Рассказ
Начальная школа, в которую меня отправили в первый класс, была почерневшим от времени одноэтажным зданием, довольно большим и заметным для нашего райцентра. Судя по всему, под неё когда-то заложили крепкий фундамент, да и стены были сработаны нашими дедами на совесть, на века, поэтому в её мрачноватом приземистом силуэте не было заметно ни одного перекоса. Да что там говорить, она и сегодня стоит на своём месте на той же улице Советской.
Если смотреть сверху, то школа казалась похожей на широченную букву П с неровными ножками – одна короче другой. В концах каждой из «ножек» было по двери, выходящих в просторный двор, через которые мы и попадали внутрь здания. О том, что со стороны реки и Советской улицы есть парадный вход, я узнал только в конце первого года учёбы. Да и то случайно. В тот день мы, окрестные пацаны, играли в войну, «обстреливая» друг друга глиняными комьями, и я, «отступая под натиском вражеских сил», забежал, как мне тогда казалось, за заднюю стену школы и спрятался там среди хлама. Приглядевшись, я сильно удивился: на почерневшей стене над запылённой широкой дверью, забитой накрест досками, были приделаны белые каменные кругляши с выпуклыми лицами двух каких-то гривастых и бородатых дядек, между которыми висел уже знакомый нам, первоклашкам, лысый «дедушка всех октябрят» Ленин. Конечно, мне было невдомёк, что это были гипсовые барельефы трёх титанов коммунистического учения, но смотрелись они красиво. Мне тогда было очень жаль, что такая «парадная» красота закрыта, заколочена и захламлена. Да мне и сейчас этого жалко, хотя теперь я уже, конечно, понимаю как много несуразностей в нашей жизни и как не совпадают лицевая и оборотная стороны медалей...
Так вот, в тёплое время года мы могли попасть в школу со двора через оба входа, а в морозы, видимо, для экономии тепла, нам оставляли одну-единственную «зимнюю» дверь со стороны короткой «ножки», а длинную «ногу» накрепко запирали изнутри.
Эта зимняя дверь для маленького человечка таила в себе очень большую опасность. Чтобы, не дай Бог, кто-то не оставил её неприкрытой, рядом с дверью устанавливался механический блок, через который был перекинут канат с большущей гирей, и это устройство наглухо захлопывало дверь за каждым входившим и выходившим. Соответственно, и открыть такую дверь было непросто – вытягивая гирю вверх, приходилось сильно поднатужиться, особенно нам, малышам. Мало того, пока дверь не захлопнулась с пугающим грохотом, надо было успеть перешагнуть высокий порог и прошмыгнуть через стремительно сужающееся пространство, сгибаясь под тяжестью ранца, нагруженного тетрадями и книгами. Иначе тебя могло запросто зажать, как в капкане.
К тому же, я приходил на занятия рано, и ждать помощи в поединке с беспощадной дверью было не от кого. Конечно, можно было бы приходить и попозже, но... Но в те времена в нашей школе вдруг откуда-то появилась и расцвела буйным цветом коварная «игра» с непереводимым названием «сыны-мыны». Суть её была в том, что тот, кто первым замечал другого, тут же кричал «сыны-мыны!» и бил зазевавшегося по плечу. Это давало законное право досмотра всех карманов и ранца жертвы, при котором можно было запросто лишиться любого «богатства», в зависимости от того, что понравится «сынымынщику». Вот потому-то я и старался приходить пораньше – не хотел быть жертвой.
В нашей школе учились с первого по четвёртый класс. Конечно, среди нас, первоклашек, – смирной, послушной и робкой малышни не было «сынымынщиков». Зато среди третьеклассников и четвероклассников их хватало. Пацаны из ближнего околотка, которые знали про моих старших братьев, трогать меня побаивались. Но школа у нас была большая, поэтому время от времени обязательно находился какой-нибудь «сынымынщик» с чужой улицы. Я старался не жаловаться старшим братьям. Знал, если уж они нагрянут из своей «большой» школы, то с обидчиком разговор будет короткий, но, опять же, если слух дойдёт до учителей – крепко достанется братьям. К тому же я не хотел прослыть «девчонкой-ябедой» или «стукачом», что считалось среди пацанов крайним позором. Поэтому свои проблемы пытался решать сам – как умел и как получалось. И всё же, вставая в самую рань и собираясь на учёбу, как солдат по тревоге, я так и не сумел ни разу упредить Сенняка.
