1.
Если посмотреть с высоты птичьего полёта на этот удалённый приморский район Магадана — то взору откроется облепившая низкие лысые холмы бухты Нагаева россыпь приземистых, косящатых домишек. Таким он представился взору студентки Нины в восьмидесятые годы двадцатого столетия, богатого многообразием исторических периодов. Жили в Нагаево люди непривычных для неё мастей.
Например, бабка Ирма. Старая немка с торчащими из незакрывающегося рта нижними клыками. Когда-то она была сослана сюда, на северá, за «шпионаж». А вот настоящий её грешок был не замечен: она приворовывала пряжу с трикотажной фабрики, где была технологом производства. Разговаривая с кем-либо, Ирма всегда смотрела на собеседника со злым прищуром. Она сдавала комнату с раскладушкой в пристройке-сарайке за шесть рублей за ночь. Это были огромные деньги, но для старателей с далёких приисков, ищущих крышу остановиться-переночевать в «столице Колымского края» по пути на «материк», это было по карману, и ей часто перепадало.
Или Валерик. Пропитой рыжеволосый мужик со светло-голубыми глазами, выглядящий старо, хотя было ему не больше пятидесяти: беспробудная алкоголическая жизнь скукожила и помяла его нежную и тонкую, как у всех рыжих, кожу. Он был сыном, хотя это казалось странным, элегантной старухи, работающей вахтёршей в музыкальном училище. Студенты прозвали её Тортиллой: она была манерно-вальяжна, носила аккуратный парик и часто шляпку, напоминая актрису Рину Зелёную в роли черепахи. По краю нижних век больших выразительных глаз с опущенными краями она наводила тёмные тени, как престарелая декадентская красавица из чёрно-белого ретрофильма. Говорили, что она была замужем за когда-то ссыльным начальником.
Пьющий сын жил в другой половине её дома, с очередной неряшливой бабой-выпивохой. Валерик был добрый, но незаконных супружниц своих побивал. Когда у него бывали «слушатели», становился невероятно артистичным и увлечённо рассказывал об истории бывшего поселения Нагаево, что стал районом города, об истории Магадана, показывал старые фото, приводил даты, размахивая правой рукой и похлопывая ей собеседника, на руке не хватало двух пальцев. Валерик, видимо, утерял их в процессе своей загульной жизни.
Нина нашла жильё и работу на лето по газетным объявлениям, в общежитие летом не селили. Жильё — в Нагаево, работу — в Магаданском морском торговом порту, у холодного Охотского моря. А что вообще понесло её на эту медвежью окраину состоятельного, модного, культурного города с его известным музыкально-драматическим театром? Города, куда «только самолётом можно долететь». Она оказалась там и по наивности, и из-за скрытой тяги к «экзотике» — изучению разных жизненных срезов и желанию познать доселе неизвестное. Раскинулся перед ней мир частного сектора Нагаево разноцветным ковром приземистых крыш до кромки моря, с огромными портовыми кранами вдали.
Работа сотрудника ВОХР — военизированной охраны, хотя оружия не выдавали, — заключалась в том, чтобы либо проверять пропуска на проходной, либо подсчитывать грузы на проездной в открытых кузовах огромных машин. На проездной было интереснее всего. Грузы были разные: цемент, детали, комбикорма, товары народного потребления — всё, что поставлялось по морскому пути.
Напарницей Нины на суточное дежурство была ответственная и строгая, но весёлая женщина. Не особо образованная, но умевшая хорошо считать. Напарник на этом посту был необходим. Здесь и ответственность, и риск: считать и проверять документы на огромные фуры приходилось и днём, и глубокой ночью. Когда то-о-олько прикемаришь после очередного приёма пищи из судочков, разогретой тут же на плитке, и хорошей кружки чая под сигарету, — уж гудит очередной грузовоз. Нине было семнадцать, взрослая уже, товарки курить не запрещали, наоборот — делились сигаретами.
Шум прибывающей машины или гудок будил и всколыхивал в душе возбуждение, смешанное с молодой щенячьей радостью от ненормированности процессов и возможности бодрстовать по ночам. И — лёгкую тревогу. Фары подъезжавшей машины ярко высвечивали их кабинку — птичий домик наверху высокой лестницы, — озаряя все стекла по периметру. И чувство новизны щекотало, и каждый опыт общения простых людей был интересен.
Если цифра в фактуре не совпадала, напарница смело, громко и строго разбиралась с водителем и сопровождающим фуры, ища ошибку или подлог. Рассказала, что раньше им выдавали оружие, и был даже случай его применения, когда машина, гружёная недекларированным товаром, поехала. На высоких кузовах, прыгая по мешкам, нужно было держать баланс, и вообще — держать ухо востро. Нина жадно, с удивлением, смешанным с ужасом, впитывала стиль общения этого «класса» людей, который был нов для девочки-музыкантши.
