Эпистолярный жанр отживает своё. Прежде всего по причине всевластия интернета – управителя нового виртуального общения, виртуоза скоростной передачи информации. Но не только интернет повинен в том, что мы больше не пишем друг другу писем – любовных, семейных, дружеских, повествовательных, исповедальных – не погружаемся в сладостный процесс слововязания, чтобы облечь сокровенные мысли и чувства в просторные семантические одежды и послать близкому человеку с частичкой своего тепла.
Конечно, можно легко обмениваться и электронными посланиями, но кто сейчас тратит на это время? Настройки и установки мира меняются столь стремительно, что исчезает сама потребность в эпистолярном общении. Жизнь становится слишком прагматична и упорядочена, запрограммирована на гонку техновооружения. Духовная составляющая бытия сжимается, как шагреневая кожа. Время инвестируется не в качество общения между людьми, а в его результативность. К чему эпистолярные изыски, если в любой момент можно достать телефон, который беспрекословно исполнит роль Хоттабыча и в режиме онлайн явит человека, с которым нужно выйти на связь. И не важно, живёт этот человек в соседнем доме или на другом краю планеты. Для джина-интернета нет ничего невозможного.
Письма как жанр становятся рудиментом и скоро канут в Лету вслед за самоваром, граммофоном, печатной машинкой, виниловыми пластинками – можно долго перечислять изъятые из широкого употребления вещи, обречённые в лучшем случае стать экспонатами музеев, но уже не частью культурно-бытовой среды современного человека. Таково требование времени – бессменного пастуха цивилизации. Хотим мы этого или нет – старое исчезает, новое появляется и устанавливает свои законы. Молодые люди мгновенно подхватывают технические новшества и легко интегрируют в свою жизнь, не представляя, как может быть иначе. Люди старшего возраста в большинстве своём трудно приспосабливаются к новым веяниям времени, вынужденно с ними сосуществуют, ностальгируя по вещам и привычкам своей молодости. Так было и так будет всегда.
Канула в Лету моя верная печатная машинка, чей стук «усердного дятла» был неизменным фоном моей молодости. Спору нет, удобнее набирать тексты на компьютере. Писательский труд стал в техническом смысле легче, и я сама охотно пользуюсь благами прогресса. Но не могу избавиться от двойственного чувства, что мы слишком безоговорочно подчиняемся технодиктатуре, не задумываясь о последствиях. Сложную диалектику современного глобального мира-контролёра ещё только предстоит осознать. Но одно очевидно: создаётся принципиально новый код жизни, в которой размываются границы между уникально индивидуальным и навязчиво общепринятым, между многовариантно личным и стандартно публичным. Нечто подобное происходило после революции 1917-го года, но сейчас намного проще манипулировать сознанием человека, находящегося под перекрёстным огнём вездесущих электронных СМИ. Все пойманы невидимой виртуальной сетью. За каждым легко проследить, все на виду у всех. Сокращается время и пространство для себя, для жизни души, для важных раздумий, осмысления и переосмысления происходящего. За нас уже всё продумано, придумано и решено, а ненужное отменено, отметено. Но, кажется, с водой выплеснули ребёнка.
Мы владеем широким спектром технических навыков, мы создаём искусственный интеллект, но мы не знаем себя, не понимаем своих чувств и эмоций. Мы обращаемся к психологу – чужому человеку, равнодушному к нам, но хорошо следящему за счётчиком оплачиваемых минут. Его профессиональная задача – втиснуть наш бесконечно сложный внутренний мир в «прокрустово ложе» универсальных психологических методик.
К друзьям с нашей душевной болью мы больше не ходим – им и нам некогда. И писем больше не пишем – когда? А ведь в старые времена эпистолярное общение – умение облекать в слова мысли и чувства, делиться переживаниями с неравнодушным адресатом – часто и было прекрасным психотерапевтическим средством. Множество современных психологических проблем – от глубинного одиночества, недослышанности, от отсутствия духовного диалога с близкими людьми.
В старой России все грамотные люди были немножко писателями, потому что часто брались за перо – так было принято, так заведено. Друзья писали друг другу обстоятельные письма, делились впечатлениями от путешествий, спрашивали совета в трудных ситуациях, излагали взгляды на происходившее вокруг. Родители писали детям, наставляли на путь истинный. Молодые люди изысканно объяснялись девушкам в нежных чувствах, а девушки им застенчиво отвечали, вкладывая засушенный цветок в неуловимо надушенный конверт. И с трепетом ожидали ответного послания. Испокон веков письма были верными посредниками в делах сердечных. Расстояния между влюблёнными, конечно, добавляли в жизнь драматизма, но также играли и благодатную роль – служили проверкой чувств, помогали лучше узнать и понять друг друга, развивали и укрепляли отношения. В раковинах почтовых конвертов росла жемчужина любви.
Богатое эпистолярное наследие, оставленное нам предшественниками – бесценно. Но и оно теперь – невозвратное прошлое. Трудно сказать, будет ли у будущих поколений желание оглядываться назад и интересоваться сложным узором мыслей и чувств людей, давно ушедших в небытие? На дворе другое столетие и новые правила «жизнеигры». Личность человека, его духовное развитие, его внутренний мир – уже не «мера всех вещей» по Протагору. Главное – внешний успех по критериям современного общества. Надо быть эффективным и результативным, бежать в ногу со всеми, успевать быть как все. Иначе не впишешься в новую геометрию реальности. И мало кто задумывается и осознаёт, что у нас отнимают важную составляющую жизни – духовное общение, заменяют его «азбукой Морзе» быстрого обмена информацией. Не общение, а со-общение. Нечто сопутствующее, поверхностное, не главное.
