Палата гериатрического центра. Рядом с койкой седовласого деда на табуретку садится молодая журналистка. Она вытаскивает из сумки блокнот, ручку, кладёт их на тумбочку, затем проверяет диктофон:
‒ Раз-два-три, проверка записи...
‒ Я вот вчера ко всему ещё и ребро сломал... ‒ старик виновато улыбается, глядя на девушку и как бы оправдываясь. ‒ И потому по заведённому нами обычаю не встретил тебя на лестнице, красавица... Поскользнулся в ванной, упал и вот...
‒ Ой, вам тогда определённо нужен покой, Василий Давыдович! ‒ журналистка тут же начинает собираться. ‒ Давайте, в следующий раз встретимся, когда вам станет лучше.
‒ Нет, давайте, лучше продолжим, ‒ говорит старик тихо, но с настойчивой твердостью. ‒ Мне уже восемьдесят семь лет. Я отлично знаю свой организм. Хуже мне, поверьте, не станет. Да и лучше, возможно, тоже. Я же обещал всё тебе рассказать, чтобы ты записала на свою машинку. Это будет моё заветное слово детям, внукам, правнукам, да и всем добрым людям. Правильно ты говоришь, что мои воспоминания ‒ это реальная история, а не пропагандистская. Мы должны без громких слов беречь мир. Потому и хочу, чтобы ты написала книгу по моим воспоминаниям и рассказам. Может, как вы говорили с внучкой, лет через десять, к 75-летию Победы, по моим воспоминаниям будут кино снимать. Вы, наши потомки, должны знать нашу правду ‒ правду солдат Великой Победы. И хорошо различать грани между миром и войной, между жизнью и смертью…
Старик, не обращая внимания на сломанное ребро, невозмутимо поднимается, надевает пиджак, приглаживает волосы. А журналистка безмолвно и удивлённо наблюдает, не зная как реагировать на происходящее.
‒ Давай, красавица, пойдём в коридор, где мы прошлый раз разговаривали. А то соседи по палате будут завидовать и локти кусать ‒ как это я, седой-преседой старик, с такой черноокой красавицей беседу долгую веду! ‒ хитровато прищурившись, звонко смеётся и направляется к выходу.
Журналистка, как бы очнувшись, быстро кладёт в сумку свои вещи и спешно следует за ним, у двери оборачивается к соседям старика по палате и прощается:
‒ До свидания, до свидания! Поправляйтесь.
И вот они в холле. Сидят на диване рядом – девушка и старик. Между ними диктофон. Она в руках держит ручку и блокнот, время от времени что-то записывая.
‒ Уж не знаю, в рубашке ли я на свет появился, или везло мне так, что даже самому иной раз не верилось. Ещё задолго до войны, с самого детства не верил я ни в злых духов-абаасы, ни в Бога, ни в чёрта. В Маркса с Лениным верил. Но был один такой случай на фронте, после которого я, комсомолец и атеист, заметно переменился...
* * *
После того, как наш разведвзвод разбили, мы остались служить в штабе полка. Затем двоих наших в автоматную роту определили, а меня оставили связным при командире полка. То ли расторопность им моя понравилась, то ли немногословность.
Тогда наш 113-й полк 38-й Краснознамённой гвардейской дивизии подошёл с боями к городу Миллерово в Ростовской области. Уже Луганск впереди маячил – многие километры мы по Задонью отшагали. Зима была на исходе.
Добрались как-то до хутора Ворошиловка. Там остановились на ночевку. После нелёгкого перехода многие штабные спали, и я прикорнул. Едва засыпать начал, как меня разбудили. Оказалось – срочное задание.
‒ В шести верстах отсюда расположена деревня Ореховка. Рядом с ней находится наша танковая часть. Передашь их командиру это, ‒ сказал полковник, вручая мне плотный, запечатанный сургучом пакет.
