Общежитие
Моё окно было на третьем этаже. Напротив — клён, к нему часто прилетала одна и та же ворона, крыло у неё приметное, «щербатое». Когда в комнате звонил телефон, и я отвечала, устраиваясь за столом у окна, тогда непременно появлялась ворона, усаживалась на самой длинной ветке, тянущейся к приоткрытой раме, и подслушивала. Иногда она опускалась на подоконник и до жуткости внимательно всматривалась мне в глаза. Сначала меня это пугало. Потом я привыкла, улыбалась ей. Мы подружились.
Зимой я подкармливала птицу, оставляя что-нибудь снаружи, в углу окна. Весной ворона познакомила меня со своим избранником: как обычно, я говорила по телефону, и она прилетела, но не одна. Недолго послушала, что-то шепнула спутнику, он будто поклонился мне, и они принялись отщипывать от кленовых веток ленточки тонкой коры, чтобы где-то, явно неподалёку, вить гнездо. Если у вороны не получалось оторвать древесный лоскуток, он помогал — отколупывал мощным клювом полоску там, где ворона клевала, при этом тихо каркал, размахивал крыльями, словно хотел приобнять свою милую. Я спешно завершила разговор, наблюдая трогательные сцены.
Однажды ворона прилетела не с мужем, а с птенцом, и с ним познакомила меня. Воронёнок крепко уцепился за ту же ветку, что облюбовала мать. На этот раз ей некогда было подслушивать — она то и дело слетала на землю, что-то искала, а, найдя, возвращалась к сынку, он жадно открывал клюв, и она заботливо вкладывала находку в его глубокое горло. Надо же, с неё ростом, а она всё кормит…
Спустя несколько лет, я вернулась в город, где училась. В поисках временного пристанища пришла в общежитие. Комендант меня узнал:
— Как раз ваша комната свободна, — улыбнулся и протянул ключ.
Открыла знакомую дверь. Кольнуло сердце: что-то изменилось. Но что? Обстановка — прежняя, лишь как будто просторнее стало, светлей. Зазвонил мобильник.
— Да, — я по привычке подошла к столу, глянула в окно.
— Ты надолго? — раздалось в трубке.
— Нет! — вырвалось у меня.
— Что случилось?..
— Никого нет… клён спилили.
Случайный кудесник
Лето нынешнее совсем не балует солнцем. Холодно, как в октябре. Душа скучает по теплу и, кажется, утрачивает способность радоваться. Однако сегодня праздник, и я поехала в храм.
На службе батюшка напомнил о чудесном рождении Иоанна Предтечи. Знаю эту историю, но будто по-новому её услышала, и в этот миг в огромные – от пола и почти до основания купольных сводов – окна храма заглянуло солнце.
Как жарко разгорелись лампады и свечи, как стройно запел на клиросе хор, как волшебно зазвучало Евангелие…
Меня охватила давно забытая беспечальность – такая бывала лишь в детстве, когда накануне моего дня рождения дом наполнялся весёлыми хлопотами, связанными с приготовлением большого именинного пирога, уборкой и украшением комнаты, когда в нежной заботе взрослых исчезали мои малышовые обиды. И я, чувствуя себя всеми любимой маленькой птахой, летала по дому и пела.
Вот и теперь тело вдруг стало лёгким, за спиной почувствовалось нежное касание то ли ветра, то ли крыльев, и кто-то как будто шепнул: «Всё будет благодатно».
Вышла из храма, а в городе темно, больше полнеба закрыла чёрная туча. Вновь сердце сжалось холодной тоской. Воображение нарисовало до озноба неприятную картину: промокну, продрогну, и зонт не спасёт. Вот и первые тяжёлые капли. К счастью, успела заскочить в очень кстати подошедшую маршрутку. Хлынул дождь, разгневанно забарабанил в окна — он, будто раздосадованный, что не может проникнуть сквозь прозрачный щит, грозно разбивался на нескончаемое множество упругих потоков. Я села у окна, грустно глядя в искажающее мир стекло.