Ещё там работала Руфь из Нагаева — светловолосая и голубоглазая увядающая женщина, — она могла сойти за праведницу с её именем, если бы не была запойной, не курила (исключительно «Беломор») и не материлась через слово. Её голубые, ещё красивые глаза, были уже как бы размыты и подёрнуты сеткой мелких вен, как и у Валерика, жившего в соседнем от Нины доме. Порой Руфь не появлялась на работе днями. Но её не увольняли — и так работать некому.
Более половины живущих в Нагаево из старшего поколения составляли бывшие колымские зэки. Они явно предпочитали этот район. Многие уже превратились в бичей, сбичевавшиеся, как там говорили. Это про них пел Высоцкий «незабвенные, родные, магаданские бичи». Доживали в этих домишках те, кто уже походил на звание «бывшего интеллигентного человека», но еще не полёг в последней стадии под заборами, пропив и стены.
Кроме бывших заключённых, проживали там и вольнонаёмные пенсионного возраста, и кто-то из изыскателей, геологов, сыгравших огромную роль в освоении этого края, дикого и прекрасного какой-то непривычной красотой. Жили там и просто пропащие души: проигравшийся ли картёжник, или бывший работник карьеров, от которого сбежала с другим жена, и он спился с горя. Из бывших зэков кто-то имел прошлое уголовников, кто-то — предателей, власовцев. Но больше всего было «политических» и шелупони — отсидевших за разные не особо злостные проступки. Что, как известно, было чертой Сталинских времен. Видимо, из-за сосланных «умников» процент образованности населения города и превосходил многие другие крупные города.
«Кулёмочка!» — орал Валерик, как шальной, и махал, зовя, трёхпалой рукой, — так он почему-то называл Нину, — когда она проходила мимо их лавочки со смены в своё смешное съёмное жильё с печкой вместо отопления. Он пытался навязаться на общение. Но Нина шла мимо спать, она уже научилась здоровой стервозности у «девчонок» в порту. Это поначалу она была, как учили дома, — уважительной ко всем, и к местным с их полупьяными разговорами тоже.
Колымская кровь была какой-то другой кровью. Это Нина поняла, когда в один из выходных-отсыпных всё-таки уделила время рассказам Валерика. Он постучался и зашёл — трезвый, немного стесняясь, в чистой рубахе, в разрезе которой виднелся крестик. Принёс на тарелке три тёплых ещё пирожка, испечённые его элегантной мамой-Тортиллой.
2.
Да, отец Валерика был ссыльным. Что примечательно о его судьбе на Колыме — это то, что он был здесь артистом театрального коллектива, по сути — лагерного театра, который позже и стал Магаданским музыкальным и драматическим театром (МГМДТ). Родители прожили здесь всю зрелую жизнь, оставшись в театре после окончания срока. После смерти мужа квартиру в центре мать обменяла на дом в Нагаево, чтобы быть рядом, приглядывать, сын всё-таки. Но помочь ему перестать пить уже не мог никто.
А ранее Валерик попал в родном городе уже под свою «раздачу» — за порчу госимущества, за мелочь, как водилось, не заслуживающую пяти лет, которые ему дали. За ним ведь долго не было глаза, кроме бабушки. Валерик начал выпивать, бузить с дружками, вот и получил билет в колымские дали. Церемониться не стали — отец был «врагом народа». Самый страшный период уже подходил к концу, Сталин умер вскоре, но Валерик ещё застал несправедливости «мрачных времен».
Определили Валерика в мостостроительные отряды заключённых. Там он и отморозил два пальца на руке, их ампутировали. В отряде было много военных, людей из промышленности, творческой интеллигенции. Заключённые и вольнонаёмные строили мосты Колымской трассы в условиях остервенелых зим.
Прокладывали дорогу практически вручную, через болота, реки и горы, между посёлками, добывающими золото, руду, минералы. Известно, что трасса буквально пролегает по костям несчастных. Хоронить было некогда — осваивать путь в две тысячи километров государство требовало в короткие сроки — да и практически невозможно, в грунте вечной мерзлоты, с имеющейся техникой. Позже потомки поставили безымянные деревянные кресты на местах бывшего расположения лагерных поселений и по протяжённости тракта, до самой Якутии.
Однажды двое отчаянных зэков из отряда Валерика решились бежать. Побег зимой на Колыме был равен самоубийству. Эти двое были неробкого десятка, осатаневшие от страданий и раздавленной гордости, готовые и убить, если кто встанет на их пути. Идея преодолеть сотни километров лесотундры, перемежающейся тайгой и сопками, где живут медведи, рыси, где можно заблудиться и замёрзнуть, была утопией. Собак у вертухаев не было, но всегда было оружие. Стреляли редких беглецов обычно на поражение.
