***
У меня Царь-колокол так молчал,
что я слышала вопли-стенанья.
Я стояла и слышала Русь у плеча
и вдыхала её запах мамин.
Так вдыхала, что выдохнуть не смогла,
так любила, что не было края.
Я, как Пушкин: «Целую ваши крыла!»,
а затем я про волка рыдаю.
Это чувство – оно не снаружи, внутри,
это то, за что кровь проливаем.
Гори ясно. И даже не ясно гори.
Я такая, я жду трамвая.
Говорят, что неграмотна я, про меня,
говорят, что я – рыжая, в осень.
We be one blood…одной крови мы, ты и я
и одной мы земли кругло-плоской!
Серафимушку-батюшку, как ипостась,
как четвёртую третью, и соль четверговую,
сколь ни крала, но это во мне не украсть
и вернуть не смогу, как ни пробую.
Затворю дверь, как будто Европа, но нет,
отворю, и опять Русь течёт изначальная.
И во мне и по мне, тьма и тьма, свет и свет,
словно Троица живоначальная.
***
Изнутри к нам пошли, чтоб детей совращать,
героином подкармливать тех, кто к борщам
да к картошке с селёдкой приучены.
Навалились змеиными тучами.
О, ты небо высокое, в нас погляди!
Мы такие, как есть, из рабочих-крестьян.
Я на похоронах не рыдала в степи,
я рыдала на свадьбе.
Такой вот изъян.
Чернышевский «Что делать?» в бессилье спросил,
Герцен выдохнул слепо нам «Кто виноват»?
Виноваты все мы, отдуваться Руси
и за нас отдувается русский солдат.
И за нас погибает.
А мы в корчах здесь,
здесь, в тылу пьём-едим, покупаем жильё.
О, ты небо высокое, фпви взвесь
вместо снега-дождя смерть несёт и поёт.
И под небом высоким века мы стоим,
воздвигаем то крепость, то ров, то плацдарм.
вот архаика севера, вот Аркаим,
никому не отдам. Ни за что не отдам!
Да, у нас Пугачёв, Стенька Разин у нас,
от восстаний до бунтов вот так мы живём.
Нам никто не указ, мы не знаем УК,
не читали. Ленились. У нас – Соловьёв.
«Соловей, соловей, птачешка, канареечка жалобно поёт»…
Словом, мы вот такие – загадка любви,
из космической глины, щавелевых чувств.
Нас создало ты, небо, по руслам своим,
по подобию, образу дерзких искусств.
***
…Помяни ты водилу-Николку,
Ольгу (Ольга любила наколки),
как на правом плече – крест Донецкий,
а на левом Ф.М.Достоевский.
Ольга слишком любила культуру,
нашу русскую литературу.
Помяни ты Грача (Грач был Игорем),
помяни Мозгового и Штурмана,
помяни тех, со мною кто выгорел,
богородского парня юного.
Его пальчики пахнут ладаном,
а мои пахнут шерстью овечьей:
я вязала носки нитью матовой,
шила я чебурах с маскхалатами
и трусы шила я человечьи.
Сколько наших, погибших, помечено
цветом серым, а красным – пропавшие.
Успокой, кто со мной искалечен был,
кто без рук, кто без ног возвращавшихся.
И за всех,
и за всех
ставь по свечке ты,
на помин души ставь. За здравие!
Не нужны тут футболки с сердечками,
здесь иные, бойцовые правила:
как на левом плече – крест Донецкий,
а на правом плече – Достоевский.
Как войну назовёшь операцией,
так она будет плыть фарватером.
Говорят, что одной мы нации,
на одном здесь воюют – на матерном.
***
…И заходит он в сон мой. А в этом сне
он кладет руки, гладит меня по спине,
он кладёт руки прямо на мягкую талию.
Ты, наверно, ошибся? Приличная – я,
муж, любовник, есть дети, есть внуки, семья
и так далее.
В этом сне мы вместе сидим/лежим,
чаще мы лежим, вот такой экстрим,
на диване лежим,
на полу и на койке.
Ну, зачем ты?
К чему ты?
На кой ты?
Умирать, так с музыкой! Это – конец!