Вдруг сзади кто-то пару раз легонько толкнул меня под локоть. Я обернулась и посмотрела в щель между спинками сидений, а там — устремлённый на меня синий, лучистый взгляд. Ясный-ясный, озорной-озорной! Невольно улыбнулась, а ребёнок — не понятно, мальчик или девочка, — тут же спрятался. «Случайно задел», — подумала я и вернулась к своему занятию.
Однако толчки повторились вновь, но уже с другой стороны и уже как-то настойчивей. И снова — тот же взгляд. Странно. Когда садилась в автобус, не видела, чтобы кто-то там был, мне казалось, в маршрутке — никого. Но этот озорник лет двух! — он же не может быть один? Я чуть привстала: молодая женщина тихо-мирно дремлет, склонив голову на бархатный чехол кресла, а ребёнок, сидящий совершенно бесшумно, наверное, заскучал и решил поиграть со мной. Какой же чудесной стала эта безмолвная игра! Словно ангел, то с одной, то с другой стороны трогал мои локти и плечи, напоминая: а ведь ты ещё недавно верила, что у тебя тоже есть крылья.
Вышла из автобуса. Солнце! Когда прекратился дождь?
Снег в декабре
Отрадно, любо, в ласковый зимний день упасть на чистый, ещё нетронутый снег — он манит, влечёт неодолимо. И ты падаешь, широко раскидываешь руки и глядишь в небо. Как славно, как здорово просто лежать — распростёртым, свободным. Просто смотреть! Видеть, как падают, падают пушистые снежинки: неторопливо, завораживающе. Они летят, не сталкиваясь даже в густом снегопаде, — для каждой есть место в пространстве. И невозможно проследить путь ни одной из них, они появляются, будто ниоткуда, и исчезают в никуда. И, кажется, глаза разбегаются в стремлении охватить необъятный снежный простор: он над тобой, под тобой, всюду. И уже трудно понять, то ли лежишь, то ли летишь…
Начинает слепить белизна, и ты закрываешь глаза. Но сквозь смежённые веки продолжаешь видеть свет. А снежинки всё падают. Падают на лицо, словно лёгкие поцелуи. И тают, тают. И вот по щекам текут снежные слёзы — прохладные, беспечальные.
Если облизнёшь губы, то почуешь — именно «почуешь», в этом есть что-то изначальное, глубинное, — вкус необычайной свежести: такой не бывает ни в мартовской сосульке, напитавшейся первым солнечным теплом; ни в родниковой воде даже в самый знойный июльский полдень; ни в только что сорванном августовском яблоке; ни в осеннем дожде. Только в снеге! И вдруг — нестерпимое желание пить, пить эту прохладу… И ты пьёшь. И думаешь, что утолишь внезапную жажду. Но это только думается, кажется: пьёшь-пьёшь и не напиваешься. И не напьёшься, как невозможно напиться настоящей любовью.
Большой.
Может быть, вечной.
Просто падающей с неба.
Северный жар
Дорога. Поезд настырно, но по-сиротски одиноко врезается в снежный простор. Вдоль обочин — вековые тёмно-зелёные, в богатых белых шубах, царственно мудрые ели. Многое они повидали, многое знают, оттого-то темны, оттого-то тяжелы их лапы, надёжно укрывающие земные тайны — так и чудится их глухая поступь, их глубинные мистические звуки, усмиряемые мощью леса. Макушки некоторых деревьев оголены, будто почтительные хозяева то ли приветственно, то ли задумчиво сняли меховые шапки перед этой загадочной дорогой.
Удивительно: верхушки елей напоминают тянущиеся к небу маленькие маковки церквей, и венчают их крестики тонких упругих веток. Сколько печали во всём, сколь-
ко надежды, вот-вот послышится многоголосье далёкого молитвенного звона.