К сожалению, я тоже перестала писать письма, хотя в своё время очень любила эпистолярный жанр. Я покорно следую за своим временем и активно пользуюсь интернетом и мобильным телефоном. Я звоню друзьям из любой точки земного шара и, если они не выходят на связь, оставляю голосовую скоробежь. Так проще и быстрее. У современного человека нет времени на долгие разговоры, не говоря уже о письмах. Мир, до предела наэлектризованный всепроникающей и быстро сменяющейся информацией, скоро задымится от перенапряжения – и хорошо ещё, если только от этого. Но в душе я тоскую по временам, когда письма были частью нашей жизни, посланниками мыслей и чувств, верными посредниками в общении с близкими.
Конечно, удобно, что любому человеку сегодня можно позвонить и тут же встретиться на виртуальном перекрёстке одномоментности. Если человек жив. А если он уже ушёл в мир иной – что остаётся тогда? Всем хорош интернет, но он всё-таки слишком безличен и забывчив. Он приспособлен для мгновенной передачи информации, но он плохо её удерживает. Не сохранённые на «облаке» тексты – те же электронные письма – теряются, рассеиваются сквозь виртуальные сети. То ли дело бумажные послания. Они надолго остаются с нами. Я счастлива, что у меня есть письма мамы, отца, бабушки, давно ушедших из жизни. В любой момент я могу достать эти послания из старых пожелтевших конвертов, легко перенестись в далёкую эпоху и перечитать – словно вернуться в прошлое на машине времени – мысленно поговорить с близкими, прикоснуться к их внутреннему миру. О многом может рассказать и почерк человека, ведь не случайно возникла целая наука – графология. Теперь и она уходит в прошлое, а нам остаются лишь обезличенные электронные шрифты.
Я написала в моей жизни много писем – семейных, дружеских и, конечно, любовных. Не знаю, хранят ли их адресаты, с которыми я по воле обстоятельств потеряла связь. Не знаю, берегли ли мои письма люди, уже ушедшие из этого мира. Наверное, это не так важно, ведь я писала письма не только для них, но и для себя. Я разговаривала не только с ними, но и с собой. Это был важный процесс самопознания, вехи моей судьбы.
Есть у меня и несколько неотправленных писем. По тем или иным причинам они остались у меня, так как я не сочла нужным переслать их адресатам. Одно из писем я написала моей близкой подруге после её трагической гибели – мне нужно было поговорить с ней, облечь в слова боль утраты.
Я давно не перечитывала мои неотосланные письма, а, перечитав, подумала, что они могут быть интересны не только мне. В них почти неуловима грань между личными чувствами и литературным творчеством. Так уж я устроена – вольно или невольно смешиваю жизнь с литературой. Это мой способ пребывать в бытии.
Много времени прошло с тех пор, как я доверяла мои мысли и чувства бумаге. Меня тоже унесло своевольным потоком времени к другим жизненным берегам, к другим людям и другим отношениям. Я уже не воспринимаю мои старые эпистолы как что-то исключительно личное. Вручаю их электронному джину и отправляю в плавание по волнам интернета – делюсь с миром сегодняшним той давней собой, тем невозвратным временем, теми яркими чувствами, когда любовь правила мирозданием, а дружба была священна.
Пусть будут найденным на морском берегу янтарём, в котором чудесным образом сохранились фрагменты доисторических бабочек и былинок.
Письмо первое
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ТЕМЕ
Я ухаживаю за твоим букетом, с которым ты неожиданно пришёл ко мне в скучно дождливый, уже гаснущий день, чтобы красный цвет восторжествовал над серым. Я каждый день меняю в вазе воду, расставляю красиво каждый цветочек. Так бывает всегда: когда уходит человек, отмеченный сердцем, вещи, связанные с ним, тоже становятся особенными.
После тебя у меня остались две вещи – радостный букет роз и грустная книга, которую ты написал. Итак – я присматриваю за твоим букетом и читаю твой роман. Ничем иным мне заниматься не хочется. Впрочем, я занимаюсь ещё и третьим: сто раз в день включаю автоответчик и слушаю твоё голосовое сообщение, столь неожиданное, что напоминает чудом залетевшую ко мне с улицы жар-птицу. Жалко её удерживать в неволе – надо бы вызволить из телефонной ловушки, отпустить в бесконечность. Но не вызволяю и не отпускаю, обманываю прошлым настоящее – согреваю промельком твоего голоса зябкую пустоту. Я знаю, что ты никогда больше не вернёшься и не позвонишь. И если бы не этот залётный голос, случайно пойманный сетями автоответчика, можно было бы предположить, что тебя никогда не существовало. Но нет – пуская по ветру несколько лёгких, как перо птицы счастья, бессонных дней, проведённых с тобой, я уже не могу как ни в чём не бывало вернуться в мою одинокую жизнь, по тюремному густо и безымянно заселённую людьми.
Помню нашу первую встречу. Так в камеру для пожизненно заключенных неожиданно врывается весть о помиловании, возрождает свободную, дерзкую жажду жизни и восторг долженствования этой жажды. Я помню день нашего расставания, когда со знакомым торжествующим лязгом опять захлопнулись двери моей темницы. Всё вернулось на круги своя.
