Санька выросла странно-разной, полярной. Она могла быть самой Человечностью и Улыбкой, равно как и Жест(о)костью и Ненавистью. Когда-то она мучительно пыталась понять, откуда в ней намешано СТОЛЬКО ВСЕГО? И – зачем? И – как с этим жить? Потому что с этим приходилось именно жить: чаще – человеком, иногда – дрянью. Дрянью, которая ближе к вечеру постепенно становилась настоящей Санькой и всем своим естеством отрицала и стремилась обнулить эту свою тёмную сторону, пристально всматриваясь в тёмное небо, словно ища поддержки, чтобы найти единственную, светящую (как ей казалось) только для неё звездочку, слышащую (как она была уверена) каждый Санькин вздох, всхлип, мысль), чтобы покаяться перед ней, вымолить прощения за некрасивые поступки (а они были, были!), исповедоваться и попросить защиты для себя, своих родных и любимых.
Потому что больше – не у кого и некому.
Из хроник деда*
В первый день своего "переселения" крепко озадачил дочь, вернувшуюся из бассейна - расслабиться ей, видите ли, надо было срочно, блин, в стрессе она. Вошла, и сразу носом как поведёт, как в лице изменится. Как метнëтся на кухню, а там... Конфорка, говорит, была включена на полную, но без огня. Ну да, кажется, включал, но маленькую, ближнюю - под чайничек. Как эта – дальняя - включённой оказалась? Шут её знает.
Дочь, чертыхаясь, раскрыла настежь входную дверь, подперев её моей палкой, и окно - для сквозняка. Потом закрыла - наверное, выветрилось. Лично я запаха не чувствовал, лëг спать.
Потом она подходит ко мне и говорит: "Извини, я от испуга и неожиданности ору. Или матерюсь. (Скорее, не "или", а "и"). Ты же мог задохнуться. Оно мне надо?"
Вижу, что искреннее говорит, переживает. Ладно, не обижаюсь. Пошел дальше спать.
Лет Саньке уже накатило немало. И забот полон рот, слава Богу, а то б она так и пропала в рваных лохмотьях-воспоминаниях, которые нет-нет, да выплёскивались из её памяти, как резвые рыбёшки на берег, которых вместо того, чтобы подтолкнуть обратно, в воду, начинают рассматривать, буквально каждую чешуйку, вглядываясь тревожно, немигающе и никуда не спеша, вновь и вновь возвращаясь то к одной, то к другой… Но в какой-то момент незримая рука одним махом раздражённо сметает всё в такую же незримую, но готовую поглотить кого и что угодно пропасть.
И так до бесконечности.
Саньке было лет шесть или семь. Родители поехали с ней и друзьями за город, отдохнуть. Добрались до места весело и с песнями – дверцы автобуса распахнулись, все стали выходить, а маленькая Санька замешкалась и дверцы захлопнулись прямо перед её носом. Санька растерянно смотрела в дверные окошки и звала родителей. А те махали ей оттуда, снаружи, и смеялись, громче всех смеялся папа. Санька обернулась на сидящего за рулем водителя, ещё раз похлопала по сомкнутым дверям и внезапно заплакала - от страха одиночества, от бессилия, от того, что было смешно папе и маме… Что теперь она осталась один на один с этим, пусть и простодушно улыбающимся дядькой. Который вдруг посерьёзнел и нажал на кнопку, раскрыв дверцы. А Санька, горько всхлипывая так и стояла на ступеньке, пока её не взял на руки приятель папы. «Почему не папа, почему?».
Из хроник деда
Утром искал трусы. Точно помню, что спал без них. Пошёл будить дочь. Искали вместе с ней, очумевшей от моей первой утренней "новости". Не нашли. Только и слышал: " Блин, я в отпуске! Я сплю до восьми! Припëрся, чтоб тебя!"
Припрëшься тут... Хорошо, что майка длинная.
Потом она пошла на кухню поставить чайник (слышу: "Твою ж ты мать!"). Оказывается, на изогнутой ручке чайника, торжественно лежали мои уже почти сухие труселя.
Просто я вечером их типа постирал и повесил сушиться. Но забыл - куда. И что постирал - тоже забыл.
Реакция дочери?.. Ну, как бы это… помягче....