Уходи! Молю я. Ты мне – свинец,
хорошо бы в сердце. Ты – в голову!
А мы – голые, голые!
А вчера тебя видела, мы просто шли,
поднимались по лестнице, как журавли,
поднимаются, вытянув шеи.
(Этот чёртов СП, только взносы платить!)
Отпусти-унеси-поцелуй по пути,
закатай во бетон и в траншеи!
Не люблю (нет, люблю),
не хочу (нет, хочу),
ты сказал, что ты счастлив с другою,
(вот бы в пах и до рези ногою!),
а затем ты добавил, что счастлив почти,
это слово «почти» я прочла, как прости,
ты же первая бросила, дура!
Ты же первая наговорила хламья,
и хамья, и жулья, и дерьма, и вранья,
не любовь – это, а смесь из сюрра!
Но не выскользет ангел мой – из меня!
И икона, которая, словно броня
там, внутри у меня, посреди у меня.
Не прикладывайся лбом ты хмуро.
А сегодня приснился ты мне – со мной весь,
я почувствовала на себе весь твой вес,
мышцы, кости и мускулатуру!
И все двадцать бежала я этажей,
этим утром было (проснувшись уже…),
а затем непонятно зачем, для чего
я сидела в кафе,
было мне горячо,
ела-ела котлеты, котлеты,
ела-ела, прощаясь с диетой.
Помню, цвета кофейного взгляд твой, глаза
и, конечно, фиалковые, вглубь, зрачки,
а потом я рвала на лугу, хоть нельзя
золотые фиалки!
Сказал ты «почти»!
Это значит, не полностью счастлив, так будь!
Без почти, без почти, как дурак, на все сто!
…Без тебя мне так плохо, что попросту жуть,
а с тобой ещё хуже.
Поэтому – стой!
***
Все страдания, что перенёс мой народ,
все метания влево, направо, вперёд
превращаются в золото, нефть, торф и никель,
в драгоценности, литий, вольфрам, фосфор, медь.
О России хочу слышать лучшее впредь,
только самое лучшее, как победитель!
Не хочу диалогов ни знать-ни читать,
ни про воров, грабителей, разную тать,
а про взяточников мне совсем не пишите!
Неужели нельзя было нас уберечь?
Наш народ в поле брани, где с ворогом сечь,
ибо воин он
и он защитник!
Заполярье моё, нефтяной наш запас,
как три фразы «люблю» и в последней из фраз
«my honey» так вот в этой самой последней
пребываю. Покуда люблю тебя так,
ошибающийся мой народ, мой смельчак,
богатырь мой беззлобный, столетний!
У тебя есть две тяжести – камень и крест!
Из-под камня – вода из святых, дивных мест,
из живой вересковой водицы.
Есть слова, что из глины, из стали, из тьмы,
есть слова, что из гжели да из хохломы,
умереть, чтобы снова родиться!
В Китеж-граде твоём Вифлеема звезда,
незакатный мой свет, трын-трава, лебеда,
псы лесные у каждой кавычки
сторожат! И сегодня с тобою наш день –
День славянской,
день письменности день-кремень,
так чистилище с плотью граничит.
Руки тонкие – тоньше уже не найти,
пальцы гибкие, ягоды тащат в горсти,
белый свет мой, тебя заклинаю
ни на миг, ни на час, ни на ночи юдоль
я всю Библию враз поперёк и повдоль
всю люблю здесь от ада до рая.
Ибо столько страданий народ перенёс,
сам избыток себе, сам себе передоз,
сам себе он взахлеб,
свет и тучи!
Друг, ребёнок, отец, враг, любовник и брат,
сам себе он гармония, сам себе лад,
вниз и ввысь возносящий могуче!
***
…И пропела кукушечка мне свою песню,
и пропела, родимая, так, чтоб я слышала:
- Самый лучший учитель на свете – Небесный,
отвори свои очи, вглядись в небо выше ты.
И ходили вокруг очертания тенями,
а был голос прокуренный, батюшкин, светлый.
- Не гонись за усладой и за наслаждением,
отдавай всю себя – небу, рощам и ветру!