Но со мной ещё пребывает живая троица: цветы, голос и книга. И я внимаю им трепетно и самозабвенно – мне ведь известна наука растягивания тюремного пайка – и в тоже время в очередной раз наступаю на осколки вдребезги разбившихся иллюзий. Долженствование случившегося и очевидность непроизошедшего сложились в одно целое. Нечто подобное я уже переживала раньше – переваливала через гору боли и шла дальше прямой и скучной дорогой повседневности. Но в этот раз что-то происходит не так. Я просыпаюсь в подземелье ночи и не могу дышать. Я боюсь вспоминать, точнее – боюсь оступаться в память, ибо всякий раз – это как падение с обрыва на острые камни. Кажется, ещё чуть-чуть – и я не удержу равновесие, сорвусь вниз, теряя сознание, и смертельно ударюсь о непоправимость твоего отсутствия.
Я знаю, что цветы однажды завянут и исчезнет твой голос, высвободившись из сетей автоответчика. Я ищу спасение лишь в твоём романе – в том единственном безграничном пространстве, куда нам не надо вымаливать «визу» у сопутствующих обстоятельств, где мы беспрепятственно можем быть вместе. Я перечитываю твою книгу и пишу тебе. Это мой единственный шанс. Нет, не вернуть тебя, ибо законы разминовения неумолимы – разве может тягаться с ними спонтанность «незаконных» объятий? Это шанс пережить разруху разлуки и превратить боль потери в глину литературного творчества. Чтобы сделать это, я должна пробраться сквозь все искажения житейских толкований, скинуть изношенные лохмотья страданий и прикоснуться к беззащитно прекрасной сути неожиданно дарованного чуда – нас.
Итак, я склоняюсь над листом бумаги и пишу символичное для нас обоих: возвращение к теме. Возвращение к бездне восторженного ужаса бытия, наспех огороженной частоколом житейских дел. К бездне, всё для нас изначально предопределившей: скуку и тоску обыденного; вечно недостроенные и заброшенные карточные домики поверхностных отношений; соломинки безликих дней, небрежно воткнутых в сыпучий песок времени; муку столетних корневищ, изнывающих в безводной почве. И при этом – страшную чуткость ко всем этим цветным, мимолётным радостным искушениям, хоть на мгновение способным подбросить вверх иллюзией лёгкости, удержать на поверхности дней, и неизменный искус – уйти-таки на свою родную, бездонную страшную глубину.
Помнишь, как мы с тобой, уже догадываясь обо всём, уже отгородившись от всех посягательств мира, ходили по краю недозволенного, хмелея от неосторожных взглядов друг друга? Тогда ещё можно было повернуть назад, отойти от невидимой черты – не обольститься миражом совместности. Но в тот самый миг, когда твои пальцы впервые лёгким полонезом пробежали по моей коже – всё стало окончательно, непоправимо, блаженно поздно.
Я и до тебя ещё пыталась разгадать, откуда во мне эта преувеличенная восприимчивость, ранящая и одаривающая так ярко. Видимо, страшная и прекрасная бездна, манящая нас, не что иное, как потребность в предельной – беспредельной – интенсивности существования, в сгущении всех красок и смыслов бытия – и светлых, и тёмных. Позволь мне назвать это тягой к Абсолюту. Эта неодолимая тяга ведома нам с детства – мы ею всю жизнь ведомы. В ней – главный код наших судеб. Нам во всей полноте даны две муки, два восторга, два нераздельных противоречия – миропознания и самопознания. Абсолют – наш провожатый на разных уровнях бытия и в первую очередь – на головокружительных подъёмах к вершинам творческого своеволия.
Основной закон творчества – свобода и бесстрашие. Литература – не исключение. Но нам мало только описывать происходящее. Мы – лицедеи слова – владеем неоспоримым правом всю жизнь свою тоже превратить в театральное действо – приподнять над обыденностью, над всеми её границами и устремить к Абсолюту. По такому же закону разыгрываются симфонии наших чувств: всё, что не абсолютно – то не искренне и, значит, неистинно.
Возвращение к теме. К самому узнаваемому, любимому и уязвимому в тебе – к сильным, мучительным страстям, живущим в нас своей собственной яркой, своевольной судьбой. Страсти эти тоже как будто снаряжены от имени Абсолюта – максимально насыщенного пребывания в мире – мощью своей прорывающего куцую обыденность, прерывающего хотя бы на миг упорядоченную будничность существования. Именно сила страсти вбрасывает во время и пространство яркий заряд жизни, возносит на гребень бытия. Страсти предназначена роль резца, с вызовом входящего в сонное пространство обыденности – для того, чтобы жизнь через муку творчества превращалась в искусство. Потому и отдаёмся мы страстям с таким неистовством – нам нужно себя и реальность вокруг себя всё время преобразовывать, взвихривать, взбивать, как перину. Неподвижность, осевшесть, «продавленность» существования – для нас невыносимы.
Знаю, многоликая страстность изначально возникла в тебе на стыке княжеского и разбойничьего – от редкого сочетания разных кровей, стихий, начал, неистовств. Страстность для меня – род особого избранничества. Я сразу почувствовала в тебе тот прекрасный переизбыток само-явленности, который рвётся из оков общепринятого и вечно нарушает «договорные» границы. Мы не можем существовать в кем-то обозначенных пределах, мы хотим собственной геометрии мира. И Боже мой! – я знаю, как не понимали и как терзали тебя за бесстрашие быть собой – так же, как терзают и не понимают меня.