Саньке было лет восемь. На столе в комнате родителей лежал новенький блестящий рубль – из тех, давних, с Лениным на одной из сторон. На дворе стояло лето 1977 года. Санька взяла эту красивую монету, какое-то время игралась с ней, а потом опустила в карман висящего на вешалке школьного платьица (потом поиграться) и пошла гулять на улицу. Примерно через час её позвал домой папа, недавно вернувшийся из очередного рейса. Дома было подозрительно тихо, даже мама на кухне готовила ужин тоже странно тихо. Санька прошла в большую комнату и первое, что она увидела - блестящий рубль на столе. Тот самый… Сердце у Саньки ухнуло в бездну. Она плохо помнит, что тогда сказал отец и никогда не поймет, почему её не защитила мама, готовившая на кухне обед. В мгновение ока девочка оказалась на четвереньках, папа зажал её голову между своих ног, снял колготки, трусики и несколько раз сильно ударил ремнём…
Санька плохо помнит себя в те несколько минут, яркой картинкой на всю жизнь врезавшиеся ей в память. Но это было самое чудовищное унижение, которого она никогда не испытывала ни до, ни после. Унижение, вылившееся в итоге в дикий комплекс и в проблемные отношения с мужчинами. Санька поймет это, когда ей будет за пятьдесят, оглянувшись в какой-то миг на себя давнюю – маленького, беззащитного, больного ребёнка, вспомнив всё разом и содрогнувшись: «Нельзя так было со мной. С детьми вообще так нельзя!».
Папа никогда не гордился Санькой, не брал её на руки, не обнимал не сажал на коленки (правда, когда-то катал на ноге, но это она помнит очень смутно). Санька воспринимала такое отношение как должное и очень долго не знала, что с дочками нужно вести себя иначе – «Девочка – это же папина радость и принцесса!». Что дочек надо баловать, обнимать, целовать, защищать, наконец, просто любить…
Из балований – запомнился только папин подарок на Новый год: красный дедморозовский сапог с конфетами из Японии и лохматое чудо – игрушка, которую Санька назвала Чебурашкой и бережёт по сей день, как память о светлой стороне своего далёкого-далёкого Детства.
Из хроник деда
Утро. Попили кофе, поели, лёг. Дочь что-то на столе высыпала из пакетика... Потом оборачивается и спрашивает - ты брал из этого пакета?
Ну, брал, и съел. Позавчера. Кажется. Или вчера?
Дочь в очередной ярости (похоже, я мастер по части выводить её из себя, есть ещё порох...):
Опять разоралась: - Ты что наделал? Это же мыло! Я привезла в подарок! Ровно четыре штуки! (далее не совсем печатно, вернее, вообще не печатно).
А я откуда знал? Лежит на столе, рядом с чаем. Похоже на мармелад. Фигурный. В молодости я такой иногда привозил из рейса...
В квартирке на Постышева у Саньки была своя комната. Родители сделали ей специальную кровать, настелив под матрац толстый деревянный лист – для спины. Санька так и привыкла – спать на жёстком.
Однажды мама отругала Саньку за то, что та мало занималась (Саньке нужно было по 2-3 часа в день делать специальные упражнения, чтобы более-менее ходить, ноги были больные и слабые, в отличие от рук). Отругала и… кинулась искать ремень, чтобы наказать Саньку. А ремней нигде не было (Санька периодически прятала их под матрас), мама так их там и нашла в количестве трёх штук. Нашла и отлупила. Как лупила – Санька тоже не помнит. Вообще. Ни каплюшечки. Страх – запомнился навсегда, а само действо – нет, белый лист.
Вообще мама любила Саньку до самозабвения. Дочь была желанным и долгожданным ребенком, первые полтора года не вылезавшим из пневмоний и бронхитов. А потом у Саньки стали проявляться признаки тяжелого, неизлечимого недуга, и ей - маме, пришлось экстерном учиться быть жёсткой, иногда грубой и даже как бы отстранить себя-маму от маленькой дочери, лишить её ласк, материнского тепла, объятий, прикосновений, превратившись в маму-диктатора. Чтобы Санька не растекалась от умиления, не ныла, чтоб всегда была покладистой, тихой и «без соплей». Для усмирения были свои «рабочие моменты». Впрочем, мама иногда обнимала Саньку, иногда… С того «приговорного» дня мама ежедневно укладывала Саньку на диван и сперва по полчаса, потом по часу массировала худенькое дочерино тельце. Санька запомнила эти прикосновения какой-то дальней своей памятью, наверное, такой бывает память ощущений, прикосновений, запахов. А так мама всегда оставалась строгой. И даже когда она улыбалась или смеялась, Саньке виделось в ней, в ее голосе что-то, что готово в любой момент подчинить её.