В туманном утреннем сумраке я пересекал едва освещённый, тихий и таинственный двор школы – лишь снег негромко и мерно поскрипывал под моими ногами. За ночь дверь не то прилипала, не то примерзала к притвору, и открывать её в числе первых было особенно трудно. Уперевшись ногой в порог, я, кряхтя, проворачивал на скрипучих петлях тяжеленную створку и, путаясь в длинном зимнем пальто, то ли доставшимся от братьев, то или купленном на вырост, заныривал внутрь. Было очень страшно слышать нарастающий гул крутящегося шкива, по которому скользил канат дверного блока. «Бах!» – захлопывалась с грохотом дверь, и наступала тишина. Казалось бы, благостная. Но слишком уж она была пронзительной, недобро висящей во всех классах и дальних углах старинного безлюдного здания, подсвеченного лишь парой дежурных лампочек в коридоре. В голове моей разом вспыхивали мысли о привидениях и прочей злобной нечисти, которую якуты называют словом абаасы. К своим семи годам я уже наслушался немало страшных историй об этих исчадиях Нижнего мира, особенно любящих темноту и кровь маленьких детей. По спине моей начинали бегать мурашки, лоб покрывался холодным потом. Хотелось тут же выскочить обратно, и порой я даже невольно делал несколько нерешительных шагов в сторону двери. А чтобы вовремя разглядеть и почуять опасность, расслышать коварные шаги абаасы, торопливо приподнимал спадавшую на глаза цигейковую шапку-ушанку, суетливо закидывал наверх её уши, срывал с шеи туго завязанный шарф.
И тогда среди мёртвой зловещей тишины вдруг настежь распахивалась дверь соседнего класса и оттуда, прихрамывая, выскакивал не хуже любой нечисти тот самый Сенняк в своём вызывающем виде – голенища валенок наполовину загнуты, воротник школьной рубашки распахнут, волосы торчат дыбом!
После первого испуга я невольно расплывался в улыбке, радуясь ещё одной живой душе и тому, что теперь меня уже не схватят и не утащат под землю свирепые абаасы. И не успевал я даже открыть рот, как Сенняк истошно вопил: «Сыны-мыны!» И так сильно бил меня по плечу, что я приседал, а иногда чуть не падал на спину. Особенно в те дни, когда забывал за ночь просушить обувь – на обледеневших валенках было очень скользко. Я невольно взмахивал руками, пытаясь сохранить равновесие, а Сенняк высился надо мной, довольный произведённым эффектом. Его глаза – чёрные, пронзительные и круглые, как у совы, искрились от азарта и нескрываемой радости. В то время в школах по неуспеваемости оставляли не только на второй, но и на третий год, и сколько уже лет учился Сенняк в своём четвёртом классе, мне было не ведомо, но под его мясистым носом явно пробивался заметный пушок...
На следующий день я отправлялся на уроки ещё раньше – с мыслями, что на этот раз уж точно буду первым. Затаив дыхание от страха перед абаасы, невольно выискивая их глазами в каждом тёмном углу, мелкими шажками шёл по пустому гулкому коридору в свой класс. Оставалось совсем немного, чтобы открыть заветную дверь и дотянуться до спасительного выключателя на стене. И – на тебе! – из какого-то потаённого угла, заставляя невольно отшатнуться в сторону, а то и вскрикнуть, выскакивал Сенняк, несуразно размахивая своими длинными руками и потрясая лохматыми чёрными-пречёрными космами.
Да-да, он постоянно менял места засад, и его появление всегда оказывалось внезапным. Что оставалось мне делать? Сенняк был намного сильнее, к тому же закон есть закон, и я стоял, раскинув руки, а он запускал руку в мой карман за деньгами.
Мелочь мы тогда почему-то называли словом «сыр». Скорей всего потому, что на всех монетках была отчеканена надпись «СССР» – от неё, видимо, и пошёл «сыр». «Медяками» называли монетки от одной до пяти копеек. «Золотыми» – монеты в десять, пятнадцать и двадцать копеек. Конечно, были ещё «полтинники» и «целковые», но они в руки младшеклассников, разумеется, не попадали – слишком большие это были для нас деньги. К примеру, билет на детский сеанс в кино стоил пять копеек, а в школьном буфете во время большой перемены за десять-пятнадцать копеек можно было хорошо перекусить — выпить чай или компот и съесть коржик или калач.
Родители давали мне с собой обычно десять, иногда – пятнадцать копеек. Эти деньги я старался получать «медяками». И две-три копейки сразу клал в наружный карман пиджака школьной формы – на случай очередного обыска. Остальные припрятывал во внутренних карманах или на самом дне ранца.
