит вокруг начальника, как ласковый пес. И говорит, говорит без умолку. Ноги подкашиваются, да и дрожит весь, как лист на ветру.

            «Лишь бы в бумаге не было ошибок...» — подумал Тойбол.

            Через некоторое время Тороев и Кеша вышли из ларька и направились к складам.

            Кажется, все в порядке, Тороев, к великой радости обоих, не ругается, не кричит, сделал только какое-то замечание для порядка и уехал. Шум моторной лодки стал быстро удаляться.

            Кеша что-то убирает, перекладывает с места на место, чистит, крутится в ларьке, как белка, устраивающая себе дупло. Время от времени навострит уши и прислушивается, поглядывая в сторону реки. Целыми днями вот так крутится. Осматривает полки, смахивает пыль.

            Здесь Кеша только работает. А живет он в поселке, примерно в ста верстах отсюда. Поздней осенью, когда станет река, ларек закрывается. Тогда Тойбол один остается сторожить склад. Зимой рыбаки только изредка заглядывают к нему. Вся земля замерзает, покрывается белым-белым снегом, и день сливается с ночью.

 

            Но все это будет позже. А пока к их берегу причалили три моторные лодки. Шли они со стороны Лунхи. Кеша пугливо втянул голову в плечи, робко выглянул из ларька и посмотрел на приезжих. Увидев, что среди них нет его жены, он сразу преобразился. Столько покупателей к нему не каждый день наведывается. Из тех лодок выбрались на берег пятнадцать человек и, стараясь опередить друг друга, направились к ларьку. Тойбола никто даже не заметил, только старуха Марыына, узнав его, поздоровалась и, на ходу бросив: «Ну, ладно, потом поговорим...» — тоже чуть ли не бегом пустилась за остальными. Уж так торопится, что даже запыхалась. Удивительно, что заставило спешить ее, такую степенную, величаво-неторопливую. Нет, это неспроста. Наверное, нужда какая.

            Кеша выскакивает из ларька и, звеня большой связкой ключей, решительно направляется к складам. За ним табуном все остальные. То один забегает вперед, то другой, и все наперебой о чем-то просят продавца, чего-то клянчат. Но Кеша строг и неприступен. Он словно даже вырос на голову.

            - Кеша, дай, а? Ну, пожалуйста...

            - Кеша-а, меня, меня не забудь, ладно?

            - Кеша-а, будь добр... Кеша...

            «Что за нужда у них? Что они так разволновались, чего им не хватает?»             Тойбол сидел, гадая про себя, и тут к нему подошла Марыына.

            - Ну, рассказывай, как живешь-поживаешь?

            - Да вот живу. А вы-то как?

            - Хорошо.

            - А приехали зачем? За каким делом?

            - И-и, просто так. Услышали, значит, будто прибыл целый пароход с мебелью, со всякими товарами. Вот и гоняемся. Но что-то этот начальник темнит, толком ничего не говорит. То ли нет, то ли есть. Хоть бы сказал прямо.

            - Не-ет, никакого такого груза за последнее время не было. Ничего путного нету.

            - Тьфу! Знали бы, разве пустились бы в дорогу. Попусту время потеряли! А тебе я немного гостинцев привезла, сметаны и пирожков. Уж больно торопилась, чтоб других опередить и первой до всего добраться, потому и привезла, что под руку попало. Ни сна, ни покоя не стало. Так хочется заиметь эти лакированные доски. Ах, да, в этом году мой внук из армии вернулся, — сказала Марыына и подозвала высокого худого парня.

            Тойбол подумал, что парень ничем не похож на своего покойного деда, ни лицом, ни фигурой, совсем другой. Все счастливые люди чем-то напоминают людей с парохода. Есть в них что-то особенное, такое яркое-яркое, что глазам больно смотреть.

            Уж потом, оставшись один, Тойбол задумался о своей пропавшей дочери. Размечтался. Какая же она, наверно, красивая, умная, ну, такая, должно быть, как те люди с парохода...

            Матушка-Лена сердилась все больше и больше, то дышала белой пеной, то становилась темно-синей, то краснела прямо на глазах. И все сильнее ярилась, раздражалась от каких-то своих дум. Вот уже четыре дня, как бесновался западный, дующий против течения ветер. И не думает утихать, а, наоборот, все усиливается.

            В Таас Тумусе собралось много народа. Застряли здесь из-за непогоды, а путь-то лежал в Сангар. Так что ларек ожил, началась бойкая торговля.

            Люди измучились от безделья. Сиднем сидеть не хочется, а делать все равно нечего. Да и торопятся очень, скучают по дому. А как же иначе, ведь на том берегу их ждут работа, семья. Как же не торопиться, не спешить? Гадают, когда матушка-Лена сменит гнев на милость. Все знают, если уж она разгневалась, то никакие просьбы, никакие мольбы не смогут ее угомонить.

            Всего один большой пароход прошел с севера на юг, держась самой середины реки. Да и то он не в силах бороться с громадными волнами, зарывается носом в волну. В такую страшную пору разве только самые сильные, самые смелые способны вести спор с разгневанной рекой.

            Тойбол уже давно наблюдает за людьми с парохода, но ни разу не подошел к ним, не заговорил. Очень уж они разные, ничем он на них не походит, как небо и земля, неровня он им, не поймут они друг друга. Вот Тойбол с Айгыллой понимали друг друга. Только с ним одним он и дружил.

            Интересно, каким бы стал Айгылла, будь он жив? Теперь не Тойбол помогает Марыыне, а она заботится о нем, все время придумывает, чем бы ему помочь. А Тойболу от такого ее внимания неловко, он стыдится, не может глаз поднять на нее, словно он перед ней в неоплатном долгу. Почему-то ему становится невыразимо грустно и тоскливо. Никак он не может заставить себя посмотреть на Марыыну, боится, что ли, встретиться с ней глазами. А все потому, что сегодняшняя Марыына чем-то напоминает Тойболу людей с парохода.

            Волны на реке стали еще выше. Разошлась Лена-матушка, как бранчливая баба.

            - Ужас, какой ветер!

            - Ох, до чего надоело! Когда же наша матушка успокоится?

            - Вроде и не собирается. Вот наказание!

            - И работа стоит...

            - Даром столько дней пропало...

            Старый Тойбол, слушая все эти разговоры, усмехнулся про себя. Один он спокоен, одному ему некуда спешить, нет у него ни нужды такой, ни сил, ни желания. Как и сколько бы она ни сердилась, ни волновалась, как бы шумно ни выражала свой гнев, ему все равно. Пусть себе заносится, пусть важничает распрекрасная Лена, он теперь не преклонит перед ней колени, не станет просить ее ни о чем. Если хватит у нее сил, пусть хоть целый месяц вот так неистовствует.

            Мужчины, потоптавшись, шумной гурьбой решительно направились в сторону ларька. Значит, будет кое-какое мужское дельце.

            А женщины, попивая крепкий чай с молоком, перебивая друг друга, чуть ли не переходя на крик, горячо перебирали новости и сплетни поселка Аргас, кое-что, видно, добавляя и от себя. Ничего-то они не упускали, ничто не оставалось не замеченным: чей сын привез новую невестку или чья дочь привела зятя, кто и где свалил лося, кто жаден, а кто добр. Тойбол хорошо знал жителей Аргаса еще с тех пор, как поженились они с Даайыс. Только с годами все больше отдалялся от них, а теперь уж совсем потерял к ним интерес. Хотя его тянет к людям.

            В таких случаях Тойбол начинает свой рассказ с воспоминаний об удачной и богатой охоте. Постепенно он становится все многословней, вспоминает погибших на войне братьев, свою Даайыс. От этих воспоминаний он начинает волноваться, сникать, плакать, а слушатели его, поначалу увлеченные рассказом старика об охоте, теряют интерес, как только он переходит к семейным бедам, еще какое-то время сидят со скучающими лицами, а потом один за другим встают и уходят. Старик хоть и знает, что остался один, но никак не может справиться со своим волнением, не может остановиться и все рассказывает, рассказывает уже сам себе до тех пор, пока не свалится. Весь его рассказ от начала до конца слушает только одна матушка-Лена. Слушает и молчит...

            Однажды он сидел вот так же и рассказывал:

            - ...У меня пропала трехлетняя дочка. Играла в песке на берегу... И пропала. Искали, долго искали, да так и не нашли бедную девочку. Не знаю, что и думать... Чтоб себя утешить, говорю, что, может, люди увели...

            - Ой, ой, ой, какое горе! — воскликнул кто-то однажды ему в ответ. — Я много слышал про такие случаи. Говорят, что бездетные люди иногда крадут детей... По большой реке разный ведь народ шныряет. Да, да, наверно, так и было!

            - Так?..— Тойбол, вроде бы испуганный этой неожиданной поддержкой, посмотрел на своего собеседника.

            - Так-так! А дочка твоя теперь уж большая стала, наверно, живет где-то... Ты же сказал, что ей три года было тогда?

            - Три... нет... три ей уже исполнилось... почти четыре.

            - Тогда она может помнить кое-что. А имя-то уж точно должна помнить.

            - Мы ее, как и мать, Даайей звали...

            - Может, еще вернется твоя Даайя...

            - А?.. Ты, правда, так думаешь, да? — Старик посмотрел на собеседника с благодарностью, даже с мольбой в глазах.

            - А почему бы и нет... Вполне может приехать... Так бывает. И еще сколько таких случаев было... Конечно... А почему бы и нет?

            Этот разговор запал в душу старика и тлел там, как упавшая на трут искра, готовая вспыхнуть согревающей его надеждой. С тех пор у Тойбола появилась потребность рассказывать каждому встречному о пропавшей дочке. Люди с большим интересом слушали его рассказ, жалели старого, и вот он уже сам стал верить, что все именно так и было. Что значит опрокинутая лодка? И этот выброшенный на берег детский торбасок?..

            В ночных сновидениях у него есть все, чего нет наяву.

            По склону невысокой горки спускается на верховом олене молоденькая девушка в туго подпоясанной шубке из белых песцов и останавливается возле его жилища. В таких высоких шалашах — урасах, обтянутых оленьими шкурами, жили в старину эвены. Тойбол знает, что это его дочка, но почему-то не обращает на нее никакого внимания. Ведь она должна была приехать, вот и приехала, и вместо того чтобы повернуться к ней, он, наоборот, еще больше склонив голову, изо всех сил дует на угасающие угли костра, поднимая облачко пепла. Дочка подходит к нему сзади, обнимает его за плечи и щекочет ему затылок теплым дыханием, потом звонко целует и, ласково тычась носом, обнюхивает его голову.

            - Отец, мой милый, как я соскучилась по тебе. А ты? — спрашивает она и смеется.

            - Ну-ну, хватит, не балуй, не мешай, совсем как мать...— говорит Тойбол так сердито, даже раздраженно, как ни разу в жизни не говорил.

 

            К концу пятых суток ветер начал утихать. Как только волны реки чуть поуспокоились, сразу же застрявшие здесь из-за непогоды лодки устремились в сторону Сангара.

            Тойбол с Кешей опять остались одни. Кеша опрокинулся на лежанку и, разбросав, словно деревянные, ноги, заснул. И храпел так самозабвенно, будто душа его сейчас где-то далеко от Таас Тумуса, летает себе, порхает в поднебесье.

            А матушка-Лена такая спокойная, словно вовсе и не она недавно зло швырялась огромными волнами. Тихо опустилась непроглядная осенняя ночь. Совсем близко от Таас Тумуса прошел украшенный яркими огнями пароход. От огней этих он еще краше, еще наряднее. Сюда долетали с парохода песни и смех. Наверно, сильные и хорошие люди веселятся и радуются там. Как, должно быть, счастливы те люди.

            К рассвету Тойбол уже успел осмотреть сети. Нанизал на рожны трех щук и одного окуня и принялся жарить на костре.

            Из-за горы Ирикэ опять выкатилось солнышко и отправилось путешествовать вокруг света, неустанное в своих заботах обо всем живом.

            Вместе с солнцем приближалась к Таас Тумусу неожиданная весть для Тойбола. Она подплывала все ближе и ближе...

            Оказывается, старик уснул, пригревшись на солнышке, и проснулся, вздрогнув от шума мотора.