Много лет спустя Санька поймёт, что это был, наверное, единственный способ поставить её на ноги – в строгости и послушании. Когда за малейшее неповиновение её наказывали неизбежно и строго. Чересчур строго.
В одиннадцать лет родители подарили Саньке складной тяжелый велосипед «Десна», тем самым сбыв давнюю дочкину мечту – когда семья жила во Владике на Круговой, и у одного соседского мальчика был велосипед, у другого – самокат с большими колесами. Дети из подъезда, в котором жила девочка, по очереди катались на них, но Саньке ни разу не дали прокатиться ни на том, ни на другом: «ещё свалишься, поломаешь, и так, вон, еле ходишь…».
И вот… Свершилось – новенький велосипед, «настоящий, мой» - думала с восторгом Санька. Кататься на нём её учил папа – он медленно шёл рядом, поддерживая велосипед за седло, и ходил так с неделю или две, словом, до тех пор, пока Санька не поняла, как держать равновесие. А потом, в один из дней сказал: «Дальше – сама справишься», и ушёл домой.
Санька доучивалась сама, выбрав дворовую пологую горочку, с которой скатывалась и неуклюже заворачивала направо, на тротуар. Однажды она чуть не врезалась в супружескую пару – оба глухонемые, они с негодованием мычали на неё, тут же извинившуюся и от неожиданности чуть не въехавшую в ближний палисадник.
Однажды Санька дала покататься на своём велосипеде какому-то мальчишке. Тот лихо стартанул и… скрылся из виду. Санька ждала его с час. Потом пошла домой, рассказала о случившемся родителям, мысленно ещё не веря, что велосипед у неё попросту украли.
Дней через десять она узнала, что родители нашли воришку и сам велосипед, но пожалели пацана, решив не заявлять в милицию. А за велосипед взяли деньгами. Почему деньгами? И почему мнение Саньки никто не спросил? Нет ответа.
После того случая Санька, каким бы тяжелым не было то или иное решение, перестала спрашивать мнение родителей и поступала так, как считала она, ставя их уже перед свершившимся фактом – причем, это произошло естественно, без взвешиваний, без внутренних страхов и сомнений, от малого к большому, от единичных случаев перейдя к неизменной константе.
К слову, в 17 лет Санька купила себе велосипед с первой же зарплаты и с упоением гоняла на нём на работу и обратно. И всё было здорово, пока однажды она, с разгона съезжавшая с горки в Ботаническом саду (это так классно – с разгона, с ветерком!), не увидела внизу, прямо на своём пути маленькую девочку… Санька резко свернула вправо, не успев ни о чём подумать и… врезавшись в дерево, как кукла перевернулась и упала на землю. Потом - всё, темнота.
Очнулась Санька от того, что кто-то тряс её за плечи. Она открыла глаза и увидела растерянное лицо молодого мужчины – папы девочки, повторявшего: «Ты слышишь меня? Где болит? Эй, очнись!». Он помог Саньке встать на ноги, поддерживая. Санька оглянулась – велосипед лежал в нескольких метрах, переднее колесо погнулось в восьмерку. Болело в боку и в спине, кровили коленки и костяшки пальцев…
Санька пробормотала «всё нормально, я дойду сама» и отстранилась от мужчины. Молодая женщина стояла неподалеку, обхватив маленькую дочку.
Санька попыталась улыбнуться девочке и повторив «всё в порядке», пошла к велосипеду.
(Свой следующий велик Санька купит с рук у какого-то мальчишки, когда ей стукнет 50 лет, продав ставший ненужным и ею же купленный для себя самокат с большими колёсами (почти как тот, в детстве).
Дома никак не отреагировали на приключение Саньки, она по привычке ничего родителям не рассказала, обронив только: «упала». Этого, как она считала, было достаточно.