Да, родимая, слушаю речи кукушки,
там в лесу нынче ягодно, сочно, малинно!
- Научись ты прощать. И тем станешь ты лучше.
научись отпускать, и тем станешь ты сильной.
- А какой самый слабый?
- Кто других поучает.
- А какой самый глупый?
- Кто себя ставит выше.
- А какой ближе Богу?
- Кто милостью тайной
сердце может скормить своё людям до вишен.
- Было больно, кукушечка, как было больно,
с наговоров и сплетен, что я – есмь ворона!
- А ты ляг, словно поле, ты ляг вместо поля!
И отдай своё горе – до стона!
Вот лежу: тельце белое, тонкое-тонкое,
вот лежу: ноги длинные, голени круглые.
И пчела надо мной полосатая, звонкая,
муравьи по спине пробегают, как глупые.
Помоги, помоги победить нам, кукушечка,
дева, матушка, свет мой, София всекрылая,
я же верю: сражаемся мы все за лучшее,
чтоб наветы исполнить пройду сквозь горнило я.
***
Читаю Пушкина стихи до слёз,
желёз
опухших и до хруста пальцев!
Платок надеть – и в церковь, признаваться
во всех грехах, которых набралось
за двести двадцать пять неполных лет,
что я –
конечно, я – сорока, я – ворона
вот эта – чёрная, что в Болдино у склона
болтается крылами на рассвет.
Вы – все поэты. Я – вороний крик,
вороний свет, чья воронёна сила…
Барона Геккерена бы прибила:
Мой Пушкин! Мой! Он памятник воздвиг.
А я ворона большеболдинская лишь,
кыш, кыш меня!
Но я могу поклясться,
что первозданна, что пронзительна до глянца
моя любовь рыдающая!
- Спишь?
- Проснись! «Открой сомкнутой негой взоры»!
…Люблю блестяшки, кольца и фарфоры.
Люблю царя Салтана и отдельно
«мгновенье чудное, когда» явился ты.
Я одолжила бы для пули, в самом деле,
все, сколько есть, поэтов животы!
А Пушкин всё сказал. И нам добавить,
пожалуй, нечего. Бери и мой живот,
Дантес, ну, целься, вот же он… ну, вот!
Промахивается…
И как быть державе
моей вороньей? Если только «кот
учёный» мои крылья цапанёт.
И только перья будут тлеть в канаве.
И только фотографии, они
на фоне Пушкина! Но кровь струится яро.
Я тоже черноброва и курчава,
прошу, душа, ты Пушкина храни!
Коль он один такой – прекрасней нет,
талант, повеса, сукин сын, поэт!
***
Бабушкин старый Городецкий платок
по краям – не узоры, а словно раскраска.
Жизнь-платок,
жизнь-судьба,
жизнь-любовь,
жизнь-цветок,
вот и всё, что осталось от жизни – кусок,
нитка к нити, почти что Саврасов.
Вид на берег.
И вот каково мне теперь
между Волгой и между Окой – в эту щель
жизнь протиснуть свою и работу свою,
по кирпичикам выстроенную семью?
На платке Городецком синеет пустырь,
на платке Городецком растёт монастырь!
На платке Городецком июль и февраль.
Если кисти пришить, то получится шаль!
Пахнет чем-то фиалковым, розовым и
так рекой пахнет утро и перья цветов,
на платке сбоку вышитые соловьи,
на скамейке семейство пушистых котов!
Бабы по воду вниз по овечьей тропе
и у каждой дитя в чреве там, в животе
и у каждой в молочных желёзках легко
набухает – младенца кормить – молоко!
Я люблю это время, как будто бы луг,
я люблю это время, что зреет овёс!
И хранит Городецкий платок трепет рук,
запах бабушкиных заплетённых двух кос!
Невидимок, чтоб пышно причёску держать,
а на старости срезала косы она.
У меня цвет такой же – заколка свежа.
Я платок прижимаю. И я не одна.
Для кого-то платок ткани лишь лоскуток.
Для меня цвет-исток,
для меня свет дорог!
И никто в этой жизни, нет, не одинок,
нет у вечности дна! Вечность небом полна!