Возвращение к теме. К экзистенциальному родству. Тут кроется одна тайна: «золотой середины» нет. Есть Абсолют отторжения и Абсолют отражения – узнавания, принятия. Я всегда – как и ты – буду для мира белой вороной, так уверенно летящей в стае вместе со всеми, крыло к крылу, перо к перу, и всё-таки – так очевидно отдельно. Буду чёрной овцой, усердно – шерсть к шерсти – пасущейся со всеми на житейских пастбищах и при этом – так самонадеянно инако (нет-нет, да и мелькнёт волчий клык из-под овечьей шкуры). И как бы искренне я ни пыталась втиснуться в границы общепринятого, искуситься их легкодоступностью – я в этих пределах всегда буду «волком в цветнике», всегда буду чужой. Своей я буду только для тебя.
Наша встреча – ты ведь и сам это понял – это как встреча на Земле двух марсиан. Стоп. Да нет же! Как встреча двух землян на Марсе. Не казалось ли тебе, что земного – живого! – как раз больше именно в нас с тобой, чем во всей этой «общей массовке»: куклах, призраках, манекенах? Наша сверхвосприимчивость открывает для нас тайные двери и секретные лазы в те измерения бытия, которые многим недоступны. В нашей горячности (также из скважин горечи) и терпимости (с терпким послевкусием) – вся палитра жизненных красок и контрастов. Ты – настоящий. И я – настоящая. И мы – встретились.
Мы встретились на просторах седьмой струны, третьего глаза, четвёртого измерения. Мы подтвердили друг для друга общий язык постижения и преображения бытия. Мы сразу легко заговорили на древней латыни духа. Ты помнишь мандельштамовское: «Не сравнивай: живущий не сравним…»? Но в нас с тобой многое чудесно сравнимо. Мы оба ждём вестей не от людей, а от вездесущего «воздуха-гонца». Мы разглядываем и разгадываем иероглифы мгновений, мы мыслим бесконечностями. Мы оба в равной степени уязвимы и всесильны. Тут сословное неискоренимое, неискоренённое, не искорёженное ничем посторонним родство. Тяга крови к крови. Души к душе.
Возвращение к теме. К возвращению. Возвращению к себе самой в мире – через тебя. В этом – главный, высший смысл нашей встречи. Я давно смирилась с моим незримым затворничеством в башне из слоновой кости, но ты пришёл и нарушил его – столь восхитительно внезапно. Ты распахнул закрытые ставни и впустил ко мне звёзды, солнечный свет, радугу, цветущую сирень, птичье пение. Теперь я знаю, как радостно звучание двух душ в унисон, как прекрасен консонанс мыслей и чувств, не ограниченных одномерностью существования. Одиночество в стремлении к высшему знанию – мука. Встреча с таким же знающим – бессмертие. Ты – подтверждение моей исключительности в мире и моей счастливой исключённости из его шаблонов, правил, законов. Эта отдельность, инакость – сродни чёрному жемчугу, который отнюдь не брак природы, а пример её творческого своеволия. Ты – подтверждение моего (а, значит, и всеобщего) права на само-творение.
Возвращение к теме. К самовозрождению, которое мне было даровано через тебя. Увы, я не птица Феникс, ни в ком и ни в чём не нуждающаяся для воскресения из пепла. Я возрождаюсь только через близкого человека – в многоликих отношениях с ним.
Возвращение к теме. К жизни. К полноте бытия. К любви – душе Вселенной. К этому простому как откровение: «Обвенчайся со мной!». И пусть так будет, пока мы живём. Я смотрела на тебя, слушала тебя и повторяла несбыточное: пусть исчезнут все твои и все мои несовпадения прошлого, когда наша неутолимая жажда Абсолюта бросала нас из стороны в сторону на волнах иллюзий, и мы не раз терпели кораблекрушение. Пусть в мире останется только наша любовь. Мы встретились – и, значит, родились заново. И умрём – перейдём в бессмертие – в один день.
Но – возвращение к теме. Теперь – прислушайся, и пусть также сожмётся твоё сердце, как оно сжимается у меня. Незримый чёрный музыкант уже подносит к губам роковую флейту, горестно и бесстрастно озвучивающую все беды, все потери, все разминовения мира. Сейчас он возьмёт первую ноту нашей разлуки. Не мучай себя – я знаю: у тебя не было другого выхода. Ты должен был уйти. Ощутив абсолютное духовное родство, мы захотели и земного воплощения нашей любви. Но это было неисполнимо в мире пожизненных «долговых тюрем».
Возвращение к теме. К несовпадениям в любви. К самоуправству жизни. Как трагически совершенно отыграла она на нас свою вечную симфонию противоречий: всё дано духовно – ничто не осуществимо в житейских границах мира. И единственно возможная плата за Абсолют обретения – Абсолют потери. Я была так ярко озарена, так полно одарена тобой, что после твоего ухода оказалась в абсолютной пустоте – неабсолютно у меня не получается. Твой уход остановил и моё, и твоё дыхание, ведь у нас было одно лёгкое на двоих. Нам всегда теперь будет не хватать высокогорного воздуха. Но ты должен был уйти, чтобы сохранить верность нашему Абсолюту – не подменить ничем иным, не раздробить на осколки. Если мы не можем быть вместе по-настоящему – будем безусловно врозь. Не мучай себя – у нас не было другого выхода. Мы могли бы рвануться друг к другу напролом, безрассудно сметая всё на своём пути – под знаменем «это наша правда». Но мы так же остро чувствуем боль других, как и свою собственную. Мы слишком многое знаем о боли, чтобы обречь на неё других. Мы тоже – в пожизненной «долговой тюрьме». Возвращение к теме. К року, расставанию, к бесконечности времени без тебя. К падению на острые камни воспоминаний. К отчаянию и смирению любви.