Саньке почти двенадцать. Она забыла ту давнюю историю с рублём. Папа учил её правилам дорожного движения, игре в нарды (он сам вы՛резал дощечки с кругляшами внутри - для шашечек), шахматы (неизменно ставил ей детский мат, повергая в слёзы). Иногда мама просила его сжалиться до ничьей, но папа только хохотал в ответ, ещё пуще зля Саньку (пройдет время, и она будет слышать этот унизительный хохот почти ежедневно). По выходным они втроём ездили на лыжах в лес – с горки на горку – так Саньке тренировали равновесие и укрепляли ноги. А летом – всей семьей часто уезжали в лес, собирать землянику и грибы. Папа был заядлым грибником и когда выбирался за грибами один, то до вечера петлял по самым глухим местам, ровно к 18 выруливая к отъезжавшему от станции поезду. Кстати, и Санька научилась немного разбираться в грибах – папа научил(!)
А еще в 10-11 лет Санька с папой смотрели хоккей. Тот самый – настоящий, с канадцами и Харламовым. Санька знала всех игроков по фамилиям, и много хоккейных словечек, насмотревшись на эмоциональные междометия-реакции папы. В общем, болели папа с дочкой «за наших» громко и очень переживательно.
И всё сложилось бы, наверное, по-другому, если бы…
Если бы в один из дней Санька случайно (комнатушка-то одна) не услышала то, что не должна была услышать: мама ждёт ребёнка.
Радости Саньки не было предела: «У неё будет брат! Или – сестра! Неважно. Главное, что она будет не одна! Как же это здорово!..» Так она и упала в сон – самым счастливым на свете ребёнком…
Спустя недели две маму увезли на Скорой. Прямо с работы. Больше месяца Санька жила с папой. Она почти не помнит, как они жили, наверное, нормально. Саньке про маму никто ничего толком не говорил – «болеет», вот и весь ответ. Папа готовил, помогал ей делать уроки (вдумчиво, без спешки и маминых подзатыльников и приговорок «да что ж ты такая бестолковая-то!»), и оба ждали, когда вернётся мама.
И мама вернулась – похудевшая, потухшая. Санька во все глаза посмотрела на неё, потом опустила взгляд на её живот, подошла, обняла и уткнулась в него, едва шепча: «я тебя жду» (это был единственный раз в жизни – «подошла и уткнулась»).
А через несколько дней она – опять случайно – услышала разговор родителей и поняла: в животе у мамы никого нет. Была операция и всё. Больше никого не будет. Никогда.
Мысли в голове Саньки запутались, заегозили и даже больно закололи, будто острые иглы. Она пыталась найти объяснение произошедшему, но тщетно, она будто барахталась в липкой, вязкой трясине мысле-вопросов, из которой никак не получалось выбраться. А родители ничего ей не объяснили, ведь они ей ничего и не рассказывали об этом.
Дети – существа инопланетные в какой-то мере. И им часто свойственно додумывать. Часто - к сожалению. И Санька тоже – додумала: «папа что-то сделал не так и мама чуть не умерла, и поэтому у меня никогда не будет ни брата, ни сестры. Папа – ВИНОВАТ». Таков был её жуткий вердикт.
В ту минуту Санька осиротела. У нее не стало ПАПЫ. Вместо него появился ОТЕЦ. Тот самый, из-за которого… Тот самый, который когда-то бил её по голенькой попке…
Так закончилось детство. И начались годы протестов. Это когда ты против или в пику. Когда ты на другой стороне. А они (родители) – на противоположной. Это когда ты – один.
Первое время сквозь отца иногда проглядывал папа, пахавший на двух работах, чинивший дома буквально всё, приносивший втихаря с работы крекер (когда на дворе стояли голодные 90-е), смастеривший Саньке-подростку деревянные громоздкие башмаки для тренировок (по макетам доктора Илизарова, опубликованные в каком-то журнале), и Саньку заставляли ходить в них по дому, несмотря на её слёзы и «не хочу». Она молча закрепляла ненавистные башмаки на ногах и тяжело, громко топала взад-вперёд из комнаты в комнату по полчаса-часу под строгое бдение родителей. Но с годами папу полностью вытеснил отец – чужой, грубый, вечно недовольный Санькой и придирающийся к ней по совершенно пустяковым причинам, но чаще без повода.
Из хроник деда
Сегодня она прямо с порога: - Ты что, опять ешь??? Ты же уже поел! Блин! Сколько можно-то???