            - Старик, эй, старик! Просили передать тебе, — зазвенел высокий голос знакомой женщины из Аргаса, — что в Сангар приехала какая-то молодка, вроде спрашивала про тебя. Говорят, что с ней ребенок. Может, она и есть твоя дочка. Велели сказать тебе...

            Старик от неожиданности не успел толком осмыслить эту весть, как мотор взревел и лодка умчалась в сторону Лунхи.

            Тойбол еще долго сидел, пытаясь разобраться в услышанном.

            «Дочка приехала. С ребенком... Живей собирайся...»

            Тойбол то вскакивал, то снова садился. Значение этих слов никак не умещалось в его сознании, распирало грудь, сдавливая горло и не давая дышать.

            - Что же делать?.. Как быть? — пробормотал он и с опаской, даже с испугом посмотрел на спокойную гладь реки — лишь бы не заштормило...             Подождала бы матушка, позволила бы съездить, не разгневалась бы...

            Потом еле-еле растолкал Кешу. Тот заморгал, повертел головой и уставился на Тойбола ничего не понимающими, бессмысленными глазами.

            - Ох, какая досада... Ведь у меня никакого гостинца для дочки нет. Хоть бы что-нибудь...— прошептал Тойбол, с огорчением вспомнив того осетра.

 

            Вернулись они в Таас Тумус поздно вечером.

            Величавая Лена плавно катила воды навстречу огненной вечерней заре. Было тихо-тихо.

            Тойбол увидел молоденькую девушку лет двадцати с ребенком на руках. Ее и женщиной не назовешь. Он сразу понял — ошиблись люди... Его дочери Даайе должно было быть тридцать три. Она уже должна быть взрослой, зрелой женщиной. Даже если бы родился и выжил второй ребенок, то и ему было бы уже тридцать. А эта, что приехала, оказалась дочерью его тезки — другого Тойбола. Тот давным-давно погиб совсем молодым.

            Кеша плачет, тихо сморкаясь. Тойбол мысленно благодарит его. Ведь Кеша плачет от жалости, от сострадания к нему. Сердце у него доброе. А сам Тойбол не плачет, нельзя ему плакать. Зачем ему плакать? Он теперь ждет свою настоящую, родную дочь. И доченька приедет. Теперь-то уж непременно приедет. Небось уже собирается в путь-дорогу...

            Тойбол снова погрузился в сладкие мечты о дочери. Думал о зяте, о внуках. Хотелось, чтобы они были сильными, похожими на людей с пароходов.

            И опять зажглось новое солнце, отправилось выполнять свои привычные обязанности. Синели вершины гор Ирикэ и Орулхан. А внизу в великом спокойствии простиралась Лена-река. И подобно ей все больше и больше разливалось ожидание...

            Тойбол ждал свою дочку, ждал, пока вплотную не подступила к нему смерть. Уже перестав различать свет и слышать звук, он все еще ждал.

            Казалось, он продолжал ждать и после.

 

Михей. Рассказ второй

            Сухогруз медленно подходил к Таас Тумусу.

            - Вот это да... Сколько песку намело! Ведь раньше именно здесь проходил фарватер, - сказал старый лоцман Михей Ильич Максимов и с грустью глянул на заросшие травой развалины домов на берегу.

            Он давно отплавал свое по великой Лене и сейчас находился на судне просто так, в качестве почетного гостя. Обычно спокойно-ироничный, старый лоцман почему-то заволновался, достал из кармана помятый серый платок и провел по потному, в глубоких складках лбу, по сморщенным губам. Он смотрел поверх бывшего поселка, туда, где белели могилы. Тут киль застучал, заскрипел по каменистому дну реки.

            - Михей, неужто ты?! — услышал старый лоцман. — Эй, Михей!

            На берегу стоял маленький кривоногий человек. Михей обрадовался, узнав в нем одного из своих многочисленных друзей по давним, хотя и коротким, но бурным празднествам. Приятно на старости лет находить былые следы, радуешься, даже если увидишь знакомый пенек, словно памятную отметину обнаружишь.

            - А-а, Кеша! Вот так встреча! Так здесь и живешь?

            - Так и живу. — Звеня связкой ключей, Кеша шагнул навстречу Михею. — Куда мне деваться?

            Друзья растроганно обнялись. И по былой привычке стали подшучивать друг над другом:

            - Ну, Кеша, а я-то думал, что тебя давно смыло паводком и унесла волна прямо в океан.

            - Да что ты! Брезгует мной матушка-Лена.

            Кеша открыл склад, указал давно знакомому шкиперу, где сложить ящики, и вместе с Михеем пошел к дому.

            - Ну и подфартило тебе, старина. Как нарочно к твоему приезду матушка сегодня ночью подвела к моим сетям одного остроносого. — Кеша спустился в погреб, достал замерзший кусок крупной стерляди и большим охотничьим ножом аккуратно настрогал ее.

            - Вот это да! Благодать! Спасибо Лене-матушке, хоть и редко, но все-таки подкидывает еще гостинцы в мою чертову пасть.

            Хороша была строганина.

            - Ну, рассказывай.

            - Да чего там, в общем-то нормально, если не считать мелких недомоганий, — начал Михей. — Живу под Якутском в Даркылахе, слыхал, наверно. Работаю охранником. Сутки отдежуришь, три дня твои. Помнишь капитана Догдоева? Так это он, когда был депутатом, поговорил где-то там в верхах, и дали мне комнатенку. Хорошо, сам себе начальник. А летом плаваю, попрошусь на какое-нибудь судно, спасибо ребятам, не отказывают... Хороша матушка-Лена! Не могу жить без нее.

            - А с семьей у тебя как? Есть ли жена, дети?

            - Как не быть? Было у меня, чего уж там греха таить, много встреч. И детей, надо полагать, немало разбросано по всему руслу матушки-Лены. Только кому я нынче, гнилой гриб, нужен? Поздно. Теперь уже доживу как-нибудь...

            - Как-нибудь-то доживем. Но, если пораскинуть мозгами, не так-то все просто, — промолвил Кеша и загрустил. — Я вот вырастил двух дочерей, а они меня и за отца не считают. Будь их воля, сменили бы на другого. Порой расстроишься и подумаешь, лучше уж совсем не иметь детей, чем таких.

            - Может, и так... Вот мы с тобой сколько раз сиживали на этом берегу, а почти ничего друг о друге не знаем.

            - Видно, так бывает. Увидел человека — понравился он тебе, и вся его жизнь вроде бы ясна и понятна. Так чего же там спрашивать-расспрашивать... Да и недосуг было.

            - Да, наверно, так, — усмехнулся Михей. —  Я только помню, как ты боялся, что жена вдруг нагрянет. Смеху было...

            - Моя жена, ох чертова кукла. Изрядно мне от нее досталось. Однажды хотел было поговорить с ней по-мужски, да поплатился за это.— Кеша вздохнул и продолжал, кивнув на реку: — Здесь, только здесь я чувствую себя человеком. А там, зимой, я живу худо.

            - Женщина, конечно, всегда вывернется. Я, признаться, думал, что ты справно живешь.

            - Да так все вроде у меня есть. Дом, обстановка, детей выучил, образованные они у меня. Только я не хозяин в своем доме. Иногда даже жалею, что свою жизнь потратил на них.

            - Кто знает...— Михей обнял Кешу за плечи. — Со стороны всегда кажется, что у людей лучше, чем у тебя. А как хлебнешь одиночества, иным запахнет. Не сладко, ох не сладко мне. Рассеял я свою неразумную жизнь по всей матушке-Лене.

            Долго сидели друзья молча, понурившись. И глядели на ребят, сгружавших ящики с судна. Постепенно рассеивались тяжелые мысли. И они словно возвращались в те былые времена, в молодые годы.

            - Хороша! Хороша стерлядка! — Михей с удовольствием причмокнул сморщенными губами.

            - Известное дело,— отозвался Кеша.— Это всякий оценит.

            - Вот сидим мы с тобой на каменном берегу и сосем стерлядку... Ни на какие иные блага не променяю такое счастье. Хорошо ведь, а, Кеша?

            - Твоя правда, Михей!

            Да, хорошо ему сейчас. Но одна неотвязная мысль точила и точила душу старого лоцмана. Мысль эта будоражила в нем память о былых событиях, о давно прошедших делах, может, и не очень праведных и до конца не понятых.

            Михей оглядел печальные руины бывшего поселка, некогда одного из самых веселых на берегах Лены. Какая жизнь тут кипела! Здесь была база большой геологической экспедиции. Работал рыбозавод. Подолгу стояли большие суда. А ныне одни полусгнившие развалюхи да старые могилы навечно поселившихся тут людей.

            Михей нашел глазами отчетливо белевший издалека крест поновее других, вздохнул и поморщился.

            - Кеша... Вот хотел спросить. Тут старик одинокий жил. Как же его... Имя запамятовал.

            - Э-э, ты, видно, про бедного Тойбола говоришь. Того горемыку я в прошлом году самолично похоронил. Просил он меня. Видишь, во-он его крест.

            - Жалко.

            - А чего жалеть-то. Ох, и помыкался он. Все дочь свою ждал.

            - Дочь? Как это? — Михей вздрогнул. — Откуда у него дочь-то?

            - Давно дело было, наверно, годов тридцать назад. Дочурка его лет трех-четырех играла в лодке на берегу, лодку снесло течением, и она пропала. Я думаю, утонула она, а люди говорили, может, ее кто-нибудь с проходившего парохода подобрал да увез с собой. Так, мол, делают бездетные.

            - Ну и ну! — Михей вытер вспотевший лоб. — Страшное дело.

            - То-то и оно. А бедный старик все надеялся, что дочка вырастет, может, вспомнит и вернется. К тому же тут случай один взбаламутил его душу. Тезка у него был, давно покойный, известный ходок Тойбол. И вот, представь, незадолго до смерти нашего Тойбола приезжает дочка искать отца аж с самого Тикси. Ну, примчались за нашим стариком. Поехали мы с ним на свидание. Больно было несчастному, как увидел чужую дочь. Зря это люди...

            - Да, жалко беднягу... — сказал Михей. — Жил себе человек незаметно, тихо. Даже застенчиво как-то. Жил и ушел. И нет его. А зачем жил, ради чего горе мыкал?

            - Нет, Михей! Нет! — возразил Кеша. — При жизни и я его жалел, потому, наверно, что не очень-то понимал. А сейчас как вспомню — зависть берет. Толком еще не понимаю почему. Он вроде бы знал что-то большее, нежели другие, и прожил жизнь свою с этим знанием... Ну, понимаешь... лучше, чем я... чем ты... Может, и не шибко счастливее, но лучше прожил, лучше...

            Посидели еще. Помолчали. Внизу ребята перетаскивали уже последние ящики.

            - Что ж, Кеша! Пора мне. Угостил ты меня на славу! Спасибо!

            - Тебе спасибо, что не забыл. Еще бы разок встретиться, посидеть на этом берегу.

            - Хорошо бы! Да тяжелеем мы с каждым годом.

            - Ничего, Михей. Только вот жаль матушку-Лену. Как она без нас и мы без нее?

            Кеша остался на пустынном берегу Таас Тумуса. Долго махал вслед судну, пока оно не растворилось в голубом сумраке.

            Михей в последний раз кинул взгляд на старые могилы и что-то прошептал.

            Судно ходко шло мимо острова Сулар к горе Сангар.

            Михей все еще стоял на палубе. Вспомнилась сгорбленная спина эвена Тойбола. Нет, не забыл он Тойбола. Много, много знал он о его жизни, да и его самого часто видел. Тогда он не понимал этого человека. Ну, что поделаешь, не вернулись братья с войны, погибли, а ведь он живой! Жена умерла, тогда это часто бывало, а ведь он живой! А живой должен жить наперекор всему. Так чего же Тойбол снова не женился? Тогда вдов было — пруд пруди, что сухостоя после пожара. Взял бы любую, народил бы детей. Уж чего проще? Что ему мешало? И чего убивался он из-за пропавшей дочери? Ну, если жива она, хорошо. Пусть живет себе, пусть не возвращается, лишь бы жива была. А ради чего мучился тут?

            Так Михей рассуждал раньше. А нынче чем-то поразила его жизнь Тойбола, словно он услышал совершенно незнакомую историю. Почему же так разволновался?