И рельсы — две въевшиеся в снег нити хрупкой, но цепкой жизни, напряжённо гудят: то, вдохновляя, зовут за собою состав, то, понукая, тянут его к далёкой таинственной цели. Один поворот, другой, почти без остановок, на Север…
«Тук-тук — тук-тук, тук-тук — тук-тук…»
Сижу у окна. Далёкое солнце отбрасывает длинные фиолетовые, словно в тональности си-минор, тени деревьев. Они грустно тянутся за лесом — там, где его сплошная стена изредка прерывается, будто заканчивается проведение одной из главных тем органной фуги. И непонятно, то ли, играя свою тихую побочную мелодию, тени боятся оторваться от родных елей, то ли стремятся убежать в равнинное, манящее
белизной приволье. Красота! Она вливается в меня вечной музыкой, которая и радует, и тревожит душу.
Вдруг, у кромки леса, по-над сугробами, — белая птица, похожая на вяхиря, но не вяхирь: совершенно белая, только на кончике веерного хвоста — узкая полоска, словно пришитая поперёк чёрная ленточка. Птица летит. Спешит за поездом. Не мерещится ли мне она? Нет — вижу! И не только вижу, а как будто слышу в высоком регистре оргáна её стремительный мятежный полёт. Она летит напротив моего окна, рьяно машет крыльями. Машет, машет, не отстаёт. А колёса жёстче, быстрее стучат, стучат, гремя басами главной темы. А птица всё летит и летит, безустанно, упрямо…
Зачем ей этот поезд? Кто она? Может быть, чья-то душа? Заплутавшая. Неуспокоенная.
«Тук-тук — тук-тук, тук-тук — тук-тук…»
Дорога. Странная эта дорога, трудная, долгая: Вологда — Коноша — Кулой… — Костылево… — Котлас… Холодно. Колет холод. Гудят колёса, их скорбный басовый
мотив напрягает, разрывает душу. Гудят, гудят… Гул… ГУ-ЛАГ!.. Что здесь? Кто здесь?.. Здесь был этап, здесь был ГУЛАГ. Под каждой шпалой — сколько жизней?!
«Э-тап — ГУ-ЛАГ, э-тап — ГУ-ЛАГ …»
Птичий полёт, его щемящий сердце напев уносит мысли за их собственные пределы: белая птица с лентой траурной — чья-то душа, неуспокоенная, неупокоенная; маковки елей — вознесённые к небу тени могильных крестов, которыми когда-то были усеяны обочины. И птица летит и летит за поездом. Может быть, хочет что-то спросить?
Может быть, что-то сказать? Передать — туда, живым…
Заскрежетали колёса. Крутой поворот. Лес — в стороне. Распахнулась необъятная снежная даль, как модуляция в доминанту, как просветленье в диссонансе скорби. Птица пропала. Сбилась? Наверное, не успела. Но что это? Впереди — на весь окоём — белая равнина с чёрной полоской тайги по горизонту. Над простором, в сияющей переливающейся дымке — огромное солнце. С двух сторон от него, на большом, но уловимом глазу расстоянии — ещё по одному огненному шару. Эти солнца чуть меньше главного, но от них устремляются к зениту высоченные радуги-крылья: вот-вот они сольются в поднебесье, вот-вот венцом охватят весь простор.
«Тук-тук — тук-тук, тук-тук — тук-тук…»
Вижу, от головного солнца в высь и в стороны, к малым солнцам, потянулись широкие радужные лучи… Проявился солярный крест… Разлился колокольный звон…
Каденция… Да это же — великая Жар-птица! Священная птица Рарог, о которой вещают древние сказания. Она, словно мать, грозно и любовно, всепрощающе обнимает землю. И я слышу долгий мажорный аккорд, звучащий от глубоких басов до самых высоких пронзительных нот, — жизнеутверждающий, заполоняющий и расширяющий пространство.
Дорога настырно врезается в снежную даль…