Возвращение к теме: к моей силе без тебя. Ведь ты сказал главное: пиши – это и есть ты. Возвращение к творчеству, к магии слова, которым ничего нельзя измерить, но многое можно изменить, преобразить. Я вновь воссоздаю себя по кирпичикам слов, а египетские пирамиды взирают на меня с пониманием и сочувствием.
И ещё послушай, что я скажу тебе напоследок: ощущение нашего родства будет возвращаться всегда. Даже потом, через пространства времени, когда океан нашей абсолютной надобы друг в друге обмелеет, и я переплыву на спинах слов из смерти в жизнь – в озерцо, затянутое ряской житейских забот, и снова земные тени и миражи сплетут вокруг меня и вокруг тебя – на разных концах Вселенной – свои невидимые сети, даже тогда эти несколько бессонных, лёгких, безымянных дней будут нашей вечной эоловой арфой счастья, нашим древним, бессмертным «насекомым в янтаре памяти», нашим светом, нашей мукой. Тоска по тебе будет возвращаться всегда – тем жутким временем на стыке вечера и ночи, когда душа мечется в стенах пустого дома, а тело изнывает без желанных прикосновений.
Я знаю – всё вернётся на круги не-своя: свободные как никто в мире и всё-таки пленники своего Абсолюта, своей безграничной свободы – мы будем увлекаться и увлекать, ловя скоротечные и поверхностные соблазны мира, будем упрямо месить глину повседневности и лепить из неё свои обречённые скульптуры, будем по-прежнему исступлённо зазывать случайных кукол и манекенов в свою одинокую жизнь, втискивая себя в их крошечные миры. И снова будем мучиться в тесноте, и опять вырываться на свободу. И будем тосковать друг по другу. И бежать друг от друга. Потому что встреться мы опять, кто знает – выдержит ли сердце, выдержат ли струны мира?
Мальчик. Разбойник. Князь. Единственный в рост. Вне всех возрастов. Вижу тебя чистым духом, свободным от земного суда – на финишной прямой к Богу.
Возвращение к теме. К твоему всегда детски удивлённому: Господимой!
Письмо второе
БЕЗЫМЯННАЯ ИГРА
Давай поговорим сегодня без слов. Ты ведь знаешь, что такое слова? Выцветшие маски на пустых глазницах мира. Булавки, пришпиливающие жизнь, как нежную бабочку к картону – к одномерности толкования. Назвать – приговорить к концу. Бесконечное только в безымянном. Ты улыбаешься снисходительно. Ведь я сама описываю неназываемое. Если бы я могла сейчас оказаться рядом с тобой, посмотреть в глаза, взять за руку – я отказалась бы от слов. Как шаман, погружённый в волшебный самогипноз, я лишь пытаюсь перевести на земной язык половодье моих чувств, устремившихся в одном из бесконечно возможных направлений – к тебе. А ты и не подозреваешь об этом.
Я с тобой не сверяюсь. Я и с собой не сверяюсь. Все микроскопы самоанализа сметены потопом. Смысл или бессмысленность, истинность или ложность происходящего сегодня вне игры. Просто мне в этом состоянии наводнения – наваждения – хорошо. Привычное, затёртое, как прошловековой – царский! – пятак слово. Но именно это «хорошо» – и есть сейчас моё абсолютное слияния с реальностью, примирение со всеми её противоречиями. Всё осуществилось, всё совпало: ты – в неводе моей мечты, и я любуюсь тобой, ничему не давая определений, не обозначая пределов. Я – на гребне любви, вырвавшейся из семантического плена. В бесконечности мгновения – предельная острота жизни.
Знаешь, каким я вижу тебя? Средневековым рыцарем в доспехах – красивым, гордым и отстранённым. Твои чувства закованы в броню так же, как и твоё тело. И я не знаю, как мне освободить тебя. Я и сама так долго была закована в пустоту, замкнута на себе. Ещё за мгновение до нашей встречи я не могла тебя предсказать. И, значит, не могла себя предсказать. Сам не зная об этом, ты перевоссоздал меня – вернул мне меня настоящую. Я больше не сторонний наблюдатель происходящего. Я вся – порыв, неистовство, страсть. Я – утолённая жажда. Я – виртуоз жизнеигры.
Тебя, возможно, удивляет это слово – игра? Но разве отдаёмся мы чему-нибудь ещё с такой безусловной искренностью? Именно игра – сильнейший экзистенциальный катализатор – разбивает все страхи и сомнения, разбивая пространство мира на магнетические клеточки вдохновения. Играть – это значит одушевлять и осуществлять, приводить в движение тайные механизмы судьбы, прикасаясь одновременно к разным струнам её случайностей и закономерностей. Игра – это вызов всему безликому, косному, предопределённому. Итак, я хотела бы сыграть в тебя и в себя. В нас. Опять почувствовать, как животворяща любовная импровизация.