            «Может, и не шибко счастливее, но лучше прожил, лучше...» — вспомнил он слова Кеши и горестно вздохнул.

            - Эх, Тойбол, Тойбол! Я ведь не знал, горячая голова, что тогда, давно-давно, привирая кое-чего про тебя, невольно перевернул столько судеб, наделал столько бед. Не думал, не гадал, что сломал твою жизнь, да и свою тоже...

            Всяко бывало у Михея. Хоть и жалко, что жизнь покатилась колесом, скомканная, исковерканная, да чего там... Что было, то было. И нечего теперь тужить. Не переделаешь, не разгладишь. И не надо.

            Впереди угольной пылью чернел шахтерский поселок Сангар. Михей Ильич спустился в каюту. Достал старый небольшой чемоданчик, собрал вещи. Вымылся, перед зеркалом пригладил свои жиденькие рыжеватые волосы, ловко прикрыл лысину, надел помятый, но не утративший парадности форменный китель с орденской планкой, фуражку. Долго стоял перед зеркалом, сосредоточенно и серьезно вглядываясь в свое лицо. И остался, в общем, доволен. «Ничего, еще крепкий мужик»,— подумал он и даже подмигнул своему отражению.

            Хорошо! Впереди желанная встреча! В Сангаре живет одна из его жен, Аксю. Он увидит взрослых уже дочерей — Любушку и Валикку.

            Михей за свою плавучую жизнь со многими людьми оказался в сложных отношениях, которые порой завязывались в тугие узлы. Так получилось с Тойболом, с Аксю, с капитаном Одоном Догдоевым...

            Четвертый десяток пошел с тех пор, как Михей встретился здесь, в Сангаре, с вдовой Аксю. Осталась она без мужа с двухлетней дочкой Валиккой на руках. Был, надо думать, тогда Михей хорош собой, просто неотразим! В те времена жизнь еще не так помяла его... А, чего там...

            Немало Михей, так сказать, роднился с женщинами на своем долгом — во всю длину матушки-Лены — пути, но нет и уже не будет у него роднее человека, чем Аксю. Была бы у Михея иная натура, жизнь его сложилась бы не такая плавучая... Сколько в Аксю таилось доброты и нежности, тепла и мудрости!

            Был момент, когда он решил навсегда поселиться у Аксю, но как назло, будто рок, всплыла та забытая история, связанная с Тойболом... Оказалось, что Тойбол хорошо знаком с Аксю и, когда приезжает в Сангар, правда, это случается редко, останавливается у нее. Ну, и не смог Михей остаться в ее доме, чувствуя за собой тяжкую вину перед этим человеком. Вот и покатилась, поплыла его жизнь по-прежнему.

            Он бы и нынче туда не пошел, да Валикка, старшая, уж очень уговаривала, просила. Пришлось дать слово. А слово — может, единственное, что осталось от былых достоинств старого лоцмана.

            Михей простился с ребятами, сошел с судна на гулкий металл дебаркадера и, глубоко вздохнув, двинулся в путь. Медленно, вроде бы нехотя поднялся на Ленскую улицу. Его взору открылись синеющие вдали горы, манящий речной простор и панорама поселка.

            Оробел старый лоцман, что случалось с ним крайне редко, не по себе ему стало: неизвестно ведь, как его встретят. Он, в сущности, чужой для них, для своих единственных и самых близких. Михей остановился у небольшого домика с низким забором, почесал затылок, сдвинув на лоб фуражку, и вздрогнул, когда совсем рядом по другую сторону забора вскрикнула Валикка, поливавшая помидоры. Загремели пустые ведра, распахнулась калитка.

            - Ой, папа, папочка! — Валикка выбежала и повисла у отца на шее.— Мама, Любушка! Смотрите, кто приехал!

            Из летней кухни выплыла полная, уже ставшая зрелой женщиной Любушка и поздоровалась с отцом степенным наклоном головы. С былой доброй улыбкой шагнула ему навстречу Аксю.

            - Откуда ты взялся, старый? Ах ты, бедняга, как похудел...

            Засуетились, забегали женщины. Представили зятей. Что-то спрашивали, о чем-то рассказывали наперебой. Скоро накрыли стол. Михея посадили на почетное место. По бокам сидели дочери, а напротив Аксю с зятьями.

            Старик не ожидал такой встречи. Он вовсю пыжился, стараясь показать себя солидным старцем, многозначительно покашливал, движения его стали какими-то замедленными, так что смотреть на него со стороны было просто смешно.

            «Благодать! — думал про себя Михей. — Чего еще человеку надо?»

            Словом, Михей был доволен. Он медленно оглядывал богатый стол и мнил себя счастливым и уважаемым отцом этого большого семейства. Пусть он и замечал, что Аксю смотрит на него с чуть иронической усмешкой, видя каждую морщинку на его лице, каждую складку на его одежде. Все равно она добрая женщина, каких поискать. Пусть веет холодком отчуждения от Любушки — родной кровинушки. Краснеет она, не по себе ей, чувствуется, что стыдится потрепанного вида родного отца. А что поделаешь? Михей понимает, что и зятья не очень-то по-родственному относятся к нему, старому пройдохе, вдруг заявившемуся невесть откуда. Пусть так. Против правды не попрешь.

            А все-таки хорошо! Давно, может, всю жизнь, раскаиваясь и горюя из-за своей неустроенности, он мечтал о таком вот празднике за семейным столом.

            Лишь одна Валикка искренне радовалась приезду отца. О чем-то она оживленно и радостно рассказывает, смешивая по привычке русские и якутские слова. Ухаживает за отцом, пристает, чтоб тот обязательно попробовал то или иное кушанье.

            - Помню, как я маленькой девочкой ждала нашего папу. Любушка только-только пошла, а я ее тащу на берег. Каждый проплывающий мимо пароход казался нам папиным. Все красным платочком махали, чтобы папа заметил издалека. И вот, наконец, он появлялся! Каким нарядным выглядел всегда! Блестели золотые пуговицы и нашивки! Всегда привозил подарки какие-то особенные. А как я гордилась нашим папой!

            Все снисходительно смеются.

            - Еще помню особенный папин запах. Уж потом я узнала, что это духи «Пиковая дама»,— Валикка прильнула к плечу отца.— Ой, и сейчас «Пиковая дама»!

            После обильного обеда Михея Ильича уложили на пуховую перину и укрыли теплым одеялом. Старик с удовольствием покрякивал, нежась в непривычно чистой и мягкой постели.

            - Благодать! — прошептал он, медленно отрешаясь от действительности: то ли он улетал куда, то ли погружался в пучину.

            Снилось ему, как эвен Тойбол смотрит на него и плачет, рукавом утирая слезы. Потом почему-то капитан Догдоев разошелся, кричит, сквернословит, вставляя в свою и без того запутанную брань непонятные, то ли юкагирские, то ли эвенские слова. И вдруг он сам в ночной мгле топчется босой на песчаном острове, а мимо проплывает нарядный, весь в огнях, веселый пароход. Михей кричит, но никто не слышит его, и пароход удаляется с музыкой, с песнями...

            И тут Михей проснулся, весь в поту. Хотел встать, да раздумал, услышав в соседней комнате разговор дочерей. Говорили о нем.

            - Ну и спит наш папа! — Это Валикка сказала.

            - Да какой он тебе папа? Прямо надоело! — огрызнулась Любушка.  

            - Ты что? Конечно, папа!

            - Как это, оказывается, просто. Переночевал раз-другой и сразу - папа. Ишь ты!

            - А кто же он? Какой бы ни был, но факт остается фактом. Теперь не переиграешь.

            - Но я не хочу называть его папой. У меня язык не поворачивается. Да и вообще он какой-то...

            - Какой бы ни был, но он наш отец. Имей мужество признать это.

            - Ах так, какой бы ни был! Тебе хорошо говорить. Ведь все кругом прекрасно знают, что ты дочь героя. Имя твоего настоящего отца высечено на мраморе, золотыми буквами. Это мне не повезло. Вон лежит. Что в нем хорошего? Что доброго он за свою жизнь сделал? За что его любить, за что признавать отцом? За какие такие заслуги?

            - А я, Любушка, только имя родного отца знаю. Я считаю отцом Михея... Ильича. Я люблю его, и не думай, будто я лукавлю... Отец он мне, и все!

            Обе умолкли. Потом Валикка тихо сказала:

            - Ты ведь ничего не знаешь, если бы не он, не было бы нашей матери, а тебя и подавно. Да и я бы вряд ли выжила, оставшись двух лет сиротой. А ты говоришь — переночевал раз-другой. Дура ты, прости меня. Прежде чем судить, попытайся лучше понять, разобраться во всем. Тем более что речь идет о твоем отце. Почему ты думаешь только о себе, подумай немножко о нем. Говоришь, не такой он. Какой есть, такой есть. А вот каково ему?..

            Прошло три дня. Михей погостил и у одной дочери, и у другой. Обе жили в благоустроенных квартирах. Погулял по поселку с внучатами. И, как всегда в жизни бывает, стал тускнеть праздничный блеск их встречи. Михей заскучал. Видя настроение мужа, Аксю сказала:

            - Остался бы насовсем. Пожили бы спокойно на старости лет. Сколько же можно мыкаться в одиночестве?

            - Нет, родная. Поздно склеивать разбитую посуду. Мне уже не научиться новой жизни. Еще хвачу лишнего, нагорожу чего... Дочерям не понравится. Да и самому неохота на старости лет по струнке ходить.

            Хоть и не принял он предложения Аксю, а приятно было услышать добрые слова, ощутить родное тепло. Будет что вспомнить потом в своей одинокой комнатенке... Михей расчувствовался от благодарности к Аксю. Защекотало в ноздрях...

            На четвертый день он надел свой наглаженный и вычищенный китель, взял чемоданчик и в сопровождении Аксю пошел на пристань. На его удачу, в Якутск отправлялся теплоход «Омолой». Ребята обрадовались, увидев старого лоцмана.

            - Михей Ильич! Едем с нами! Освобождаем каюту!

            - Ну, прощай...— просто сказала Аксю.— Дай знать, если что. Всегда можешь приехать к нам...

            - Спасибо тебе...— как-то смущенно проговорил Михей, глядя не на Аксю, а чуть в сторону.

            «Омолой» уже отходил, когда на пристань быстро въехал голубой самосвал. Скрипнули тормоза. Из кабины легко выпрыгнула Валикка.

            Михей стоял на корме.

            - Папа! Папочка, приезжай! Будем ждать!..

 

 

Аксю. Рассказ третий

            Аксю и Валикка стояли на берегу и смотрели вслед уходящему судну. Михей, как-то по-стариковски сгорбившись, чего обычно с ним не бывало, курил на корме. «Омолой» удалялся в сторону Якутска и казался теперь совсем маленьким, игрушечным.

            - Тяжело ему... Правда, мама? Опять один будет.

            - Всю жизнь он так живет, не знал и не знает тепла родного дома.

            - Остался бы у нас...

            - Говорила ему. Не хочет...

            - Жалко его, мама! Постарел он. Беспомощный какой-то и помятый.

            - Конечно, как ни хорохорься, а годы свое берут. Изжевала его жизнь, насквозь проспиртован и прокурен.

            Постояли, поговорили еще мать с дочерью и разошлись. Валикка поспешила на работу в диспетчерскую шахты, а Аксю пошла было домой, но, постояв возле калитки, видно, раздумала входить и отправилась на кладбище.

Остановилась около мраморного обелиска. Здесь похоронены двенадцать трагически погибших шахтеров. Аксю по-домашнему спокойно и привычно стала убирать мусор вокруг памятника. Собрала высохшие цветы, банки. Сюда любят приходить помянуть друзей старые шахтеры. Она была благодарна им за верность памяти погибших. Потом, как всегда, принесла кувшин воды из родника и поставила к подножию обелиска. Постояла, вглядываясь в имена, выведенные золотыми буквами. Седьмым был ее Саша — Чижов Александр Иванович. 1922—1948.

            Уже четвертый десяток пошел, как его нет. Уже старухой стала его молодая вдова. Не счесть, сколько раз приходила сюда Аксю, сколько слез пролила, сколько дум передумала! Но жизнь не стоит на месте. Со временем затягиваются даже, казалось бы, незаживающие раны. Порой кажется, что есть в этом что-то несправедливое...