Комполка был пожилой человек, которого я ещё ни разу за время службы связным не видел в погонах и одетым по форме. И в тот день, когда он давал задание, полковник тоже был в какой-то тёплой жилетке поверх мундира.
‒ Так точно, ‒ сонно ответил я, как положено по уставу. – Разрешите выполнять?
‒ Погоди, ‒ остановил меня командир. – Ночью назад не приходи. Заночуй в селе и возвращайся засветло. Уже к самому Миллерово.
Такой приказ мне пришёлся по нраву. Отдохнуть в деревне в тёплой избе, а если получится, то и оказаться в бане, было намного привлекательней, чем возвращаться в промозглое и неуютное расположение полка. Возможность помыться была самой приятной стороной этого задания. А то к тому времени вши так меня одолели, что выносить нестерпимый зуд уже не было мочи. В наступлении пришлось забыть о банно-прачечных днях, даже иногда одежду на чистый комплект поменять времени и сил не было.
Собраться было недолго – шинель, ватник, автомат, гранат парочку и вещмешок. Засунув пакет поглубже за пазуху, я отправился выполнять задание комполка. До танковой части добрался без приключений, правда, меня чуть не подстрелили их караульщики. Нашёл указанного майора-танкиста, передал пакет. Тот сразу разорвал его, прочитал и выдал мне обратно надорванный пакет с лиловым штампом: «Донесение принято». Меня немного подкормили, и я отправился на долгожданный ночлег в Ореховку.
Хоть и было до деревни рукой подать, всё же не обошлось без приключений. Между расположением танкистов и Ореховкой лежало большое озеро подо льдом, который уже начал подтаивать. Лёд мне показался тонким и, боясь провалиться, я, несмотря на большой соблазн срезать путь и добраться раньше, пошёл в обход. Знаю я эти весенние льды, в Якутии их даже дети опасаются.
Тут, откуда не возьмись, немецкий «мессер» в небе нарисовался. Заметил меня фашистский лётчик и решил, видимо, позабавиться, подстрелить одинокого солдата – то ли делать ему было нечего, то ли специально летал над нашими позициями, выискивал что-то. Как резанул по мне из пулемётов! А я прямо под ним стоял столбиком. С обеих сторон от меня снежная стена от врезавшихся в сугробы пуль выросла выше человеческого роста. Слава Богу, помазал, сволочь! Авиационный пулемёт ‒ оружие очень неприятное. Попадёт одна пуля в человека, и врачи не помогут. Рвёт на части. Кости, мясо, каску – всё навылет.
Ругаюсь на фрица на чём свет стоит и почему-то не боюсь его ни капельки. Вот уверенность изнутри прёт – всё со мной будет хорошо! Гляжу, разворачивается «мессер», будет второй заход делать. Ждёт, что я побегу, как затравленный заяц, милое дело – погонять беззащитную жертву по снегу. Я бы как таракан в сметане там барахтался – ни подвижности, ни укрытия. А я в полосу, которую он пулемётами прорезал в снегу с первого раза, упал. Лёг на спину и успел руками на себе снега пару раз кинуть, потом от всей души фигу ему сунул, прямо навстречу.
‒ На, гнида, выкуси! – кричу.
Не стрелял больше немец. То ли патроны кончились, то ли не сумел толком разглядеть меня в снегу, то ли... обиделся за фигу...
Переведя дух, я продолжил свой путь в деревню. Наст на сугробах лежал крепкий. По нему я быстро дохрустел до Ореховки. Вот она, мирная деревня, самое желанное место на фронте для каждого солдата, куда стремится душа на войне...
В деревне оказалось людно. Солдат на постое было больше, чем я ожидал. Тут виднелся танк, там – пушки. По запаху определил, где находится кухня. Прямиком туда и направился. За столом сидели солдаты, хлебали суп из котелков, рядом дымилась полевая кухня. У меня котелка не было, поэтому, как бывает в таких случаях, я вынул матерчатую подкладку из каски, протёр как мог изнутри и, держа её, как миску, подошёл к повару-раздатчику.