"Ел? Не помню... На часы смотрю - время обеда, пошёл за борщом. Ничего такой... Вкусный".
(Она тихо ворчит: «Блин… Тебя проще прибить, чем прокормить... Ни хрена не помнишь... Трындец... Мамуль, забери его к себе, пожалуйста, мне твой муж тут не нужен. Ну, правда, не нужен, вообще…»)
Иногда протесты Саньки имели печальные последствия в виде стояния в углу (стояла до победного, молча и гордо) или на горохе - на кухне, тоже в углу. Стоять на горохе было больно – горошины безжалостно впивались в коленки, хотелось стряхнуть их и убежать куда-нибудь, но Санька приспособилась, меняя вес, как бы переступая с одной коленки на другую. Пока маме не станет её жаль. Но и тогда Санька вставала с колен тоже молча и гордо. И уходила в свой закуток за шкафом (когда они жили на Гражданской).
Так она и выросла дикой, не знающей, что такое родительская ласка. Ни от матери, ни от отца.
Когда Санька забеременела, отец подначивал её – «ну что, так и родишь незаконного? Конечно, кому ты нужна, такая…», «Чё ты дуешься, чё ты дуешься, ходит, животом своим трясет… Больно нужен тут твой приплод!». Подначивал, доводя до белого каления. Вампирил, словом. А как только Санька заводилась или подступали слёзы – успокаивался и часто хохотал. Санька смотрела на него своими огромными глазами, как на больного, и чувствовала полное своё бессилие противостоять всему этому. Однажды, после очередной отцовой придирки Саньке пришлось лечь в больницу на сохранение. Слава богу, обошлось. Забудешь такое, как же. Что самое обидное – мама ни разу за неё не вступилась. Она наблюдала на них со стороны, словно смотрела кино с непонятным финалом: кто – кого? Будто мало ей было, когда отец, разъярившись, ударил наотмашь двадцатилетнюю Саньку, и та упала, чудом не задев виском угол. И так несколько раз (если бы на Санькину дочь хоть кто-то поднял руку, она бы, не разбираясь, разорвала обидчика в клочья). А придирки… Эти нескончаемые его придирки? То ложку недомыла, то не ту конфорку газовую включила, то надо было сварить борщ, а не суп… Не то сделала, не так приготовила, не туда села. А если Санька говорила ему: «Я тут всегда сижу. Это же моё место!», то получала неизменный отцов ответ: «Твоё место на кладбище!». Так и жили, изо дня в день, из месяца в месяц – долгие годы…
Спустя много лет Санька прочитает в умных книжках про бытовое насилие и абьюз, в которых она жила почти три десятилетия (ровно до тех пор, пока не настояла на разъезде с родителями). Прочитает и обомлеет – как она выжила-то? Как человеком осталась? Да осталась ли?
Потому что выросшая и давно ставшая мамой, она время от времени срывалась на состарившихся родителей, на маму, сделавшую что-то не так или не то. Впрочем, Санька и заступалась за неё, усмиряя и браня то регистраторшу в поликлинике, то вороватого торгаша… Санька успела и побаловать маму, пока та была жива, покупая ей какую-нибудь вкусняшку или вещичку – ей нравилось видеть, как мама улыбается, чувствовать, как та обнимает её, пусть и робко, как бы спрашивая: «можно?». Санька в свои 50+ внутренне аж замирала от почти забытых чувств и ощущений. И понимала, что «можно». Потому что – мама. Потому что в её детстве они с мамой не насмотрелись друг на друга, не наобнимались, не надурачились друг с другом. И виной всему - обычная врачебная ошибка («обычная» - слово-то какое жуткое в этом контексте), фактически впихнувшая детство Саньки в непонятное поначалу, длинное и долгое слово «реабилитация», подчинившее себе её первые одиннадцать лет жизни и отлившее в сталь характер её мамы.
Про себя Санька уже давно решила, что когда помрёт отец, она заберёт маму себе, и у неё появится хоть сколько-то времени в полную силу проявить заботу о маме, показать, что она выросла в хорошего, порядочного человека, что она достойна всех сил, которые положила мама на её восстановление… Но мама ушла первой… И внезапность её ухода стала для Саньки сокрушительнейшим ударом.