            Аксю вздохнула и, как свойственно якутам в минуту раздумий, обратила взгляд вдаль, к темнеющим хребтам и долго стояла так, словно высматривая в их очертаниях некие знаки. Разве что вон те вершины великих гор остались неизменны с той давней поры. Даже Лена-река меняет свой лик, намывая новые острова, смывая старые. Только несет она свои воды все туда же, все туда же, с юга на север, с юга на север!

            Аксю не помнит отчего дома. Не довелось ей познать тепло ни материнской, ни отцовской ласки. Мать умерла в голодный год, отец угодил в засаду беглых бандитов. Выросла она в вилюйском детдоме. Кончила только пять классов и с четырнадцати лет пошла работать — мыла посуду в столовой. Так и жила, так и выросла.

            Когда началась война, с такими же девчонками поехала на север, в устье Лены солить рыбу. Но судьбе было угодно, чтобы она застряла по пути на таастумусском рыбозаводе. Она с ужасом думает, что могла проплыть тогда мимо своей теперешней жизни. Нет, пусть было тяжело, пусть почти всю жизнь прокуковала она вдовой, но судьбу свою она ни на какую иную не променяла бы.

            Весной сорок пятого года приехал на Таас Тумус новый бухгалтер, солдат на костылях, в выцветшей гимнастерке. Голубоглазый, весь какой-то светлый, он был совсем еще юнцом. Они так обрадовались друг другу, будто ждали этой встречи, будто наперед знали предначертания своей судьбы. Той же весной сошлись без сомнений и без особых раздумий. Через год родилась Валикка. За это время Саша совершенно преобразился. Еще зимой зажили раны, вскоре он бросил свои костыли и стал наравне со всеми ходить на охоту и на рыбалку, что было для него величайшей радостью.

            Как Аксю ждала его в те дни! До боли в глазах вглядывалась она в синь реки, высматривая белую лодку мужа. Боялась отпускать своего Сашу, бог знает что напридумывала, лишь бы удержать его возле себя. В ней поселился все нарастающий страх за него, словно она предчувствовала беду. Возможно, поэтому Аксю сразу согласилась, когда Саша захотел снова вернуться в свою шахту, где работал до войны.

            Хотя знала, что и там покоя ей не будет. Ведь погиб при обвале его отец. Но сам Саша смеялся над ее опасениями. «От случайности не убережешься и не отмахнешься. Можно упасть в воду, сорваться с горы, поскользнуться и сломать шею на ровном месте. А случается, что и на войне повезет».

            Незаметно пролетели два счастливых года в шахтерском поселке Сангаре. Все радовало Сашу: и работа забойщика, и жена с дочкой, и охота, и рыбалка почти круглый год. Как он умел радоваться! Казалось, сам того не сознавая, он торопился выплеснуть отпущенную на его долю радость всем окружающим его людям.

            - Аксю! Аксюша, родная, смотри, что я поймал!— говорил он, вваливаясь в дом с огромным тайменем.

            Аксю удивлял не таймень, тогда этого добра было много, а его восторг, и огромная, как ленское разводье, радость вливалась в нее. Потом она поняла, что это и называется счастьем.

            Снова пришла весна...

            Аксю наварила мяса и в ожидании мужа шила Валикке платье. Вот-вот должен был вернуться со смены Саша. Он собирался на первую весеннюю охоту. Ах, как мечтал принести домой уток! Все заранее было продумано: сделали скрадки, приготовили манки, радовались, предвкушая будущую охоту. Аксю сняла с печки кастрюлю, переложила в миску дымящиеся куски мяса и, поставив на середину стола, глянула в окно. В сторону шахты бежало множество людей — женщины, старики, дети. Все нарастающий топот ног вселил в нее страх, и, не помня себя, она выбежала, в чем была, и присоединилась к бегущей толпе, охваченной тревогой.

            К шахте сбежался почти весь поселок. Женщины метались, словно безумные. Мужчины сразу же взялись за кирки и лопаты, пытаясь пробиться к месту обвала и сверху, и сбоку. Но работа шла крайне медленно. Крепок был камень... Люди торопились, напрягаясь изо всех сил, обливались потом, задыхались. Тяжелые ломы и кайлы лишь высекали искры. Удручала беспомощность человека против крепости камня, преградившего путь к спасению двенадцати шахтеров.

            Аксю почему-то все искала начальника шахты в кожанке, с надеждой смотрела на побледневшие лица инженеров. Ей в ту минуту казалось, что кто-то, наделенный особенной силой, придет, властно произнесет всего несколько слов и тут же откатится надвигающаяся беда. Но нет, не было такой силы, которая могла бы вызволить из-под земли попавших в беду людей.

            Вдруг снизу донесся приглушенный крик. Его подхватили женские голоса. Туда по крутому склону горы бросились люди. Аксю бежала вместе с ними. Видимо, где-то там была заброшенная штольня, из которой пытались пробиться шахтеры. Она прильнула к сырому, холодному камню. Всю ее пронзило этим холодом. Она не услышала, нет, скорей почувствовала зов... Из-за каменной толщи, казалось, отчетливо доносился зовущий голос ее Саши,

            Закричала, запричитала Аксю, пытаясь ногтями разодрать, раздвинуть камень. Но все разом исчезло. Она провалилась в глубокую темень.

            Не приведи господь испытать такое ни одной женщине, вообще ни одному человеку, живущему на земле. Такого не пожелаешь даже врагу своему... Когда она пришла в себя после долгого глубокого обморока и посмотрела на окружавших ее людей молящими, полными ожидания и страха глазами, ей стал понятен жестокий исход случившегося.

            Люди отворачивались, стараясь не встретиться с ней взглядом.

            Крепок был камень. Но люди все-таки пробились к месту обвала и увидели насмерть придавленных породой шахтеров. Двое еще дышали, но и они скончались от потери крови.

            Через три дня всех вместе похоронили. Вот здесь, в этой могиле, у которой стоит Аксю. Сколько горестных слов было сказано, сколько слез было пролито! Об этом, должно быть, помнит гора Сангар, если хоть толика тех горьких слез проникла в щели между камнями. Если же те слезы смыли дожди и они стекли в реку, то, может, знает об этом и матушка Лена, унесшая их к Ледовитому океану...

            Сильный восточный ветер рвал черные платки вдов, напоминавших таинственную стаю темнокрылых птиц. Общее горе неожиданно объединило их, таких разных доныне, вокруг общей могилы.

            Медленно тянулось время. За летом пришла осень, за ней зима. Надо было жить дальше: смотреть за домом, растить ребенка, работать. Да никак не могла Аксю оправиться от горя. Соседи окружили ее заботой. Каждая семья, где есть охотник или рыбак, считала своим долгом принести ей часть добычи. Так издавна повелось у якутов. И вовсе не считалось это особой услугой и продолжалось до тех пор, пока у вдовы не вырастал сын или не входил в дом зять. Любая семья охотно бралась побыть с Валиккой.

            Аксю каждый день ходила на могилу. И не просто ходила, а сидела там часами, а то и целыми днями. Даже зимой, коченея от холода, она все равно подолгу пропадала на кладбище. Пришла лютая зима. Настала весна. Но Аксю все еще была не в себе. И люди начали тревожиться, опасаться за несчастную вдову, не помешалась ли она от горя.

            Убывали темные ночи, вновь оживала природа, вскрылась Лена-матушка. Вроде бы все видела Аксю, но ничто не трогало ее, даже всеобщий праздник весны не находил отклика в ее душе. Наоборот, все для нее затянулось непроницаемо темным покрывалом, все более сгущалась беспросветная тоска, вокруг веяло лишь холодом пустоты. Она словно бы наяву стала слышать тот слабый, но настойчивый, мучительный зов.

            Однажды прямо с кладбища Аксю пошла через гору в сторону поселка Смородничего. Справа беспокойно плескалась черной волной весенняя Лена. Аксю почему-то все отворачивала голову влево, к зеленеющим сопкам. И вдруг резко повернула направо, на обрывистый берег и шагнула в пустоту...             Ничего особенного она не успела ощутить — ни ледяного холода воды, ни мук удушья, лишь грудь резануло несильной, но какой-то томительной болью. Промелькнула в мозгу мысль о Валикке, сверкнуло красное-красное солнышко, оно показалось похожим на личико дочки, которая осталась где-то далеко-далеко. Аксю попыталась было вырваться к солнышку, доченьке, но тугая сила сдавила ее со всех сторон, властно увлекая в глубокую темень.

Вдруг чья-то сильная рука схватила ее за волосы и резко, даже грубо потянула вверх. Как тяжелая свинцовая дверь, расступилось черное нутро реки, по глазам больно ударил яркий белый свет.

            На берегу она никак не могла устоять на ногах, ее шатало, земля ускользала из-под ног. Аксю падала и поднималась, бежала, и снова падала, и снова бежала, она спешила домой к дочке.

            - Дура этакая! Лезет в воду, а дома небось дети грязные, голодные сидят. Пороть надо таких...— злобно кричал ее спаситель, смешивая русские и якутские слова в отборной брани.

            Никто никогда не смел говорить ей такое. Но, несмотря на всю грубость и несправедливость этих слов, была все-таки в них какая-то жуткая правда, больно хлестнувшая ее.

            А дома и впрямь чумазая Валикка сидела перед печкой и играла золой. Аксю пронзил вид дочки, словно она увидела ее после долгой разлуки. Она упала перед Валиккой на колени, растрепанная, страшная в своей перепачканной и насквозь промокшей одежде, и впервые за долгие мучительные дни залилась горючими слезами. И, странно, после того, как она выплакалась, наступило какое-то облегчение, очищение, обновление, словно слезы смыли что-то невероятно тяжелое, давившее на нее, мешавшее дышать. Иными глазами она увидела свой дом, людей, солнце и свою маленькую дочку.

            Прошло два года. Подросла Валикка. Они теперь ходили вместе, обо всем говорили друг с другом, и в этом Аксю находила огромную радость. Им вдвоем было хорошо. Так хорошо, что казалось, никого им и не нужно больше.

            Однажды они гуляли по берегу. Валикка, как всегда, бежала впереди — искала камушки. У Аксю на душе было тихо и спокойно. Она улыбалась, глядя на веселую дочку, любовалась нежными красками заката, с удовольствием вдыхала свежий речной воздух. Вдруг они увидели возле перевернутой лодки лежащего прямо на прибрежных камнях человека. Судя по тельняшке, матрос.

            - Мама, мамочка, смотри, дяденьку забыли. Давай возьмем его к себе, пусть будет у нас папа!

            - Ну, что ты, Валикка, погляди, какой он грязный. Его и не отмоешь, — Аксю рассмеялась словам дочери и прошла было мимо лежащего, но что-то заставило ее остановиться. Она вернулась, внимательно посмотрела в лицо матроса и узнала в нем своего спасителя.

            Это был лоцман Михей Максимов.

            Ах, как настойчиво трясла она его за плечо. Он очнулся, попытался встать, но ноги не слушались его. Что-то силился сказать. Его лихорадило от холода. Аксю огляделась, ища глазами хоть кого-нибудь, кто мог бы ей помочь. Нет, никого, кроме них, не было на берегу. А сумерки все сгущались. Аксю с большим трудом подняла на ноги матроса и поволокла домой.

            Михей выпил горячего чая и ожил. Помылся, почистился и оказался добрым молодцем. Сразу же о чем-то пылко заговорил, но из его длинной и туманной речи мало что можно было уразуметь. Потом затеял веселую возню с Валиккой, и девочка пришла в восторг от всего этого.

            Аксю просто по-женски пожалела бедолагу. Как щели в лодке обнаруживаются только в воде, так и натура Михея наиболее четко проявлялась, когда он начинал бахвалиться. Жили они недолго. После рождения Любушки к неизменной бабьей жалости прибавилось еще и чувство благодарности к нему. Что толку обижаться на человека, у которого совершенно иные понятия о жизни. И вот остался теперь на старости лет один, без жены, без детей, без дома. Горькая расплата.