Один из тех двоих смог договориться под большой должок и клятву о молчании с давним знакомым из снабженцев, — они располагались в часе езды в маленьком поселении, — чтоб он подобрал их на пути и перебросил дальше, к Магадану, спрятав в кузове (охрана стояла по кольцу города). Чтобы они могли добраться до моря, а оттуда — на «материк». Но что-то пошло не так, снабженец выехал часа на два позже. За эти часы один из беглецов, узбек из промышленных, замёрз насмерть.
Второго, Степана, снабженец подобрал ещё живым. Дальнейший его побег был долгим и трудным, растянулся на полтора года. Он выжил, он нашёл, где скрыться, пересидел буквально до хрущёвской «оттепели». Позже он всё равно был найден и вынужден «досидеть», но только за побег и в уже других условиях.
А встретились они с Валериком случайно, спустя многие годы, в Магадане. Почему-то люди, вынужденные провести здесь лучшие годы и надсадив свои сердца, не уезжали, «примерзали» в итоге к этим местам, как ко льду вечной мерзлоты.
Испытав жизнь такой, какой она может быть в самых страшных своих формах, и уяснив непреодолимость власти природы с её невозмутимо-вечной красотой, они намеренно оставались здесь. Здесь, где нельзя не открыть дверь любому постучавшемуся в неё, в любое время дня или ночи. Где и в наши дни нельзя не остановиться на трассе, если там по какой-либо причине встала чья-то машина. И они так и доживали среди «своих», людей «одной крови»: имеющих одинаковые понятия силы духа, взаимопомощи, человечности, и мудрость бывалых, которым не надо лишних слов, чтобы понять и простить.
Кто мы и откуда, знай и помни,
Струн былого памятью коснись.
Все мы — колымчане, наши корни
Издавна судьбой переплелись.
(надпись на кресте неподалёку от города Магадана)
3.
— Много километров мы пробежали, дотащились до развилки замёрзшей реки, как уговорено было, — рассказывал Валерику беглец, — и узбек упал навзничь, совсем вымотался, видно. Застонал и стих. Я ему говорю: «Вставай, братаня... Лежать нельзя, отдохнём потом. Схорониться надо под мостом: догонят, найдут — пристрелят».
Но узбек не хотел вставать. Хотя нужно было забираться под мост. И двигаться, чтоб не замерзнуть, и ждать... Все силы его, давно не евшего вдоволь, нездорового, как все заключённые, ушли на отчаянный бег. Легкая позёмка засыпа́ла его лицо и глаза. Степан пытался его поднять, потом стал греть своим телом, узбек молча трясся и не собирался вставать. Страшное перенапряжение убило в нём инстинкт выживания.
Степан подумал, что, коль их не забрали — им теперь некуда бежать: скоро найдут и застрелят или бросят в карцер и будут бить так, что не выжить. Или — сотни километров безмолвия, дикие звери, и люди тоже дикие. Верная смерть. Но на побег они пошли без сомнений, будто воздуха свободы вдохнуть, даже если и в последний раз.
Степан растирал лицо товарища, пытался его тащить. Весь вспотел. И от этого вскоре и его тело начал сковывать холод. Узбек перестал трястись и, бледный, безжизненно лежал на снегу. А потом стал бредить: «Жарко... мама, дай кумыса... жарко сегодня...», и что-то по-узбекски, потом вдруг приподнялся и стал пытаться расстегнуть и стащить с себя ватник. Видимо, в замерзающем сознании он был дома, в Ташкенте. Когда человек замерзает насмерть, в самой последней стадии этого страшного процесса ему становится жарко. Скоро и Степан начал дрожать от холода и отключаться...
Нина вытирала мокрые от слёз щёки попавшимся под руки кухонным полотенцем. Валерик, с покрасневшими глазами, хлопнул с размаху каким-то из имевшихся пальцев по клавише любимого портативного кассетника, который он всегда носил с собой, и по кухне загремела затёртая запись блатных песен под гитару... Бросил: «Э-эх, кулёмочка...», махнув рукой. И вышел. Видимо, пришло время выпить.
Колымский край соединил тысячи надсаженных сердец одной кровеносной системой. Эту кровь впитал и стланик на сопках, породнившись с людьми. А родные — это те, кто знает о тебе то, чего никогда не узнают чужие. Так куда ж уезжать?..
В бухте загудел сухогруз. Значит, молодые и сильные докеры идут на смену, и скоро через проездную пойдут гружёные фуры…