‒ А ты кто такой? – удивился повар.
Я к тому времени уже бойко по-русски разговаривал. Взглянул на повара исподлобья:
‒ А что, я на бойца не похож? – не без вызова ответил. – И кормить меня не следует?
‒ Ишь ты какой гонористый, ‒ улыбнулся повар, забирая мою каску и мешая черпаком наваристый суп.
Ну и дух от него пошел!.. У меня аж челюсти и живот от запаха свело, хотя, вроде бы перекусил хлебом у танкистов.
‒ Ты откуда будешь, из какой части? – спросил повар, наливая суп в мою каску.
‒ Связной я. Вот, пакет в танковую часть принёс, ‒ показал надорванный конверт.
‒ Да он разведчик, ребята, ‒ повернулся к своим повар. – А ну, тащите котелки, сейчас мы ему и каши, и супа добавим, а то вон какой тощенький разведчик пошёл!
Навалили мне ещё котелок супа и котелок каши, хлеба тоже не пожалели, даже с салом. Накормили так, что с трудом из-за стола поднялся. Сразу в сон стало клонить. Указали избу, где можно было устроиться на ночлег. Дошёл я до этого дома, а там уж нашего брата солдата столько набилось, что ступить негде. Бойцы спали, разостлав на полу кто ватники, кто шинели... Лишь один немолодой солдат курил у печки. Я едва нашёл свободный уголок справа от печки. Только голову опустил, сразу в сон провалился. Тепло, сытно, хорошо...
После такой еды и такого дня должен был я спать беспробудно. Но послышалось посреди ночи, как будто зовёт меня какая-то женщина. Нежно так.
‒ Тонг-суо!.. Бааска-Баас-ка-а!.. Вася, Ва-ася!..
Протёр глаза, прислушался. Тихо в избе, только солдаты храпят и в печке поленья трещат и щёлкают, да коптилка горит. Никаких баб. Душно было в избе, от солдат парило потом, грязью, порохом. Решил я на свежий воздух выйти, заодно и малую нужду справить. Дверь оставил приоткрытой, свет из дома на улицу льётся. Тихо кругом, даже собаки не лают. Продышался я, справил нужду и вернулся в дом.
Только лёг, засыпать начал, как снова тот же голос:
‒ Бааска-Баас-ка-а!.. Вася, Ва-ася!.. Тонг-суо!..
Да что же это такое! Сел я, начал кругом смотреть, может, играет со мной кто? Но откуда он знает моё якутское имя? И тут вдруг мне живот скрутило, да так, что пришлось спешно на двор бежать, одеваясь на ходу - не май же на улице.
Поискал глазами я нужник во дворе, и ничего не найдя, бросился в огород, подальше от дома, чтоб не у всех на виду. Там как раз большое дерево росло, раскидистое. Едва облегчился, как слышу – самолёты гудят. Знал я, что возле Миллерово у немцев аэродром есть, видимо, оттуда летят. По гулу слышу, что летят не истребители-«мессеры», а бомбардировщики. А у нас коптилка во всю горит, в окнах свет, из трубы дым валит, искры сыпятся. Не успел я до дома добежать, даже прокричать «Воздух!» как следует не успел, так, проорал что-то – и налетели бомбардировщики. Один за другим пошли в пике, и началось... Бах! Ба-бах!
Бросился я ничком на землю, голову руками прикрыл. Земля дрожит, всё гудит, взрывается. Грохот такой, будто внутрь колокола забрался. И земля подпрыгивает, будто спина большой лошади, несущейся галопом. Совсем рядом что-то грохнуло, меня сначала приподняло над землей всем телом, а потом той же землёй засыпало. А потом всё разом стихло. Улетели самолёты, побросали бомбы на горящие внизу огоньки и обратно пошли, за следующей порцией.
Вокруг крик, танкисты свои потери считают, зенитчиков по матушке вспоминают, раненые орут, кое-где деревянные дома гореть начали. А на мне – ни царапины!