Ночью люди играют в разное – в вожделение и охлаждение, в обладание и отступничество, в грех и добродетель, в добро и зло. Ночью люди играют в любовь. Эта игра бывает и воскрешающей, и губительной. Я не знаю, какой будет наша с тобой игра, и осуществится ли она вообще. Но не хочу быть вечным затворником, оберегающим свои волшебные сокровища. Мне хочется проиграться, протратиться с тобой до конца, прокутить всё что есть в пух и прах. Я сейчас не захватчик, а даритель – задариватель, ошеломлённый простотой открывшейся истины: чтобы богатеть – нужно тратиться. Итак – я приглашаю тебя на игру. Давай сыграем друг в друга – на жизнь и смерть. Давай осуществимся друг в друге.
Представь дивное сияние неизвестно откуда взявшихся драгоценностей. Я могла бы подобно опытному фокуснику доставать из рукава то бриллиант, то изумруд, постепенно завоёвывая твоё внимание, привязывая к себе. Но мне претит расчёт в чувствах. Я не хочу дарить себя по частям. Мне хочется отдать тебе всё, что у меня есть – всю полноту любовного безрассудства. Я хочу подарить тебе мою жизнь – разбери её на фрагменты, сломай как игрушку невзначай – не береги. Я слишком долго береглась в пустоте.
Возможно, ты скажешь, что я совсем не знаю тебя, что я устремляюсь за миражом. Конечно, я не знаю тебя. Зачем мне это «прокрустоволожное» знание? Увидеть в некий миг, ощутив сильный заряд притяжения – это и есть постичь. В уходе oт одномерной реальности, закованной в броню общепринятых догм – истинная свобода. Ты сегодня – рыцарь моей души, моё всесилие, мой бунт против обыденности. Моя радость внесловесна и безгранична. Всё легко и доступно. И кажется – приди я сейчас к тебе, оковы твои падут, и под ними окажется чуткое, откликающееся сердце. Думая о тебе, я впитываю жизнь каждой клеткой, чувствую сроднённость с миром – обычно отстранённо равнодушным. Сейчас вся его обезличенная хаотичность преобразилась в гармонию, обрела смысл. И имя – твоё имя.
И всё-таки мне страшно. Что если за железным покровом твоей внешней сдержанности – и в самом деле нет живого тепла, а в прорезях безучастной маски – тёмные провалы? Вдруг ты испуганно отстранишься, ошеломлённый прямонаправленностью моей любви? Я буду стоять перед тобой угловатая и неловкая, путаясь в словесных одеждах с чужого плеча, как птица в сетях. А потом будет странный звук – ты, конечно, его не услышишь – будто тончайший хрусталь, разбившись оземь, разлетается на тысячи бесформенных осколков. У времени остановится дыхание. Будет совсем другая ночь, уже не космически бездонная – кусок чёрной фанеры в окне. Затем, как беглый каторжник в арестантской одежде, за окнами прокрадётся чахлый рассвет. По хрусталю процокают копыта последующих дней, дробных и чётких. Пустота, как саранча, снова заполнит собой весь мир. И я вдруг осознаю: я бесплотна и безымянна, как дождь, ветер, снег, облака. Как безымянно всё, что существует само по себе – без объяснений и толкований, освободившись из сетей причин и следствий.
Давай поговорим сегодня без слов – без этих неуклюжих костылей общения. Поговорим об искусстве безмолвия и искусах страсти, её всевластии и обречённости. О железном рыцаре и облачном игроке. О единственной безусловной земной реальности – неземной сути любви. Давай сыграем друг в друга – на жизнь и смерть. Давай осуществимся друг в друге. На миг или навсегда.
Письмо третье
НЕВИДИМЫЙ СЛЕД
Когда -то Новелла Матвеева написала:
Любви моей ты боялся зря -
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.
И если ты уходил к другой,
Или просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде.
Когда же, мой мимолетный гость,
Ты умчался, новой судьбы ища,
Мне было довольно того, что гвоздь
Остался после плаща.
Теченье дней, шелестенье лет,
Туман, ветер и дождь.
А в доме события - страшнее нет:
Из стенки вынули гвоздь.
Туман, и ветер, и шум дождя,
Теченье дней, шелестенье лет,
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.
Когда же и след от гвоздя исчез
Под кистью старого маляра,
Мне было довольно того, что след
Гвоздя был виден вчера.
Любви моей ты боялся зря.
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.
И в теплом ветре ловить опять
То скрипок плач, то литавров медь...
А что я с этого буду иметь,
Того тебе не понять.
Ты не понял этого стихотворения. Да и не мог понять. Ты лишён поэтического взгляда на мир, зато обладаешь другими достоинствами. Каждый человек может быть только собой и никем иным. Ты только то, что ты есть – не больше, но и не меньше. И это очень много – это целый космос. Два наших космоса встретились и соприкоснулись, но не смогли воссоединиться – стать одним целым. Твой космос оказался сильным магнитом для моего, но ответного притяжения не случилось. Вот и весь разговор. Расставание было неизбежным. Принимаю твой уход и ни в чём тебя не упрекаю. Это письмо – лишь ветер, летящий вдогонку. Может быть, ты когда-нибудь его прочитаешь.