Интересно, что Сенняк брал только эти, как бы предназначенные для него две-три копейки. Больше – ни-ни! Остальные карманы он не выворачивал, в ранце не рылся. Тогда как другие «сынымынщики», если я им попадался, норовили обчистить полностью. Тогда, конечно, становилось очень обидно. Как уже упоминалось, быть ябедой я не хотел, но иной раз братья сами, заглянув по дороге в нашу школу, заставали меня беззвучно плачущим или отчаянно дерущимся – тогда уж мне приходилось говорить правду, а зарвавшимся вымогателям лить слёзы. Но на Сенняка я не пожаловался ни разу никому, хотя он собирал с меня дань чаще всех. От других «сынымынщиков» его отличало ещё и то, что во время своего утреннего «промысла» он снимал пионерский галстук. Не знаю почему, но, наверное, не хотел осквернять недостойным поведением ярко-красную пионерскую «святыню»...
Однажды, когда я сидел дома возле печки и мастерил «самоходный трактор» из деревянных катушек от ниток, к нам зашла моя тётя – активистка местного женсовета. И стала взволнованно рассказывать бабушке, как по чьёму-то «сигналу» их комиссия вместе с участковым недавно побывала в семье Сенняковых. Услышав знакомую фамилию, я навострил уши.
Оказывается, жили Сенняковы на отшибе – у старого оврага на окраине села, в ветхом домишке, который почти наполовину ушёл в землю.
– Представляешь, – восклицала тётя, обращаясь к бабушке, – у них на столе не сталось ни одной целой тарелки, ни одного стакана не разбитого, только две-три мятых железных кружки да миски! Мать их пьёт по-чёрному и таких же пьяниц да картёжников со всей округи собирает. Настоящий притон устроила! Что при такой жизни уцелеть в доме может?! Всё перебили и переломали! Говорят, до смерти мужа она ещё как-то держалась, а потом окончательно опустилась...
– Да её Басылай-то ещё раньше жены к водке пристрастился, когда с войны вернулся. А скорее, на этой проклятой войне пить и научился. Как мой братец Федот... – Бабушка тяжело вздохнула и отодвинула в сторону рукоделие, за которым сидела. – С годами-то Баска немного опомнился, женился на ней, дети появились. Да всё равно водка их к добру не привела...
Со слов бабушки я и узнал, что Басылай Сенняков был не просто фронтовым шофёром, а шофёром-охранником, возил какого-то большого генерала, спасал его не раз. Орденоносцем в село вернулся, вся грудь была в медалях. Работал водителем в промкомбинате. И надо же – всю войну от начала до конца целым прошёл, а погиб в аварии после очередной пьянки...
Как рассказала тётя, детей в этой несчастной семье было трое – старший Тимур – тот самый Сенняк – и две его младшие сестрёнки. Самая маленькая девчушка, не сдержалась, пожаловалась комиссии на их горемычную жизнь: «У нас в доме иногда никакой еды не бывает – одни пустые бутылки на столе. Хорошо хоть Тимурка хлебушек или калачик из школы приносит...»
– Бедные дети, – опечалилась бабушка после слов тёти. – А мальчишка молодец, заботливый... – похвалила она Тимура.
Сердце моё защемило от жалости.
С того дня я стал класть в карман своей формы больше мелочи. Если быть точным, – пять копеек. Но Сенняк всегда брал только две или три — не больше.
– О, малец, однако, ты сегодня богатый! — громко смеялся он и щедрым жестом засовывал обратно в мой карман часть своей «законной добычи». – На эти «медяки» чаю с сахаром попьёшь!
А следом, наверное, не желая выглядеть в моих глазах добрячком, Сенняк хватал меня за воротник и сильно толкал вглубь коридора. Когда валенки были в очередной раз обледеневшими, я укатывался на приличное расстояние, отчаянно балансируя и размахивая руками. А иной раз, не удержав равновесие, с грохотом, гулко отдающимися по всей пустой школе, падал на пол. Тогда Сенняк, уже успевший спрятаться в ожидании следующей жертвы, на миг высовывался со своей засады и, зыркая выпученными глазами, грозил мне увесистым кулакам.
– Чш-ш!.. – шипел он, прикладывая указательный палец ко рту, и исчезал – стремительно и бесследно.
Через какое-то время, видимо, наслушавшись жалоб малышей, в «игру» вмешались взрослые, и она постепенно затихла, а потом и вовсе исчезла.