С отцом сложнее. Эту гигантскую пропасть неприятия заполнить было нечем. Так называемый «процесс нравственной ревизии» постоянно заводил Саньку в тупик, до неба забитый кирпичами её разновременных обид. К тому же отец не давал ни малейшего повода уважать его хотя бы за что-то. И лишь после смерти матери Санька стала понемногу оттаивать – и то исключительно ради её памяти, потому что она любила её несмотря и вопреки, ведь на ней, маме, всё держалось в их странной семье, в которой Санька про себя так и называла отца - «муж моей мамы».
Из хроник деда
Решил малость помыться, вернее, так, нижнее сменить. Снял, простирнул, повесил, надел чистое. Лёг спать.
Примерно через час входит она с... таким лицом...
- Ты что, МОИ трусы надел??? Ты обалдел? Вставай и на (протягивает мне семейки) - переодевайся! И запомни - твоё бельё в комоде! В ко-мо-де!
И бурчит под нос: «Боги мои, ну на хрена мне всё это??? Ну на хрена? Вот этот вот довесок? Мало того, что ест, как не в себя и храпит, как сто чертей, так ещё и моё бельё тырит…».
Переоделся, лёг спать, чё она все на меня пылит? Задолбала, всё ей не так. Ладно, может, она завтра подобреет. А суп гороховый ничего сварила, вкусный. Молодец.
И в лесу погуляли, не обманула. Вроде нормально всё, но ругается много. На меня. Прям, всюду виноват.
Ладно, всё, сплю. А то ещё за то, что не сплю, прилетит. С неё станется.
Теперь Санька пытается хотя бы уравновесить в себе два полярных чувства – неприятие и родство, то и дело одёргивая себя: «Сань, ну вспомни – а хоккей, а «Чапаев», а как на ве՛лике училась?.. Сань, ты же добрая душа!». Терпения хватало на день-полтора.
Всё чаще и чаще Санька задаётся вопросом: «А оставил бы отец её, при рождении чудом возвращенную в эту жизнь, себе, случись беда с мамой? Вы՛ходил бы, как смогла она?» и тут же отмахивается: «Да ну, кишка тонка, сдал бы в специальный интернат и делов. Он же и мать свою старую принять отказался, когда та вдруг, из тьмы прошедших лет забвения, написала ему жалостливое письмо. Просто не ответил и всё. Не простил ей того, что та в молодости сдала его в детдом». Санька так ни разу и не увидела свою вторую бабушку. Повзрослев, она искала её (на пожелтевшем от времени конверте адрес почти стёрся, но она разобрала буквы и цифры) – позже письмо вернулось обратно с пометкой «адресат выбыл». Санька не поняла, за что её лишили бабушки? Она-то при чём?
А сейчас… Сейчас зачем происходит то, что происходит? Что там задумали Боженька и Вселенная? Для чего?
С какой стати Санька по несколько раз в день моет уборную, зассанную отцом? От этого в её квартире уже появился жуткий запах застарелости и мочи. Санька даже приспособилась окуривать квартиру ароматическими палочками, но и они не помогают. А окно, которое она, уходя на работу, всегда оставляет открытым, к её возвращению неизменно оказывается закрытым, и Санька буквально взрывается: «Зачем ты закрыл окно? Ты мне всё тут провонял! Ты мне надоел! Всё, буду искать тебе больницу, сдам на фиг, и живи там до упора!». Потом она хлопает дверью и уходит на улицу – прийти в себя, отдышаться, успокоиться, вочеловечиться, наконец. И так почти каждый день. Её буквально кошмарит на этих чертовых эмоциональных качелях – она то ненавидит отца, то начинает жалеть его, покупая что-нибудь вкусное и не придираясь – ну стоит на зарядке уже давно зарядившаяся бритва (да и фиг с ней!), ну съел он лишнее, то, что на завтра покупалось – ладно, завтра опять можно купить, ну мочится мимо – так ведь, слава богу, не лежачий, и на том спасибо, а пол легко помыть. Ну позакрывал он все окна в квартире – пришла, открыла, делов-то… Надо как-то притираться…». Уговаривая себя так, Санька мягчела внутренне, пристыживалась и потом полдня, а то и сутки всё шло вполне себе тихо, жалельно и миролюбиво. И часы как-то складывались в плюс и улыбку – каждый день бы так. Но не получалось. Не хватало Саньку на каждый день. Потому что каждый новый день приключалась какая-нибудь хрень, от которой у Саньки буквально «вылетали пробки». Недавно она дооралась так, что услышала от отца в ответ тихое: «Ты достала. Я же и ударить могу…». Санька сбавила обороты и на всякий случай отступила на шаг, ответив: «Ну да, ударить ты можешь, проверено не раз. Только попробуй замахнись, вмажу так, что больше уже не встанешь». Мысли тут же завертелись в её голове яростно, хаотично и вызывающе, услужливо подсовывая то одну омерзительную картинку из прошлого, то другую…