            Аксю медленно спустилась вниз. Немного подождала у дороги, пока не проехали огромные самосвалы с углем. Разлилась в ту осень Лена так называемой лиственной водой. Необъятная ширь великой реки вспыхнула, вливаясь в яркий пламень вечерней зари. В сторону Таас Тумуса небольшое судно тянуло пять барж с сангарским углем.

            - Старый... Старый, да неразумный,— еле слышно прошептала Аксю. Мысли ее снова вернулись к Михею. — Уже разошелся, наверно, и теперь заливает молодым ребятам о своих похождениях. Бедняга не понимает, что выглядит со стороны смешным и жалким. Впрочем, зачем ему это знать? Поздно старику набираться мудрости. Поздно. Пусть лучше он так до конца и не осознает свою беспомощность, свое растраченное земное счастье.

            Подумала мать еще о дочерях своих. Вроде бы одинаково воспитывала, а выросли совсем, совсем разными. Валикка часто ездит в командировку в Якутск и, отказавшись от гостиницы в центре города, даже зимой часами трясется в холодных автобусах, чтобы побывать у отца в Даркылахе. Приберет у него, постирает, сготовит что-нибудь. А родная дочь Любушка до сих пор ни разу не перешагнула порог отцовского дома. Даже, когда получала паспорт, сменила отцовскую фамилию Максимова на Чижову, а теперь по мужу и вовсе Белковой стала. Пугает суровый нрав дочери. Всегда ощущаешь в ней какой-то холод. Нельзя женщине без жалости, без доброты. Говорят, в этом ее слабость, но на самом-то деле сила. Надолго ли удержишь мужчину суровостью? А жизнь-то, она по-всякому поворачивает.

            Вздохнула мать от невеселых дум.

            Подходя к дому, она увидела ярко освещенные окна, из трубы валил дым. Аксю удовлетворенно улыбнулась, значит, и сегодня дочери опять пришли к ней. Горячая волна радости нахлынула на нее. Нет, не обидела ее судьба, коли дала ей испытать такое большое материнское счастье. Не каждому оно дано...

            Когда Аксю вошла в дом, возбужденный младший зять гордо показал на большую рыбину, лежащую на столе.

            - Смотри-ка, мать, это я для тебя поймал!

 

 

Одон. Рассказ четвертый

            Один из старейших капитанов на Лене Одон Догдоев в последние дни неожиданно для самого себя затосковал по тундре. Никогда прежде он не знавал тоски по родным краям и сам удивился сегодняшнему своему состоянию.

            Тундру, ее безбрежную снежную ширь, ее суровое дыхание Одон видел и знал еще до того, как ощутил себя человеком. И это знание сохранилось в его душе, и он пронес его через всю жизнь.

            Но любил ли он тундру? Нет, никогда. Любовь всегда связана с чем-то нежным, прекрасным, близким тебе и добрым. А в его сиротской жизни в тундре ничего похожего на любовь не было. Было долгое тупое терпение, изобилие сменялось голодом, свобода — тяжелым трудом.

            И все-таки сегодня он затосковал по тундре, по ее безбрежной шири. Тундра вдруг предстала перед ним такой, какой никогда не была в действительности: красивой, ласковой и доброй. Ожили в памяти забытые картины прошлого. Он даже увидел над горизонтом огненно-красный шар солнца. Непонятно, восходит ли оно, заходит ли, все висит и висит над горизонтом. Что за причуда?

            - Ну, как ты, отец? — спросила вбежавшая в дом Сардаана.

            - Да хорошо. Ничего вроде не болит. Здоров я. Вот и маюсь от безделья.

            - Принял таблетки? — Сардаана чмокнула отца в щеку, обдавая привычным запахом лекарств и дорогих духов.

            - Да принял, принял... — усмехнулся старик. — Пью и глотаю, пью и глотаю лекарства. Прогуляться бы мне. Поразвеяться.

            - Не надо... Полежал бы лучше. А то опять встретишь своих речников и расстроишься.

            - К черту! Подышать бы, доченька. Тесно, не по себе мне... Давят эти каменные стены. Хочется простора, воли...

            - Ну, ладно, иди прогуляйся, только ненадолго. А то я опять буду беспокоиться.

            - Хорошо.

            Одон надел капитанскую фуражку и вышел из дома.

            - Девочка моя!..— растроганно, чуть ли не со слезами прошептал старик, садясь в машину.— Доченька, как, какими словами я смогу тебе все объяснить? Родная, единственная, ненаглядная моя...

            Несколько дней назад старый доктор вопреки принятым условностям прямо, без утайки сказал ему правду, жестокую правду. И Одон в первую очередь подумал не о себе, а о Сардаане: «Доченька! Девочка моя... Как быть?»

            Одон вел машину в сторону Даркылаха.

            Вот и пришла пора все окончательно обдумать, доделать недоделанное, решить нерешенное.

            Старый капитан размышлял настолько здраво и спокойно, словно собирался всего лишь в далекий рейс.

            Дело не в том, что жалко уходить из жизни, нет, раз пришло время, так чего уж тут... Это естественно. И не о том речь. О другом. Уходя из жизни, нужно развязать тугой узел. А вот как раз на это у него не хватало духу многие годы...

            Комнатенка старика Михея чем-то напоминает каюту. В углу стоит застланный старым коричневым одеялом деревянный топчан. У изголовья тумбочка. Над топчаном на плечиках висит потертый форменный китель.

            Сам старик, сморщенный, точно печеная картошка, ничем не напоминает того давнего молодца. Разве что в выцветших глазах и теперь еще вдруг загораются веселые, озорные огоньки.

            Раздувая запавшие щеки, как рыба жабры, он что-то без устали рассказывает. Его истории никогда не бывают простыми — они сотканы из полуправды, замешанной на откровенном вранье и хвастовстве. Недаром про таких вот фантазеров в народе говорят: «Если не похвастает, животом маяться будет».

            «Ну, ладно, пусть душу отведет»,— думает старый Одон, вполуха слушая друга, а потом и вовсе не обращает на него внимания, думая про свое.

Михей был одним из лучших лоцманов на Лене. Ему поручали самые трудные и ответственные рейсы. Удивительно цепкая была у него память, он никогда не забывал те места, где привелось побывать хоть однажды. Да чего там толковать — рожден лоцманом. «Сквозь воду видит»,— говорили о нем бывалые ленские капитаны.

            Но для Одона самой привлекательной чертой характера Михея Максимова была его человечность, его открытая, даже нежная душа. Он способен был не только понять человека, но и приветить его и поддержать. Стряслась ли беда или просто постигла неудача, допустил ли ты оплошность или почему-то там совесть замучила, словом, со всеми своими невзгодами люди тянулись к нему. Грозный начальник при нем добрел. Скряга готов был расщедриться. Было, было, да и сейчас есть в нем что-то такое, что помогает ему безошибочно угадывать душу человеческую.

            И, что всего удивительнее, бахвал Михей никогда не рассказывал, даже словом не обмолвился о своих действительных достоинствах, о своих истинных успехах. Много раз водили они караваны судов по Ледовитому океану до самой Колымы. И в какие только переплеты ни попадали, словами не передашь! А случалось и так, что только благодаря Михею удавалось избежать опасности. Ведь в те времена еще не было таких подробных карт, как нынче, и многое зависело от мастерства лоцмана.

            Но Михей никогда и не вспоминал об этом. Зато, шамкая беззубым ртом и все больше входя во вкус, он выкладывал одну небылицу за другой.

Старый Одон хорошо знает друга и давно привык к его россказням, но слушает его обычно молча, стараясь не перебивать. Все несбывшиеся мечты превращаются в рассказах Михея в истинные события, обрастая по мере вхождения в роль все более причудливыми подробностями. А слушателям-то что, им лишь бы интересно и весело было.

            В каждом человеке есть свои странности. Разобраться в них очень сложно. Иной человек, рассказывая такие небылицы, хочет не столько других уверить в достигнутых им успехах, коих в жизни не было и нет, но прежде всего самого себя. Он таким вот образом самоутверждается.

            Бедняга Михей несчастлив в личной жизни. До войны окончил фельдшерско-акушерскую школу в Якутске и, проработав всего несколько месяцев, ушел на фронт. Там он всего навидался, кое-что рассказывал иногда. После войны вернулся в родные края, но работать по специальности не стал, а нанялся матросом на пароход. Дорос до лоцмана. Словом, лучшие годы его жизни прошли на Лене.

            С женами, да и вообще с женщинами у него была вечная неразбериха, вот и остался он на старости лет один и сидит теперь здесь. От одних он сам сбежал, другие от него убегали.

            Одону вдруг нестерпимо жалко стало этого сморщенного одинокого старика, в которого превратился его друг и сверстник, и слезы комом подступили к горлу... Со стороны и он, наверно, так же выглядит...

            Перевелась нынче эта порода ленских лоцманов. Не нужны и старые капитаны, как не нужны старые деревянные баржи, разбросанные то там, то тут на берегах Лены.

            Когда-то оба они держались гордо и независимо, думали, что нет на свете равных им. В те времена каждое произнесенное ими слово звучало твердо и весомо. А теперь, что ни скажи, никто и внимания не обратит.

            - Плохи у меня дела, Михей,— грустно проговорил Одон.

            И потому ли, что слова капитана были неожиданны, или от его вида, но только Михей запнулся на полуслове, засуетился.

            - Что-что, капитан?  Плохи? То есть как это плохи?— Михей вскочил с места, губы у него задрожали, он приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, но так и не смог ничего вымолвить.

            - Известно как... Песенка моя спета. Ты же знаешь, что меня недавно оперировали. Ну, короче, разрезали и зашили. Рак у меня... желудка...

            - О господи!

            - Да, да, Михей. Это точно.

            - Я... я...— начал было Михей Ильич, но что-то мешало ему говорить, он схватился за платок и принялся сморкаться, вытирая тыльной стороной ладони скатившиеся по морщинистым щекам слезы.

            - Не надо, Михей Ильич. Жалеть и оплакивать меня будешь потом. Я не первый и не последний, всех это ждет. Зато пожил на славу, не знаю, выпадала ли еще какому юкагиру такая жизнь. Но не о том сейчас речь. У меня просьба к тебе, Михей, выслушай меня.

            - Слушаю, капитан. Твое слово для меня закон. Это ты сделал из меня человека. Для тебя я...

            - Вот и послушай. Много я думал, Михей, и кое-что надумал. Человек приходит на эту землю с открытой всему миру, чистой, незапятнанной совестью. И с такой же чистой совестью должен он встретить свой конец независимо от того, какую жизнь он прожил. С чистой совестью,— раздельно произнес Одон.

            - Понимаю, капитан, все понимаю. Но никак не могу взять в толк, какое это имеет отношение к тебе... Я многих знавал, но такого, как ты...

            - Погоди, Михей! Раньше выслушай меня. Вспомни-ка пятидесятый год.

            - Я помню, капитан, веселые, прекрасные были времена.

            - Пятидесятый год, середина сентября... Таас Тумус... Мы тогда шли с севера...

            - Ну и что? — лицо у Михея Ильича сразу изменилось, вытянулось.

            - Не притворяйся. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю! Короче, вот так... Я не смог дочери рассказать правду. И возлагаю это на тебя... После моей смерти расскажешь ей.

            - Я... Я никогда ни в чем не отказывал тебе. Ты это знаешь... Но...

            - Это моя последняя просьба...

            - Нет... Нет, капитан. Я ничем не смогу тебе помочь.

            - Тогда это мое последнее поручение! Слышишь?

            - Слышать слышу, но ничего не понимаю, капитан. Знаю и помню, что в пятидесятом году дал тебе страшную клятву. Я поклялся, что унесу твою тайну с собой. Больше ничего не знаю и знать не хочу. Прости меня, капитан, и пойми! А сам поступай как знаешь...

            Все идет своим чередом. Ничто не сдвинулось с места. Жизнь течет покойно и плавно, как матушка-Лена в тихую погоду.

            Ночью выпал уже зимний снег, он не растает теперь до самой весны. Этим утром народился такой ясный, прекрасный день, какого давно не было.        И небо сегодня кажется светлее и чище, чем всегда.

            Старый капитан Одон Догдоев идет по не тронутому еще снегу в сторону реки и часто приостанавливается, внимательно разглядывая собственные следы. Жизнь, прошедшая в борьбе со стихиями на Ледовитом океане и на Лене, кого хочешь сделает суровым. Но это не значит, что души у таких людей черствеют. Напротив, тем отзывчивее они к доброте и ласке.

