Никифор Мурин по прозвищу Волдырь шёл к железнодорожному вокзалу в поисках выпить. В животе горел адский огонь, в голове стоял звон, такой же можно было только услышать в Пасху, когда бьют в большой колокол. День только зарождался, Никифор поднял голову, моля про себя, чтобы хотя бы немного пролился дождичек, но небо было чисто-голубым, будто выстиранный ситец, и по нему медленно плыли розовые облака. Несколько дней стояла невыносимая жара, такая, что даже асфальт плавился, и Мурина чуть не хватил солнечный удар. Он подходил к железнодорожному вокзалу, на фасаде большие часы показывали восемь часов утра. Никифор сглотнул слюну и вошёл в зал ожидания, в углу бил фонтанчик питьевой воды. Наклонив низко голову, стал жадно ловить пересохшими губами упругие струйки. Плеснул на лицо горсть воды, вытерся носовым платком. Глазами пошарил в поисках знакомых, но, не найдя никого, вышел обратно. Ему хотелось опохмелиться, казалось, что может просто умереть, в груди сердце молотило и скрипело, словно неисправный механизм, он остановился возле скамейки, на которой сидела пожилая худосочная седоватая женщина с горбатым носом. Она презрительно блеснула глазами, подвинула ближе к себе холщовую сумку зеленоватого цвета. Никифор некоторое время размышлял, присесть на эту скамейку или идти к другой, на которой молодая пара беззастенчиво целовалась, девушка сидела у парня на коленях, обхватив руками его стриженую голову. Никифор почесал затылок, посмотрел на женщину как-то виновато:
— Извините, пожалуйста, я присяду и не буду вам мешать.
— Садитесь. Мне абсолютно без разницы, — женщина повела плечами, закинула одну ногу на другую и стала ею покачивать, отвернувшись от него. На голове была туго накручена седоватая коса.
«Какая раздражённая дамочка», — грустно подумал Никифор, присел на край скамейки и вздохнул глубоко свежим воздухом, вытянул вперёд ноги в старых, давно не мытых китайских кедах. Брюки на коленях замаслились и пузырились. Синяя джинсовая рубашка, некогда подаренная свояком Гришкой, протёрлась на локтях, и была видна его смугловатая кожа.
Никифор откинул голову назад, стал наблюдать за плывущими по небу лохматыми облаками. В детстве, когда жил с родителями летом в деревне, забирался на крышу сарая и любил смотреть часами в небо. Облака были похожи то на парусник, мчащийся по океаническим волнам, то на слона с хоботом. Маленький мальчик мечтал, что когда он вырастет, то обязательно полетит туда за облака и будет космонавтом. Иногда он сладко засыпал, и мать, взволнованная тем, что давно нет сына, кликала во дворе, затем залезала по лестнице на крышу и будила его.
Никифор бросил взгляд на вокзальные часы, стрелки замерли: маленькая на девяти, а большая на двенадцати часах. В это время обычно подходил скорый поезд Владивосток —Москва, стоянка была полчаса, и пассажиры выходили размять ноги, а мужчины покурить на перроне. Засуетились бабки, они тоже поджидали поезд в тени деревьев и, как только состав будет притормаживать, сразу, словно горох, высыпят ближе и станут предлагать купить у них горячие пирожки с яйцом и луком, варёную картошку, а кто-то из- под полы и водку.
Никифор провёл ладонью по щетинистому лицу, откинул русые волосы к затылку. Хотел высморкаться в урну, но постеснялся женщины. Встал со скамейки и поплёлся ближе к перрону, там должен появиться с минуты на минуту его хороший знакомый Вадька Тихомиров. Его сократили два года назад с фабрики детских игрушек, там работал слесарем пятого разряда, числился на хорошем счету и каждый год ездил вместе с женой по профсоюзной путёвке на Чёрное море. А Никифор был уже на пенсии, двадцать лет отработал на Крайнем Севере и по льготе ушёл раньше на заслуженный отдых.
Когда у Никифора закачивалась служба в армии, их несколько дембелей вызвали в красный уголок, и замполит автомобильного батальона майор Курицын представил низкорослого мужчину в синем добротном костюме, начищенных чёрных штиблетах. Он протёр круглые очки и водрузил их на крупный, мясистый нос, вытащил из кармана пиджака пухленькие руки и начал говорить вкрадчивым голосом:
— Товарищи военные! Скоро у вас закончится срок службы, и я хочу сделать вам предложение, — он выдержал по-актёрски паузу, затем обвёл всех взглядом, продолжил: — Я представитель северного управления, и нам нужны надёжные водители; обеспечим подъёмными, жильём в общежитии и новыми машинами. Так что подумайте, и кто согласен, то можно оставить заявление майору Курицыну.