С самого начала этой новой для себя жизни с отцом Санька знала, что ни в какие дома она его не сплавит, разве что летом на месяцок, чтобы самой дух перевести. А так… Придётся его тащить. Он, конечно, пытается брыкаться, когда Санька допекает его слишком грубо, даже оскорбляется, умолкает, ложится, лицом к стенке. Ну, пусть. Ей тоже не сахарно было, когда отец демонстрировал над ней своё грёбаное превосходство, упрекая, унижая, выбешивая. «Ничего, потерпит. Мне тоже надо время принять всё это» - уже в который раз повторяла Санька, добавляя, чтобы укрепить себя: «У меня всё получится, всё будет хорошо, просто нужно время». Даже вечерами, лёжа на диване, Санька бормотала, как мантру, поглаживая свою маленькую тойку Юту, нашептывала ей, будто успокаивая: «…всё будет хорошо, не переживай…». Ютка доверчиво, немигающе и подолгу смотрела на неё своими карими глазами-пуговками, чуть вывалив кончик язычка, потом сворачивалась калачиком и дремала, то и дело востря тонкие ушки то от санькиного вздоха, то от малейшего шороха на кухне.
Когда однажды отец в очередной раз отказался пить таблетки, причем, довольно агрессивно отказался, Саньку будто кто торкнул в бок, словно включилось то, что до этого никак не удавалось включить. Она помолчала какое-то время и… выдохнув, тихо произнесла: «ну что же, это твой выбор».
В один из дней, Санька, не выдержав, отругала «в пустоту» отца за какой-то пустяк. Потом, немного успокоившись, села перед ним за стол и произнесла тихо и медленно:
- Ты понимаешь, мне тяжело с тобой жить… Очень тяжело. Потому что раньше ты очень много лет оскорблял меня и унижал… Мне морально никак не простить тебя… Я не хочу с тобой жить. Я не люблю тебя. Мне нечем тебя любить. Понимаешь – нечем. Ты не нужен мне. Но мне некуда тебя деть. Поэтому придется кормить, обстирывать, мыть, пытаться заботиться… Я вынужденно делаю и буду делать это. Без души. Больше мне сказать тебе нечего…».
Отец смотрел сквозь Саньку потусторонним взглядом человека, бо′льшая часть которого уже там, в другой части жизни и бормотал: «Я не мог. Ты наговариваешь… Я не мог…».
Санька, помолчав какое-то время, тяжело и обреченно вздохнула, поняв, что поздно. Поздно что-либо объяснять, выяснять, предъявлять. Что все её претензии и неутолённые обиды мешают только ей. И будут мешать. И однажды разрушат её. Что единственно правильный шаг – простить и отпустить. Выдохнуть всё и жить набело – именно в этой конкретной ситуации. Но на это нужно время. Возможно, много времени. Так просто и быстро такие раны не затягиваются.
- Ну что, - произнесла Санька, прервав, наконец, собственное молчание, - снимай штаны, майку, пойдем в ванную – мыться. А я пока тебе белье сменю.
Как ни странно, с того дня всё не без скрипа, но начало вставать на свои места. Теперь Санька практически каждый вечер, перед сном рисует в своем воображении саму себя - человека сопереживающего, готового помочь, участливого, терпеливого… По отношению к нему – отцу. Отцу, часто лежащему на её (её!) диване и время от времени тихо шелестящему что-то про свою юность, выцветшим, уже «нездешним» взглядом созерцая потолок… Немощный старик, не вызывающий в Саньке ни жалости, ни сострадания… Которому она почти два месяца подряд то и дело выплёскивала: «Не то съел, не то взял, туда нельзя, это не трогать, твоего тут ничего нет…». Упрекала, и самой становилось противно. От себя – потому что она в точности копировала его, она как бы отрабатывала на нём всё, что когда-то летело в её сторону безжалостно, ежедневно, щедро. Санька понимала это и в какой-то момент снова надолго умолкала, зависая в ТГ-канале «Счастье внутри нас».