В следующем учебном году Сенняка в нашей школе уже не было — его в конце концов перевели в пятый класс, и он ушёл в «большую» школу. А мы, естественно, остались в своей – такой же мрачноватой и пугающей по утрам.
Последнее, что я запомнил о Сенняке, были его глаза, полные слёз, бессилия и досады, когда на одной из зимних линеек наш весь такой кругленький, гладенький и добрый директор школы, поставив «нарушителя школьной формы» перед строем, демонстративно отрезал острым ножом загнутые голенища его валенок. «Зачем?! – не понимал я. – Ведь можно же было просто заставить их разогнуть. Тем более что с другими так и поступали...» Видимо, Сенняк для директора был каким-то особенным, злостным «нарушителем»...
Когда мы перешли в «большую» школу, Сенняка и там уже не оказалось – после седьмого класса он бросил учёбу. Но, как многие предрекали, не покатился по скользкой дорожке. Как потом рассказывали односельчане, Сенняк перебрался в один из самых дальних наслегов совхоза и вскорости стал там ударником труда, знатным коневодом, завёл большую и крепкую семью. Теперь его чаще звали Тимуром Сенняковым и уважительно величали по отчеству... Я позже не раз задумывался, почему так происходит в жизни – немалое число тех, у кого были хорошие родители, кому учёба в школе давалась легко и непринуждённо, кого учителя хвалили и ставили нам в пример, во взрослой жизни вдруг превратились в пьяниц и бездельников, а «злостные нарушители» навроде Сенняка оказались хорошими работниками и достойными людьми?..
Во время девяностых, тогда я уже был студентом Якутского университета, однажды поехал в аэропорт, чтобы передать с кем-нибудь из попутчиков в родной райцентр гостинцы для дочурки, жившей у бабушки. Поднимаясь на второй этаж аэровокзала, я не поверил своим глазам – наверху, облокотившись на перила, стоял Сенняк! Он пристально наблюдал за снующими внизу людьми, словно кого-то поджидал. Конечно, Сенняк вошёл в возраст, возмужал, но его чёрные горящие глаза и пронзительный взор остались такими же, как в школе. Наши взгляды пересеклись на какой-то миг, но он не обратил на меня внимания – не узнал, конечно, бывшего первоклассника. Мысленно улыбнувшись, я тихо подошёл к нему сзади и, хлопнув по плечу, негромко произнёс:
– Сыны-мыны!
Сенняк удивлённо обернулся, раскинув руки.
– Ты?! – он сразу же вспомнил меня и расплылся в лучезарной улыбке.
Мы разговорились. Тимур по-прежнему работал коневодом, растил полный дом детей. Судя по всему, своих забот ему хватало, но он приехал в Якутск на несколько недель, чтобы помочь построить дом родне, живущей в пригородном посёлке. И вот теперь возвращался домой – торопился к своим деткам, любимой жене и лошадкам.
– Раз уж я тебя «засынымынил», придётся, Тимур, взять вот эту небольшую передачку на нашу родину. – Я протянул ему свою посылку. – В порту тебя встретят.
– Что делать, придётся! Таковы законы «сыны-мыны»!.. – Раскатисто рассмеявшись, Сенняк сунул мой свёрток в большой рюкзак, рядом с которым стояло ещё несколько увесистых пакетов и сумок с городскими гостинцами.
И тут объявили вылет его рейса. Тимур закинул на плечи рюкзак, взял в руки сумки, какие-то из них подхватил я, и мы направились к выходу на посадку. Возле самой двери, принимая сумки из моих рук и глянув в глаза, он неожиданно и растроганно произнёс:
– А в тот год, знаешь... пока я каждое утро сидел в тёмных углах в своих засадах, я весь изводился от страха – всё ждал, когда появятся свирепые косматые абаасы и разорвут меня на части. И когда, наконец-то, хлопала дверь и заходил ты – это было таким счастьем...
Признание Тимура настолько поразило меня, что я даже не смог найти ни слова в ответ. А он, смешавшись с другими пассажирами, быстро исчез среди идущих к самолёту...
С тех пор вёсны сменили много зим, но нам так и не довелось больше встретиться. Ни разу. Но я решил, что как только окажусь на родине, –обязательно съезжу в наслег, где живёт Сенняк. И обязательно спрошу: не он ли придумал «сыны-мыны»? Дело в том, что, прожив уже немало лет и много где побывав, я так ни разу и не услышал, чтобы ещё в какой-нибудь школе была такая «игра».
Перевёл с якутского Владимир ФЁДОРОВ