Итак, несколько поэтических размышлений на тему нашествия моих безрассудных чувств к тебе – таких восхитительно «незаконных», что их искренность безусловна. По непредсказуемости и силе любовь сродни природной стихии и поэтическому вдохновению – оба явления имеют над нами безграничную власть, но действуют по-разному. Ты когда-то сказал, что любовь разрушает. Это не так. Любовь спасает от разрушения. Без любви мы распадаемся на части, теряем цельность и цель существования. Только любовь способна вдохнуть душу в плоть мира, наполнить его смыслом, красками, мелодией счастья. А нелюбовь превращает мир в нечто плоское, одномерное. Жить поверхностным – всё равно что не жить, а только существовать, вяло толкать в гору камни дней, но ничего из них не строить. Любить – значит, быть в волшебном сговоре с жизнью, быть допущенным к её творческим мастерским, к её тайным кладам. Всё в мире так или иначе предопределено любовью, являющейся под разными масками и именами. Любовь – наш неизменный провожатый и соглядатай, даже если это не всегда для нас очевидно. Бывают годы, когда любовь отступает в тень, наблюдает за нами издалека. А потом вдруг выскакивает из-за угла, «как сумасшедший с бритвою в руке» по выражению Арсения Тарковского. Или начинает играть где-то рядом на эоловой арфе судьбинных предсказаний.
Случилось так, что любовь к тебе неожиданно преградила мне дорогу и опрокинула на голову ушат свежей хрустальной воды. В сказках её называют живой водой. У меня к тебе случилась сказка. Жаль, что не у нас с тобой – слишком многое в наших нервных, неровных отношениях было неравным, односторонним. Но это не меняло моих чувств к тебе. Ты много раз говорил, что не можешь понять, почему я люблю тебя так сильно. Действительно, как объяснить с точки зрения житейской логики моё многолетнее упорство в любви к тебе, моё неизбывное к тебе притяжение? Страсть? О да! Но моя любовь к тебе – долговечнее страсти, я это знаю. Только телесной тягой всего не объяснишь. Страсть – явление временное, переменчивое. Тут иное. Тут какая-то тайна. Ох, не люблю я этой таинственности – скажешь ты. Пусть всё будет просто и ясно. Согласна, пусть – но лишь в жизни тела, не в жизни души. Попытаюсь всё-таки определить моё неизъяснимое чувство к тебе – нечаянная радость. Звучит слишком высокопарно – улыбнёшься ты. Но за любовь, посмевшую воспарить над реальностью, как и за поэзию, заплачено дорогой ценой.
Мои чувства не эгоистичны – твоё неприсутствие в моей жизни больше не имеет значения. К чему лукавить – я хочу тебя видеть, прикасаться к тебе, переплетаться с тобой, пить твои губы. Я всегда по тебе скучаю. Я задыхаюсь без тебя. Но я знаю, что ты – не моя собственность. На собственничестве вообще ничего не построишь – в несвободе чувства не выживают. А я хочу, чтобы моя любовь выжила и жила. Не только для меня, но и для тебя. Я хочу, чтобы ты знал: на свете есть человек, который всегда тебя ждёт. Ты можешь прийти ко мне надолго или на мгновение – прийти просто так. Я ничего от тебя не требую. Ты приручил меня, но не должен быть за это в ответе. Я люблю тебя таким, какой ты есть – переменчивым, ускользающим, безответственным, безответным.
А что я с этого буду иметь – того тебе не понять.
Письмо четвёртое
БИЛЬЯРД ПОД ДОЖДЁМ
Памяти Татьяны Воробьевой-Нильсен
Так не бывает в жизни. Так бывает только в страшных снах. И в фильмах, созданных жестокой фантазией. Но это случилось с нами, с тобой и со мной. С того дня чёрной нитью прошита память, жизнь.
…Яркий электрический свет, музыка, смех, голоса. Ты уходишь с моего дня рождения. В доме ещё много гостей, поэтому я наскоро прощаюсь с тобой. Но ты всё понимаешь и не обижаешься. Ты улыбаешься мне на пороге, я тебя обнимаю. Твой взгляд уже готов улететь серой птицей в безмолвную темноту ночи. Но я останавливаю тебя ещё на мгновение:
– Не забудь, мы послезавтра идём на выставку Модильяни.
– Помню, конечно – увидимся.
И ты бежишь вниз по неосвещённой лестнице – в холод, в январский мрак, который через несколько минут накроет тебя чёрным плащом небытия: водитель автобуса не заметит тебя на пешеходном переходе и не остановится. Нелепо оборвётся твоя жизнь. Посекундно рассчитанный и исполненный приговор. Но кто его вынес? И как смириться с бесконечностью нашей разлуки?
Говорят, что у слепых обостряется слух. У потерявших близкого человека – память. Знаешь, что я вспоминаю чаще всего? Как мы играли с тобой в бильярд. Было это всего лишь год назад на острове, где обычно круглый год светит солнце, а нас встретил проливной дождь. К счастью, на территории отеля оказался бильярд под открытым небом. Забросив в дальний угол купальники и облачившись в куртки, два бильярдных дилетанта, мы часами чертили кием по мокрому сукну, охотясь за неуловимыми шарами и подшучивая друг над другом. Мы сыграли тогда множество партий под дождём, ведя разговоры обо всём на свете – о масках эмиграции, о диалектике любви и божественной природе творчества, об интуиции – незримом ключике к неизъяснимому.
Ты рассказывала о своей семье, о маме и отце, братьях и сёстрах, о своём детстве в посёлке Шалакуша под Архангельском, о школе. В детстве ты стеснялась своего небольшого косоглазия и не могла поверить, что нравишься мальчикам, а потом – мужчинам, которые пылко за тобой ухаживали. Ты полюбила только раз в жизни – безнадежно неразрешимо. Твой избранник был женат, но это тебя не остановило. Ты всегда верила, что красивые дети рождаются от сильной страсти, и поэтому знала, что твоя дочь будет красивой. Потом ты вышла замуж за датчанина, который заменил ей отца, и начала писать свою жизнь с чистого листа. Ты в совершенстве выучила датский язык, но не научилась быть датчанкой. Ты очень тосковала по дому, по друзьям, но не могла часто приезжать на Родину.