            Со стороны реки доносится тонкий звенящий звук, взволновавший капитана...

            Вот и берег. Густые заросли тальника совсем по-зимнему укутаны снегом. Однако чуть дальше глаз невольно цепляется за пятна песчаной зыби, словно отражающей подернутое волнистыми облаками небо. Это ветер кое-где уже успел оголить от снежного покрова дно одного из высохших за лето рукавов. И как-то не верится, что пройдет положенное время и Лена снова разольется и поглотит эти заросли тальника, что ее водная гладь снова будет простираться от едва различимых на востоке гор, темнеющих отсюда далеким лесом, до самых западных гор. Но это весной. А сейчас поздняя осень. И даже отсюда видно, что уцелевшие на дне старицы лужи успели уже насквозь промерзнуть.

            Слышно, как вдалеке звенит свежим льдом главное русло. И вдруг, или ему это только почудилось, но он ощутил под ногами какой-то странный гул...

            Вон она, матушка-Лена, ставшая теперь узкой полосой, натужно шевелит свои воды в отчаянном стремлении к свободе. Прочный лед с обоих берегов сдавливает ее. И середина уже покрылась широкими льдинами и маленькими звонкими льдинками. Чувствуется, что река бьется из последних сил, тщетно стараясь разорвать этот ледяной панцирь и хоть разок вздохнуть полной грудью.

            Какой-то глухой гул перекрывает звенящие льдистые ноты, словно из недр реки вырывается тяжелый стон.

            Еще недавно такая могучая и независимая, такая гордая, она уже почти совсем стиснута наступающим холодом. И недалек тот час, когда лютые морозы скуют ее намертво.

            Долго старый капитан не отрывал глаз от середины реки, где все еще, кроша кромки льдин, боролось со стужей течение.

            - Ну, прощай... Навсегда прощай,— шептал он.— Я ухожу в свое вечное плавание...

            Бурлила, скрежетала, звенела матушка-Лена.

            - Прощай... Я, потомок юкагиров, прожил благодаря тебе счастливую жизнь. Все, что у меня есть, дала ты мне, матушка. А теперь я с тобой прощаюсь на вечные времена... Если виноват в чем перед тобой, прости меня. Прости, что мутил твои чистые воды...

 

            Старый Одон считает, что счастливо прожил жизнь. И правда, разве это не настоящее счастье — водить большие суда по такой великой реке, как Лена? А по Ледовитому океану?

            Земной житель многого желает и о многом мечтает. Счастье — это открыто и смело смотреть людям в глаза, жить, не зная страха и настороженности, чувствовать себя сильным и не сгибаться ни перед людьми, ни перед темными силами природы. Верить в себя — тоже счастье.

Одона родила в Индигирской тундре молодая юкагирка. Говорят, что отцом его был какой-то заезжий матрос, летун. Но никто не знал, откуда он появился и как его звали. У бедной одинокой юкагирки не было ни родных, ни близких. Одна воспитывала своего сына. И только до десяти лет, а потом неожиданно заболела и умерла. Года три осиротевший Одон жил у оленеводов-эвенов, кочевал с ними по тундре. И вот однажды ранней осенью причалил к берегу Индигирки пароход. Может, судьба позвала его. Увидев впервые в жизни пароход, мальчик сильно разволновался. Капитан парохода, пожилой и крупный якут с большими усами, обратив внимание на паренька, улыбнувшись, пошутил:

            - Ну, что, сынок, хочешь с нами?

            - Хочу...— Одон и сам не заметил, как вырвалось у него это слово.

            От неожиданной определенности ответа, от смелости, не свойственной тогдашним забитым детям, брови капитана полезли вверх.

            - Ну, ты храбрец, парень! И не боишься?

            - Не боюсь, хочу с вами...

            Одон еле сдерживал слезы. Поняв, что капитан шутит, он отвернулся и помчался в тундру, к пасшимся неподалеку оленям. На бегу развевались лохмотья его старой одежонки, сшитой из оленьих шкур. Немного успокоившись, он вернулся. Люди с парохода все почему-то повернулись к нему, а он от стыда и робости не мог поднять глаза на них.

            - Сынок, если ты и в самом деле хочешь, то мы возьмем тебя с собой. Поедешь в Якутск, будешь учиться, может, найдешь свое счастье. Для таких, как ты, нынче иные времена настали.

            Эти слова определили судьбу Одона.

            То был знаменитый тогда капитан Богатырев.

            Одон, нахохлившись, как вороненок, стоял на палубе и впервые смотрел на родную тундру со стороны. Из другого мира...

            Сколько же времени прошло с тех пор?

 

            Зимой он учился, а летом ходил вместе с экипажем Богатырева в плавание. С каждым годом он набирался знаний, мужал.

            В самый разгар навигации трагически погиб капитан. Долго судили-рядили, прежде чем утвердить Одона в этой высокой должности, слишком был молод. И все-таки утвердили и никогда не пожалели об этом. Вскоре он уже ходил в самые ответственные, самые трудные рейсы. Так неожиданно для самого себя по воле жестокого случая Одон стал капитаном. Ему подчинялись бывалые, видавшие виды люди.

            С женитьбой тоже было не так-то просто. Перед самой войной они с другом влюбились в одну девушку. Друг ушел на фронт и погиб. Одон не воевал, речников тогда в армию не брали. После войны он женился на той самой девушке. Долго преследовало Одона чувство вины. Кто знает, останься друг жив, возможно, она предпочла бы его.

            Жену он очень любил, гордился ее красотой, отовсюду привозил ей подарки. Мечтал о дочке. Даже во сне часто видел махонькую девчушку с красным бантом. Уже и имя выбрал. Сарданой хотел назвать. А годы шли... Все-все, казалось, дала ему жизнь, только забыла дать ребенка... После тщетных ожиданий Одон стал сердиться на жену. Но, как говорится, на нет и суда нет. Сейчас больно и стыдно вспоминать, как он упрекал бедную Ааныс. Долгим было ожидание. Иссякало терпение, угасали надежды. Тогда-то матушка-Лена и подарила ему дочку.

            Вот как это случилось.

            Ровно тридцать лет назад в середине сентября пароход Одона Догдоева доставил груз в Тикси и возвращался в Якутск. О, какая штормовая была тогда осень! Там, где Вилюй впадает в Лену, они попали в страшную переделку! Могучие волны швыряли пароход. Шли сквозь непроглядную завесу брызг и пены, честно говоря, по наитию. Каждую секунду можно было наскочить на песчаную отмель.

            Совсем не из пугливых, любивший при случае прихвастнуть своей смелостью, Михей Максимов и тот порывался уговорить капитана переждать шторм, но капитан так рыкнул на него, что лоцман сразу умолк.

            Как только они миновали то страшное место, где сливаются Вилюй и матушка-Лена, шторм вдруг утих, ветер улегся и настала такая тишь, будто все вокруг замерло. И опять Лена-река текла плавно и неторопливо.

            Когда они подходили к Таас Тумусу, почти совсем рассвело. И вдруг они увидели под крутым обрывом какое-то белое шевелящееся пятно. Недоумевая и стараясь угадать, что бы это могло быть, и капитан, и его команда старательно вглядывались в это вроде бы ползущее видение, но так ничего и не разобрали. Уже на более близком расстоянии Михей Максимов, человек тогда еще молодой, посмотрел в бинокль и воскликнул:

            - Братцы! Это же женщина там лежит! Боже мой, что с ней?

            Капитан сразу же повернул судно к берегу. Ему казалось, что все его ребята окоченели и еле-еле двигают руками и ногами, а он так спешил, что от нетерпения, пока матросы спустят трап, выругался длинной замысловатой, а в сущности, очень простой бранью, сотканной из русских, якутских и юкагирских слов. Два парня пытались поднять окровавленную женщину, распластавшуюся на камне, но капитан оттолкнул их, легко подхватил ее на руки и понес на борт.

            В своей каюте он уложил ее на постель.

            - О господи, да бедняжка еще и беременна!.. — воскликнул Михей Ильич и тут понял, что пришел срок появиться новому человеку.

            Желание помочь, спасти несчастную пробудило в нем почти забытые навыки его прежней профессии.

            - Воды!.. Полотенца... Простыни! — послышался его повелительный, твердый голос.

            - Сейчас...— каждый раз отвечал капитан и бросался выполнять приказ.

            Наверно, женщина споткнулась и сорвалась вниз, уже поднявшись по крутому берегу с двумя берестяными ведрами воды. Возле нее там внизу лежали два пустых ведра. А до поселка еще километра два. Бежать туда бессмысленно.

            Между Таас Тумусом и Сангаром, когда они проплывали мимо острова Сулар, женщина родила девочку, но сама умерла, так и не придя в сознание.

Капитан смотрел на крохотную красненькую девочку, запеленатую в полосатую тельняшку, жалко, но требовательно покрикивающую, и от щемящей жалости к ней защекотало в носу.

            - Ну! Что будем делать? — строго спросил капитан.

            От его резкого, словно к чему-то принуждающего голоса Михей Ильич, глядевший с умилением и жалостью на девочку, зябко передернул плечами. Увидев в глазах своего капитана, которые никогда прежде его не выдавали, и невыразимую муку, и замешательство, и тоску, лоцман сразу все понял. Скорее почувствовал...

            - Капитан... Такая крошка... Одна... Сиротинушка... Свет жесток к одиноким и обездоленным... Ты и сам это знаешь. Если ты, капитан... Ты... Тогда я... Никто никогда не узнает. Ты спас ее от смерти, ты и есть ее настоящий отец...

 

* * *

            Когда они прибыли в Сангар, Михей сбегал в поселок, расспросил жителей. Немногое узнал он, говорили люди, будто женщина была одинокой. Капитан воспринял эту желанную весть с большим удовлетворением.

            Решено было, что Михей Ильич вернется в Таас Тумус, чтобы отвезти туда покойную, поможет похоронить ее и расспросит поселковых жителей, действительно ли она была одинокой, а если отыщется кто-либо из родни, то Михей расскажет обо всем, что произошло, и передаст, что капитан Догдоев доставил новорожденную в больницу и просит разрешения, если девочка выживет, удочерить ее.

            В тот же день, нигде не задерживаясь, Одон привез жене, выехавшей на лето к родным, в Батамай, неожиданный подарок...

            - Все получилось так, как мы думали, капитан, — доложил ему через несколько дней Михей Ильич. — О ребенке и не спрашивали, никто, конечно, не догадывается. Ну я и не стал никому говорить, что женщина poдила и что ты отдал девочку в больницу. Ребятам нашим про больницу сказал. Они только рукой махнули. Словом, концы в воду. Так что свидетелей нет, кроме Лены-реки да меня. Ей, матушке, можно верить без оглядки. А ежели я пророню хоть слово, то пусть собаки изгрызут мне голову, пусть вороны выклюют мне глаза...

* * *

            С этого дня главным в жизни Одона Догдоева стала дочка Сардаана. Освещалось все вокруг, когда то тут, то там мелькала ее головка с большим бантом, когда дом наполнялся ее щебетом. Для Одона весь мир, казалось, засверкал, заиграл новыми, неведомыми до сих пор красками. Если раньше ему не сиделось дома, бывало тоскливо и все тянуло куда-нибудь, то теперь он радовался, когда удавалось несколько дней побыть в семье.

            Возвращаясь из рейса, он стремительно и шумно вбегал в квартиру, и навстречу ему бежала Сардааночка, чтобы повиснуть на шее отца. Никогда он не приезжал без гостинцев. После бесконечных поцелуев и объятий начинали рассматривать подарки и оба одинаково радовались. С севера Одон привозил дичь, рыбу, осенью — разные ягоды, разноцветные камешки, а с юга цветы. Самыми ценными и желанными были саранки — даурские лилии.

Когда Сардаана чуть подросла, она тоже стала готовить подарки к приезду отца. Разноцветными нитками она вышивала платки и кисеты, мама научила ее готовить любимые отцом кушанья.

            В доме Догдоевых стало обычаем устраивать два раза в году праздник для друзей: когда открывалась навигация и с юга приходили первые суда, а потом поздней осенью, когда навигация закрывалась.