Встал я, пошёл к руинам нашей избы. Половину дома с земли стёрло, вторая половина – в огне. Всех, с кем я недавно лежал рядом, поубивало. Ни один не выжил. Мог бы и я с ними навсегда в сырой земле остаться, если бы не странный женский голос, дважды позвавший меня в ночи...
После этого случая верю я, что есть у каждого человека свой ангел-хранитель. По сей день верю. Не всегда он разговаривает с нами, как было со мной той ночью, а чаще передает сигналы через ощущения. Не раз и не два я потом убеждался на собственном опыте. Бывает, сижу в окопе, и вдруг мне становится так неуютно, что непременно хочется куда-то перебраться. То вдруг холодом подует, то запахнет чем-то, а то просто ни с того ни с сего мурашки по коже забегают. Только смотаюсь я оттуда – и обязательно в это место либо снаряд, либо бомба попадёт...
Постоял я тогда со снятой шапкой возле избы, ставшей могилой для спавших бойцов, распрощался с танкистами и отправился к городу Миллерово, к предместьям которого должна была подойти наша часть. Своих нашёл, рассказал, что и как. Про голос, конечно, утаил – подумал, засмеять могут.
‒ Ты, Вася, в рубашке родился, ‒ только и сказали товарищи.
* * *
Тот же больничный холл. На диване сидят журналистка и старик. Между ними – диктофон.
‒ Вы бы ещё рассказали о том, как просили якутские божества-айыы, чтобы они помогли вам пройти военную комиссию.
‒ Да, было такое, ‒ старик смеётся. ‒ Тогда верхние светлые божества услышали мои слова, а не молитву матери, которая просила об обратном... ‒ Он вдумчиво замолкает, смотрит в окно, через некоторое время продолжает. ‒ Да, немало было удивительного в жизни. Помню, ещё в раннем детстве случилось у меня чудесное исцеление – помогла шаманка-удаганка Эджиий Даайа. Но про неё я тебе уже рассказывал. Может, вера Бога была в моей плоти и в моём духе изначально?.. Получается, что до войны я этого не осознавал, не понимал, хотя и был крещён при рождении.
‒ Говорят, в первые годы советской власти, когда вы родились, ещё многих крестили, а в вашем родном улусе были сильны казачьи традиции…
‒ Да, наш город Вилюйск казаками основан. И в моих жилах течёт толика казачьей крови, хотя я ‒ самый настоящий якут Тонгсуо, так называла меня моя мама... Значит, слушай дальше мой сказ. До 1944-го года все крещённые солдаты прятали свои нательные кресты. А я хоть и был комсомолец и атеист, но, как говорил, после нескольких случаев безверие моё сильно поколебалось. Но вот вышел указ Сталина, в котором он призывал не унижать и не преследовать верующих. Я тогда подумал, может, Сталин тоже поверил в Бога? И тогда впервые сходил в церковь, которую мы у немцев отбили, помолился, как умел: «Господи, помоги, сбереги мою жизнь, защити от ран..» Перекрестился три раза и с тех пор не переставал носить крест. Даже после войны, когда уже коммунистом был, секретарём партийной организации райотдела милиции… Такова судьба, дочка. И от неё не убежишь. А ты сама-то веришь в Бога?
‒ Верю. Я думаю, Бог един для всех людей. Независимо, какой ты веры, какой национальности, какой расы. Хотя люди и называют Бога на своих языках по-разному…
‒ Правильно думаешь, дочка. Важно, чтобы Бог-Тангара был внутри человека. Когда Он у тебя вот здесь, ‒ старик показал своё сердце, ‒ то и оттуда тебя будут хранить! ‒ И многозначительно поднял указательный палец вверх.
Перевод с якутского автора.
Рассказ написан по воспоминаниям ветерана Великой Отечественной войны В.Д.Иванова. Он же изображён на фотоколлаже.