Я тоже рассказывала тебе о виражах моей судьбы, делилась сокровенными мыслями и неосторожными чувствами, не находя порой нужных слов, сбиваясь, замолкая. Ты умела слушать. Ты старалась понять меня даже в том, о чём я сегодня вспоминаю с сожалением. Одной фразой ты могла распутать нить моих сомнений, и мы снова плели разноцветное кружево беседы. Ты знала множество моих секретов – они покоились в тебе, как жемчуг на дне бездонного океана. Бывало, что и ты вдруг терялась в вихре противоречивых мыслей, и тогда я брала на себя управление нашей философской колесницей, и мы вместе пытались догнать ускользающую истину.
А потом из всего этого рождались стихи, которые мы писали у себя в номере, заварив крепкого чаю, под затяжное ворчание дождя. Мы, конечно, сопротивлялись непогоде и нашему затворничеству. Помнишь, как мы взяли напрокат машину и отправились осматривать остров – весь состоящий из вулканов? И как я, не имея опыта покорять горные дороги, налетела на огромный валун? Машина подпрыгнула, как большая неуклюжая лягушка, едва не сорвавшись в пропасть. Испугавшись, я ожидала, что вот сейчас ты в сердцах накричишь на меня. Но ты улыбнулась и сказала невозмутимо: «Всё в порядке, поехали дальше…»
Ты была бесконечно щедра к тем, кого любила. Одним словом, одним жестом ты могла поддержать, вернуть веру в себя. С тобой было легко. Ты была проста несуетной мудростью, сложна умением понимать и принимать всю гамму жизненных противоречий. Тебя отличали врождённая деликатность, доброжелательность, открытость. За случайным, поверхностным ты видела в людях главное – ты чувствовала их такими, какими их задумал Господь. Ты прощала друзьям ошибки и срывы, а взлётам и удачам искренне радовалась. Ни зависти в тебе не было, ни мелочных обид. Ты никого не судила и не осуждала. Ты была требовательна прежде всего к себе самой. В постоянном желании самосовершенствования ты лепила свою жизнь, как скульптор – упрямо, вдохновенно, не подчиняясь неудачам. Эликсир творчества переполнял тебя, выплёскивался в мир стихами, картинами, музыкой – в Дании ты начала заниматься живописью, брать уроки игры на фортепьяно. Ты не переставала учиться – у друзей, книг, жизни, себя самой, умеющей меняться. Может быть, именно оттого, что ты была так прилежна и талантлива в учёбе, тебя внезапно и своевольно захотела в ученицы ревнивая смерть?
Ты помнишь, как в один из вечеров, устав от бильярда, мы пришли в гостиничный ресторан? Ты подошла к раскрытому роялю и начала играть «Лунную сонату». Разговоры вокруг затихли. Все слушали эту космическую музыку и думали о своём. А потом, смеясь и дурачась, мы танцевали под современную музыку вместе с девочками-подростками. Их чопорные мамы, наши ровесницы, взирали на нас с неподдельным удивлением. Какими самозабвенно несолидными мы позволяли себе быть. Вместе с тобой легко было возвращаться в детство, радоваться просто так.
Твоё обучение на Земле завершилось – внезапно и необъяснимо для всех, кто тебя любил. Может быть, ты научилась всему, чему должна была научиться?
И научила нас – страшным и необходимым вещам. Ты научила нас тому, как хрупка и ранима жизнь. Как тонка грань между жизнью и смертью. И как трудно порой бывает отыскать в стоге сена обыденности золотую иголку, сшивающую единой нитью земное и небесное.
… В день похорон небо было безоблачно и прозрачно, как райский купол. Казалось, благодать сошла на землю посреди промозглой зимы, потеснив серые облака, дожди, снегопады. В церкви звучал орган и пели цветы – море цветов – в них воплотилась наша к тебе любовь. Сбитые с толку и осиротевшие, мы всю свою боль вложили в эти прекрасные букеты. Мы говорили с тобой в последний раз на языке плачущих роз. Небо над церковью было пронзительно голубое, светлое и чистое – как не бывает зимой. Но ливень скорби переполнял душу.
Ты помнишь наш бильярд под дождём? Прости меня, что только сейчас я поняла, что не было в моей жизни более солнечного путешествия. Прости, что только смерть определила всю меру – всю бесконечность – моей любви к тебе. Погружаясь в водоворот дел, я часто не успевала тебе позвонить, писала лишь торопливые смски. Я знала, что ты здесь, ты рядом, по-другому не может быть. Наша дружба оберегает меня, и я всегда смогу прийти к тебе – увидеть твои глаза, улыбку, услышать твой голос, смех, почувствовать твоё тепло. В свой последний день на Земле ты пришла ко мне на день рождения с чудесным подарком – книгой по истории, о которой я мечтала. Ты написала мне поздравительную открытку: «Дорогая моя сестра по духу! Будь любима...»
Дорогая моя сестра по духу – прекрасная, незабвенная! Память о тебе светла и безбрежна. Мы по-прежнему вместе на просторах духовного родства. Благодарю за нашу земную встречу, за радость многоликих созвучий. За мудрость твою. За твою любовь. За все наши солнечные мгновения.