            Так пролетело десять лет.

            Однажды пароход Одона Догдоева доставил в Таас Тумус баржу. У тамошних жителей Одон осторожно, окольными путями расспросил о матери Сардааны. Узнал, что первого ее ребенка, тоже девочку, унесло течением в лодке. И еще... Еще ему рассказали, что у женщины был муж Тойбол, что после смерти жены он уехал на север и с тех пор ничего о нем не слышно.

            Значит, где-то жил настоящий, родной отец Сардааны!..

            Следующие десять лет прошли в тревожных ожиданиях. И вот Одон собственными глазами увидел вернувшегося с севера Тойбола. С этого дня начались его тайные мучения.

            Думал Одон, думал, но так ничего путного и не придумал. Пусть Тойбол и не подозревал о существовании дочери (откуда он мог знать об этом), но о его существовании невозможно было забыть так же, как, проплывая по Лене, невозможно было пройти мимо, не заметив Таас Тумуса.

            - Если бы я узнал раньше!..— скрежетал зубами капитан, стуча по столу.— Зачем ты меня обманул тогда, собачья твоя морда? Почему не сказал правду?!— кричал Одон Михею.

            - Прости меня, капитан! Я хотел как лучше. Ведь старик все равно ни о чем не подозревал... Виноват... — заикаясь, проговорил Михей Ильич, испуганный видом разгневанного друга. — Да и девочка была недоношенная, семимесячная. Это же чудо из чудес, что она выжила.

            Что с него возьмешь? Да и после драки кулаками не машут. Узел завязан. Тугой узел.

            А все-таки, если быть до конца честным и, набравшись храбрости, прямо посмотреть правде в глаза, Одон с самого начала догадывался, что тут дело нечисто. Но так хотелось верить Михею. Бывают в жизни такие минуты, когда человек, пусть неосознанно, играет в прятки с самим собой.

            Ему хотелось, очень хотелось верить в естественность счастливой случайности или, как говорится, в слепое счастье. Михей был, в общем, ширмой, заслонившей его от правды, которой Одон все эти годы боялся. До того боялся, что долгое время избегал встреч с людьми из тех краев. При одной мысли, что ребенка могли вернуть родному отцу, если бы Михей сказал тогда правду, его била дрожь. И про себя он горячо благодарил Михея.

            Нет... Нет! Он бы лучше пожертвовал любимой работой вместе со всей Леной, он готов перечеркнуть всю свою жизнь, только бы не потерять дочь.                    Все ради ребенка!

            В его когда-то чистой душе Таас Тумус стал черным камнем. Проходя мимо, он всегда держал судно как можно дальше от Таас Тумуса. Но сильные оптические стекла бинокля приближали к нему сгорбленную спину невысокого худого человека.

            Плыть по Лене — какое это было когда-то счастье, а стало мукой. Вверх по реке он еще ходил с радостью. Но, когда нужно было плыть вниз, его изматывали тревожные мысли.

            «Ладно, на будущий год...» — старался он успокоить себя. Но так и не решался что-либо предпринять. Каждое лето он теперь с нетерпением ждал, когда наконец закроется навигация...

            На свете много неразрешимых вопросов. И Одон Догдоев хочет знать, почему иной раз земные радости, уготованные ему судьбой, оборачивались для других неизбывными горестями, непоправимыми бедами.

            Откуда ждать ответа?

 

Сардаана. Рассказ пятый

            Сардаана стояла у окна. Лил проливной дождь. Маленькая серенькая, невзрачная птичка пряталась от дождя под небольшим куском шифера, сорванного, наверно, ветром с крыши. Дождь неожиданно кончился. Облака рассеялись, выглянуло солнце. Сардаана улыбнулась, когда птичка покинула свое укрытие и с явным удовольствием стала барахтаться в поблескивающей на солнце луже.

            - Зачем это она?

            - Что? — Сардаана удивилась, услышав позади скрипучий голос своего коллеги Сурукова, но не обернулась.

            - Смотри, что она выделывает! Сначала пряталась от дождя, а теперь в луже барахтается.

            - Откуда мне знать. Я даже не подумала об этом. Птичка и птичка.

            - Да, к сожалению, я тоже не знаю, Сардаана, хотя и читал, и слышал о каких-то там воробьях, синицах и прочих птахах, а на деле не отличу одну птицу от другой.

            - Я тоже. А зачем нам это?

            - Эх... Вот кричим об информационном взрыве. А толку что? Проворачиваем уйму дел, не вникая в их суть, даже не стараясь понять истинного смысла этих самых дел, — в сердцах проговорил Суруков.— Нет, я так больше не могу! Не могу! — Его взволнованная речь прерывалась тяжелой одышкой.— Брошу все и уеду. Устроюсь где-нибудь санитарным врачом. Буду следить за чистотой.

            - Ладно, Суруков, не расходись, брось! Не ты один такой. Сам все прекрасно понимаешь. Лучше береги мотор, а то вон как тяжело дышишь. Давай, послушаю тебя. Раздевайся.

            Суруков нехотя разделся. Сардаана приложила фонендоскоп к его груди. Оглядела рано постаревшее, потерявшее упругость тело.

            - Да, не нравится мне твое сердце, коллега, хоть я и уважаю тебя именно за сердечность. Что-то оно у тебя барахлит. Пусть я и не специалист, а непорядок чую. В общем, тебе необходимо основательно обследоваться. А ты вместо этого по пустякам нервы свои расшатываешь. Отдохни. Возьми бюллетень. Хочешь, я поговорю?

            - Спасибо. Мне, правда, все осточертело. Устал. Третий год без отпуска. Такая пустота в душе! Завидую и восхищаюсь тобой. Сколько в тебе спокойной уверенности. Ясность какая-то во всем. Поговоришь с тобой, и сразу легче на душе становится. Повезло Тахватулину с женой. А моя как заведется!.. Вечно ей денег не хватает — и в доме ничего нет, и на улицу не в чем выйти. Единственная дочь уже почти взрослая. Ее дома-то не видишь, у нее свои дела. Как я хотел сына, как умолял ее! И слушать не желала. Каждый раз... Как вспомню, так всего передергивает. Ничего после этого не хочется...

            - А я как раз хотела попросить тебя по-свойски.

            - Ты это о чем?

            - Да о том же. Дело-то житейское, от этого никуда не денешься, хоть и говоришь ты вполне правильные вещи.

            - Нет уж, уволь! Что угодно, только не это.

            - Почему именно мне ты не хочешь помочь?

            - Да потому, что слишком хорошо помню твоего отца. Как он мечтал, чтобы в доме было много детей. Попытайся хоть немного поразмыслить. Мы с тобой ежедневно режем, промываем, удаляем, подшиваем и мним, что знаем их, наших больных, как облупленных. Как бы не так! Мы их спасаем, но ничего о них не знаем. И о себе тоже. Очень прошу тебя серьезно подумать. И в первую очередь не о том, что придется год сидеть дома, потом бегать в садик, что жалко оставить работу. Спору нет, ты хороший хирург. Но, как бы там ни было... В общем, сама понимаешь...

 

            Неприятно приходить в пустую квартиру. Ни за что не хочется браться, неохота заниматься стряпней, а сидеть сложа руки противно.

            Бедняга Тахватулин, сейчас, наверно, его судно где-нибудь в Ледовитом океане. Скорей бы вернулся! Надоели эти бесконечные плавания. Пора бы поставить его на прикол, пусть бы обосновался в пароходстве. А то как лето — всегда одна. Ни съездить куда-нибудь, ни пожить хотя бы на даче! Из-за него лучшее время приходится торчать в городе, в суете, в пыли и грохоте.

            Вдруг в комнате отца зазвенел будильник. Сардаана вздрогнула от неожиданности. Со дня похорон она еще ни разу не заходила туда — боль и без того не отпускала ее, а если войти в опустевшую комнату...

            Она вспомнила, что вчера приезжал из пионерлагеря Одончик и, должно быть, завел будильник деда.

            Сардаана вошла в комнату отца и медленно оглядела знакомые с незапамятных времен вещи, уже успевшие покрыться пылью.

            Видавший виды отцовский будильник мерно тикал на старом комоде. Этот будильник подарили отцу в день рождения, когда Сардаана училась в первом классе. С тех пор отец постоянно брал его с собой в плавание, говорил, что ему с ним стало удобнее жить в сложных навигационных условиях, когда спать приходится урывками.

            Каждая вещь в этой комнате вызывает целый рой воспоминаний о счастливых днях. На этом громоздком, но удивительно мягком кожаном диване мама любила посидеть с вязаньем или с книгой в руках. Ах, как уютно она тут устраивалась, набросив на плечи большую пушистую шаль из лисьей шерсти. И Сардаана, совсем еще девочка, крутилась тут же.

            Над кроватью вместо ковра — огромная шкура белого медведя. Добыча отца. Чуть дальше на гвозде висит старинное охотничье ружье, на этом же гвозде — парадная капитанская фуражка и большой морской бинокль.

            - Надо бы навести тут порядок,— прошептала Сардаана.

            Она вышла на кухню и вернулась с влажной тряпкой. Вытерла пыль с письменного стола, выдвинула ящик. Стопки старых писем, документов, все аккуратно перевязано ее детскими ленточками. А это что? Чистый запечатанный конверт.

            - Догдоевой Сардаане Одоновне. Вскрыть после... — вслух прочитала Сардаана. От волнения у нее пересохло в горле.

            «Родная моя! Доченька! Моя единственная! Гордость моя! Вот ты осталась без меня. Ты взрослый и сильный человек. Уходя из жизни, я должен открыть тебе тайну нашей семьи. Много раз я собирался рассказать тебе обо всем, но не сумел, не хватало сил.

            В пятидесятом году мы возвращались с Колымы. Около Таас Тумуса мы подобрали на берегу лежащую без сознания женщину. Это была твоя мать... Она родила тебя и скончалась, так и не приходя в сознание. На расспросы Михея Ильича люди отвечали, будто бы она была одинока. Я взял тебя. Чудом вынянчила тебя твоя вторая мать. Ты осчастливила нас, наполнила смыслом нашу жизнь...

            Только через десять лет я узнал, что отец твой жив и вернулся в Таас Тумус. Говорили, что он искал свою дочь, твою старшую сестру, которую некогда в лодке унесло течением. Про тебя он не мог знать. Ты родилась семимесячной. Безмерна моя вина перед ним, но нас рассудит всевышний.

            Доченька, родная, единственная моя, у тебя только я прошу прощения...

            Твой отец Одон Догдоев».

            Сардаана снова и снова пробегала глазами по строчкам.

            Что-то из ряда вон выходящее, немыслимое, невозможное обрушилось на нее. Трудно было не то что поверить, а просто понять страшный смысл этих строк. Если б это не было написано рукой ее родного отца...

            Сардаана разрыдалась. Она так долго и безутешно плакала, что вконец обессилела. Снова пробежала по строчкам, все глубже проникая в страшную для нее суть.

            «Как это так? Как это может быть? Значит, я вовсе не я! Значит, я прожила чужую жизнь. До сих пор я не сомневалась в том, что я Догдоева Сардаана Одоновна, хирург первой городской больницы. Что же теперь делать? Как быть?»

            Необъяснимый страх сковал тело. Страх за сына... «Одончик, мальчик мой! Надо скорей ехать, надо его забрать оттуда». Вчера он хвастал, что заплывает дальше всех. Это же не теплое море, а Лена — река с холодным стремительным течением. Вдруг что случится, ведь мальчишка... Зачем она его вчера отпустила? Надо ехать! Скорей...

            Сардаана глянула в зеркало. До неузнаваемости припухшее лицо. В другое время она не вышла бы на улицу в таком виде, но сейчас она об этом не подумала, хотя и не забыла надеть очки с дымчатыми стеклами, чтобы не привлекать к себе внимания.

            Сразу остановила такси.

 

            В пионерлагере было почти пусто, только дежурные. Сардаана окликнула одну из девочек.

            - Скажи, пожалуйста, ты Тахватулина знаешь?

            - Знаю. Все ребята купаться пошли.

            - Куда?

            - На Лену. Езжайте вон по той дороге прямо к реке.