А потом возвращалась в реальность уже пришедшим в себя человеком…
Человеком, изо дня в день видевшим перед собой уже мало что понимающего, ещё меньше – говорящего, еле ходящего отца… Отца, так нужного ей когда-то (всегда!), никогда ничем в её жизни не интересовавшегося и совершенно не знавшего ни того, чем она, Санька, живёт, ни - чем интересуется, в кого влюблена, все эти почти полвека воспринимавшего её как обузу, помеху, недоразумение… «А я ведь всю жизнь несмотря ни на что вслух продолжаю звать его папой, - обожгла Саньку нечаянная мысль. – Папой, а не отцом…»
На улице резко похолодало, Санька поёжилась и взяла пакет другой рукой: «Наконец, дыньку поедим. А то лето прошло, а мне всё никак не купить. Пусть папа лакомится – и дынькой, и конфетами, и кофе, что мне, жалко?.. Да, ему нельзя ни сладкого, ни воды много, но, ёшкин свет, сколько ему ещё осталось?..»
Последняя мысль резко, как ледяная струя, обдала Саньку, в горле мгновенно вырос, сдавливая и мешая дышать, огромный неповоротливый ком и она, остановившись, несколько раз глубоко, с усилием вдохнула воздух, с выдохом прогоняя подступившие слёзы: «Папа… Какие же мы дураки! Что же мы натворили, столько лет - мимо?.. Как же так, как же так?..». Санька пулей – чтобы никому не попасться на глаза - метнулась в подъезд, благо, что поблизости никого не было. Слёзы уже текли по её щекам неостановимо и обильно, и она, пока лифт полз наверх, неуклюже размазывала их по лицу рукавом толстовки, чувствуя, что ещё немного, и она заревёт в голос, понимая, что именно с этими слезами, наконец, выплачется из её израненной, обессилевшей души непрощение и отчуждение, столько лет отравлявшие ей жизнь. И если бы только ей!..
За окном резвой рысцой трусил дождь. Санька шмыгала носом и немигающе смотрела на закапанное стекло, стоя в углу длинного коридора, оперевшись рукой на стенку высокого холодильника – у них на этаже кто-то из соседей хранил почти новый холодильник. Поводив пальцем по стеклу, как бы повторяя путь капли, Санька подышала на замутневшее стекло и подрисовала к этому, уже рваному пути подмигивающую рожицу, вымученно улыбнувшись ей. «Кажется, это первый в нынешней осени дождь, - вдруг мелькнула случайная мысль. – Как хорошо, что он идёт, как хорошо. Слава Богу… У нас всё получится, всё получится». Теперь она была совершенно точно уверена в этом.
Санька провела ладонями по лицу, встряхнув коротко стриженные волосы и, взяв пакет с дынькой, пошла к своей квартире, вынимая из кармана ключи.
Отец лежал вытянувшись и неестественно приоткрыв перекошенный рот. Правая рука будто замерла в незавершенном движении. И этим неестественно приоткрытым ртом и чуть взметнувшимися вверх, густо заросшими бровями он как бы выказывал удивление неожиданно появившейся в Саньке уверенности и тому новому, что, наконец, раскрылось перед ним, чтобы принять теперь уже безвозвратно и навсегда. Он лежал на покрытом в длину толстой ковровой дорожкой с расстеленной под ней клеёнкой диване – небритый, весь покрытый прыщами, язвами и расчёсами, в ссанье «мимо памперса», источая безысходность, смрад и смерть…
Санька мгновенно всё поняла, пакет выскользнул из её вмиг онемевших пальцев и грузно бухнулся на пол. Она глубоко вздохнула, непроизвольно всхлипнув несколько раз всухую, без слёз, и стала медленно оседать по стенке, тихо повторяя:
- Спасибо… Спасибо… Спаси…
_______________________________
*Санька записывала эти маленькие истории сразу же, как только они происходили, чтобы не забыть, от имени отца, представляя, что именно так он мог бы и размышлять, если бы был в здравии. В действительности же его речь всегда была чрезвычайно скудна и косноязычна, впрочем, как и он сам.