            Сардаана похолодела. Опять нахлынул на нее этот неуправляемый, дикий страх. Она никогда не испытывала ничего подобного.

            - Скорей... — еле выговорила она, обращаясь к шоферу, и прикусила губу, чтобы сдержать подступившие слезы.

            Через несколько минут впереди блеснула Лена, совсем не такая красивая как прежде, даже не величавая, а широкая, грозная, суровая река. В ее стремительном течении таилась какая-то жуткая, неумолимая сила, против которой не устоять...

            - Одончик! Где ты? — крикнула Сардаана, задыхаясь от волнения, и среди барахтающихся в воде детских головок ей отозвался озорной голос сына:

            - Я здесь, мама!

            Наконец Сардаана увидела сына. А тот, хвастаясь перед матерью, поплыл подальше от берега. Течение относило его вниз.

            - Смотри, мама, как я плаваю! Здорово, да?

            Одончик нырнул, только пятки блеснули. Тяжелые, кажущиеся густыми воды сомкнулись над сыном. Съежившись от страха, Сардаана завороженно смотрела на воду и ждала... Ждала, казалось, целую вечность... Но вот сын вынырнул и поплыл к берегу. Сардаана побежала ему навстречу, но высокие каблуки увязали в песке, она спотыкалась. Со стороны она напоминала большую раненую птицу.

            Обняв сына, подхватила его, как маленького, на руки и прижалась щекой к мокрому, холодному телу.

            - Мам, пусти... Неудобно же, ребята смотрят! — отчаянно вырываясь, шептал мальчик.

            Но мать прижимала его еще крепче и почему-то несколько раз больно шлепнула по попке. И заплакала.

            - Ну что ты, мам, почему ты плачешь?

            - Иди одевайся, поедешь со мной.

            - Зачем, мама? Мне ведь хорошо здесь.

            - А мне плохо там!

            - Ну, мама, ты же пойдешь на работу, а я целый день буду один в пустом доме.

            - Какой ты эгоист! Только о себе думаешь. Тебе здесь хорошо, а мне... а мне...

            Одончик смотрел на мать большими испуганными глазами. Он никогда не видел ее такой.

            Обратно ехали молча. Сардаана сидела, крепко обняв сына, и трепала, и гладила его мокрые волосы. Беспокойство не проходило. Напротив, беспокойство росло.

            Придя домой, сразу кинулась к телефону, позвонила в Центральную диспетчерскую Речного управления.

            - Извините. Это жена капитана Тахватулина. Вы можете хотя бы предположительно сказать, где сейчас его судно?

            - Они вышли из Колымы. Сейчас в районе Ляховских островов.

            - Там все в порядке?

            - Конечно. Там, кажется, непогода, но, если хотите, вы можете сами узнать, я вам дам номер метеослужбы

            - Спасибо, знаю.

            Сардаана набрала номер.

            - Побережье океана? Ляховские острова? — переспросила метеослужба.— Штормит. Приличная волна.

            - Что значит приличная?

            - Ну, чуть выше средней нормы.

            - И это надолго?

            - Сегодня второй день, а надолго ли, кому же это ведомо. Ну, несколько деньков еще подует.

            Сардаана положила трубку.

            Перед глазами встали огромные, пестрые от пены волны, разбушевавшаяся бескрайняя стихия.

            Отец иногда ее брал с собой, и однажды в устье Алдана заштормило. Судно зарывалось в волны, вода захлестывала палубу. Тогда река казалась необыкновенно красочной, нарядной, даже праздничной. Сардаана смеялась и визжала от восторга и, кажется, порывалась выбежать на палубу.

            Лена вошла в ее сознание ласковой, доброй и нежной, чем-то напоминающей ее всегда тихую и покорную мать. Она и любила ее, как мать, всей душой, всем своим существом.

            Но теперь Сардаану охватил неосознанный, дикий страх перед любимой Леной, перед ее грозной неумолимостью.

            Она представила себе маленькую девочку, но не ту, о которой узнала из письма, а себя в узенькой лодчонке посреди безбрежной шири.             Стремительное течение уносит ее все дальше и дальше на север...

            А потом она уже не просто представила, а, казалось, увидела, настолько это было явственно, умирающую роженицу — свою мать... Прониклась ее болью... Она мысленно пыталась представить себе все варианты ее спасения. Она представила и себя, новорожденную, недоношенную, тут уж и впрямь не было надежды выжить посреди огромной Лены... Почти не было...

            Во все эти и без того тревожные мысли вплеталось беспокойство за Тахватулина. Как он там? Ведь не Лена, а Ледовый океан. Вдруг нагонит глыбы льда. И такое бывает. Именно сейчас она поняла, как сильно любит мужа, как он ей близок, как он ей нужен...

            Вспомнилось одно из происшествий из жизни отца. Недалеко от какого-то острова они попали в шторм. А тут еще как назло заглохла машина и судно понесло прямо на голые скалы, угрюмо торчащие из воды. Один за другим бросили оба якоря, но они не держали, скользили по дну. Все сделали, что могли. Весь экипаж стоял на палубе, люди приготовились к самому худшему, понимая, что судно бросит на скалы, и не могли оторвать глаз от отвесной каменной стены, на которой нельзя было различить ни единого выступа. До жути гладкая стена — не за что ухватиться... Всего в нескольких десятках метров от скалы якорь зацепился за дно и удержал судно. Там они проболтались двое суток и все это время напряженно ждали: не сорвет ли их с якоря, выдержат ли цепи?

            Сардаана помнит множество подобных историй, она слушала их, и они казались ей увлекательными приключениями.

            Как-то она в очередной раз накинулась на мужа с упреками, мол, ей надоели его бесконечные плавания, нет у них по существу, нормальной семейной жизни, из-за него она лета не видит, и еще ко всему вроде бы мимоходом бросила, что он постоянно подвергается риску.

            - Что ты говоришь? Будто ты не капитанская дочка, — как обычно, спокойно возразил Тахватулин. — У меня судно класса «река — море». Практически никакие штормы ему не помеха. Даже смешно сравнивать его с теми посудинами, на которых плавали раньше.

            - Скажи, Тахватулин, во сколько раз надежнее твое судно тех самых посудин?

            - В тысячу раз.

            - Значит, риск все-таки есть, пусть в одну тысячную! А я и этого не хочу. Слышишь, не хочу! — говорила тогда Сардаана, в общем и не вникая в суть дела, а так, ради спора. Как говорил Суруков, ради остроты полемики.

Только сейчас она поняла, что действительно боится той постоянной зависимости от стихии, того, пусть даже ничтожного, риска.

            - Одончик, Одончик, где ты? — позвала Сардаана сына.

            - Я здесь, мам! Сейчас...— отозвался Одончик из дедушкиной комнаты.

            Когда Сардаана взялась за ручку двери, там, в комнате, что-то подозрительно звякнуло, что-то упало, покатилось. Сардаана вошла. В кожаном кресле со скучающим видом сидел погруженный в размышления Одончик. Но на стене покачивалось дедушкино ружье. Сардаана строго посмотрела на сына и молча показала на ружье.

            - Это не я, мам. Это, когда ты открыла дверь, ружье качнулось, наверное, от воздуха,— невозмутимо ответил сын.

            - Да, возможно. Ты у меня смирный мальчик. Вот сидишь себе спокойно, а все вокруг само качается, падает, разбивается.— Сардаана села рядом с сыном, потрепала его вихрастую голову. И с ужасом, будто это предстоит завтра, подумала о том, что совсем скоро, через каких-нибудь десять лет у сына начнется взрослая жизнь — армия, работа неизвестно где... Сейчас еще что, настоящие материнские переживания впереди. Сегодня можно запретить купаться или затевать опасные игры. А потом?

            К горлу подкатил комок.

            Попыталась успокоиться. Это нервное перенапряжение может неблагоприятно отразиться на нем... Бедный, еще не родившись, он участвует в ее тревогах... Как я могла? Как я могла, как я смела подумать, что он, мой родной, мне не нужен? Ведь он тоже был там вместе со мной посреди огромной реки...

            Ее обуревали противоречивые чувства. И нежная благодарность судьбе, и страх перед грядущим, и привычная уверенность в собственных силах, и доселе неведомое ей острое беспокойство за всех близких...

 

            До сих пор вся жизнь Сардааны была на редкость устойчивой и определенной, без каких-либо резких перемен.

            А если и происходили перемены, они были известны заранее, поэтому и воспринимались как должное. Эта запрограммированность, что ли, сформировала ее твердый, не ведающий особых сомнений, спокойный характер.

            Сардаана еще в школьные годы решила стать врачом, хирургом. И стала. С Тахватулиным она познакомилась, учась на первом курсе, когда тот плавал с отцом каким-то там весьма незаметным помощником. В ту весну, когда Сардаана получила диплом врача, Тахватулина впервые назначили капитаном старой, обшарпанной посудины, которую он стеснялся показывать невесте. К закрытию навигации они поженились. Вообще вся жизнь семьи Догдоевых соответствовала ритму Лены-матушки. Через два года родился Одончик. Так было заранее согласовано. На этом пока решили остановиться, хотя старик Догдоев негодовал, возмущался и выражал свое недовольство, но почему-то не дочери, а зятю. А тот недоуменно пожимал плечами, потому что привык полностью подчиняться решениям жены.

            Даже смерть матери и потом отца, долго и тяжело болевших, не была неожиданностью для Сардааны, хотя она очень страдала.

            И вдруг это письмо. Оно перечеркнуло все, казалось бы, незыблемые истины, сразу зашатались привычные устои ее жизни.

            «Как же это так? — тяготясь новым для нее ощущением душевного неудобства, снова и снова думала она. — Значит, я не я... Значит, у меня были еще одна мать и еще отец, о существовании которых я до сих пор не подозревала. Как это нелепо, как жутко... Это значит, что я и вправду не я... А кто же тогда?»

            Сколько страшных случайностей, оказывается, сопутствовало ее жизни!

            Она впервые так остро ощутила пустоту вокруг себя. Не к кому обратиться, некого позвать. Друзей много, но нет родного, близкого человека рядом. Нет ни сестер, ни братьев. Ах, как бы было хорошо, будь у нее родные! Сколько любви и тепла, предназначенного им, она, оказалось, носила в себе!

            Недавно она встретила свою давнюю, еще по школе подружку. Та сразу стала жаловаться на усталость, скоро женится второй брат, она с ног сбилась, свадьба на носу, а ничего не готово, надо все организовать, достать. Все, все лежит на ней, как на старшей сестре. Тогда Сардаана вроде бы позавидовала подружке. Но это была опять-таки до конца не осознанная, легкая зависть. Зато теперь Сардаана отчетливо понимала, как ей не хватает родных людей. Любые заботы о них она приняла бы как самую высшую награду. Но их нет. Она осталась одна-одинешенька в этой жизни, как некогда ее старшая сестра посреди огромной матушки-Лены...

 

Послесловие

            Ранним солнечным утром к пустынному берегу Таас Тумуса причалил большой танкер. Капитан, темноволосый якут с аккуратными усиками, помог сойти своей жене по прогибающимся мосткам на берег. За ними следовал мальчик лет десяти.

            К приезжим, торопясь и спотыкаясь, подбежал перепуганный Кеша. После короткого разговора он повел их наверх, на кладбище, к могилам Даайыс и Тойбола. Кеша семенил впереди и, поминутно оглядываясь, о чем-то взволнованно и сбивчиво рассказывал.

            Молодая женщина выглядела необычно для этих мест. Вот она окинула взглядом незнакомую местность, нагнулась. Сжала в ладонях горсть земли. С губ женщины сорвалось несколько слов. Если бы те, кому предназначались дорогие слова, услышали их! Или хотя бы знали, что они будут когда-то сказаны...

            Но разве земное счастье и несчастье зависят от того, знаем мы или не знаем что-то? Разве может быть счастье выше, чем исполнение желаний, когда бы это ни случилось, при жизни или после?

            Все было, как прежде. Сверху светило то же солнце, не обделяя никого светом и теплом. На востоке голубели очертания хребтов Ирикэ и Орулхан.

А внизу все так же текла матушка-Лена и несла свои воды далеко-далеко, к холодному и суровому, как судьба, Северному Ледовитому Океану.

Перевод с якутского Анны Дмитриевой.