Поднялся с места цыганистого вида с кудрявой шевелюрой ефрейтор Артём Ноговицын, он некоторое время молчал, собираясь с мыслями, потом, краснея, спросил:
— Какая будет зарплата и можно ли будет пригласить с собой девушку? - ему хотелось разузнать, стоит ли ехать так далеко на север, у него была подружка, которая ждала его и писала ежедневно письма.
Представитель северного управления широко улыбнулся, показывая передние желтоватые прокуренные зубы:
— Зарплата будет достойной, будете получать аванс и окончаловку. Ну а девушку обязательно с собой возьмите, ей тоже найдём работу. Там как раз их не хватает.
После его слов в красном уголке прошелестел смех. На гипсовую голову вождя мирового пролетариата Владимира Ленина кто-то надел армейскую пилотку. Как всегда, вождь был задумчив: как же разжечь пламя всемирной революции.
Никифор тогда не спал с полночи, всё думал, взвешивал. Мыслям было тесно в его голове. Он призывался из уральской деревни и работал шофёром в колхозе. В армию пошёл как на именины. Возвращаться обратно не хотелось, не было перспективы, а тут такое предложение: денег скопит, в городе купит квартиру и тогда можно будет думать о женитьбе. Утром он написал письмо родителям и решил, что после их совета примет окончательное решение.
Север встретил Никифора сильным пронизывающим ветром, он с трудом нашёл почти заметённое деревянное здание конторы и, сильно дёрнув дверь, оказался внутри. Веником смахнул с кирзовых сапог налипший снег и шагнул вперёд, не предполагая, к кому идти. В узком коридоре было три двери, обитые толстым войлоком. Одна дверь справа была приоткрыта, и свет узкой полосой стелился по давно не крашеному полу, половицы были истёрты сапогами. Никифор потоптался на месте, решая, зайти или нет, как дверь распахнулась, в проёме стоял высокий мужчина, заросший по самые глаза рыжеватой бородой. Он смерил взглядом Никифора, запустил пятерню в бороду:
— Вы ко мне? — спросил он басом.
— Я ищу отдел кадров, — что-то заробел Никифор.
— После армии сразу к нам? Весьма похвально, — рыжебородый смотрел на него почти не моргая, в глазах мелькал неподдельный интерес. — Я начальник отдела кадров Соснин Иван Сергеевич, будем знакомы, — протянул лапистую сильную кисть.
— Так точно! — коротко по-армейски ответил Никифор.
— Вижу, вижу, молодой человек. Проходите ко мне, а я пока за чаем схожу, — он зашёл обратно в кабинет, взял синий эмалированный чайник и вышел за дверь.
Никифор сидел в небольшом хорошо протопленном кабинете. Узкое окно затянуто морозной паутиной. На столе громоздилась чёрная печатная машинка с заправленной бумагой, в углу находился большой с двумя ручками серый сейф, на котором стоял отлитый из чугуна бюст поэта Есенина.
Вскоре в кабинете появился Соснин, он держал чайник в одной руке, а в другой на тарелке грудились бутерброды с колбасой. При виде еды у Никифора засосало в желудке, он толком не ел вторые сутки, пока добирался до северного управления.
Пока пили чай, хозяин кабинета расспрашивал об армейской службе, о дальнейших планах на жизнь.
— Все мы приехали работать сюда, осваивать полезные ископаемые, нужные народу, — заключил начальник отдела кадров, выписывая трудовую книжку Никифору. — Сейчас идёшь прямиком в общежитие, найдёшь там коменданта Елькину Марию и там оставишь свои вещи. А дальше твой путь в гараж к механику Игнатову, он тебе покажет машину, и с завтрашнего дня приступаешь к работе. Понял?
Никифор встал со стула, вытер пальцами уголки губ и молча мотнул головой.
— Ну тогда иди! Думаю, не пожалеешь, что приехал на Север, он хоть далёкий, но свой, — с этими словами начотдела проводил его до двери. — Да, и передай пламенный привет Маше Елькиной, — он дружески похлопал Никифора по плечу и закрыл дверь.
Никифор отработал уже год на Севере. Платили хорошо, он посылал часть денег родителям, а другую хранил в сбербанке. Машину ЗИЛ-130 получил хоть не новую, но вполне исправную, и она не подводила его в дороге. Перед поездкой вечером сходил к диспетчеру за путёвкой, потом заехал на склад, где грузчики — молодые парни быстро загрузили оборудованием, заправил полные баки бензином, чтобы рано утром выехать в дорогу.
На следующее утро, как только появился слабый мутноватый рассвет, Никифор быстро перекусил в комнате остатками вчерашней каши, выпил стакан кофейного напитка, оделся потеплее и вышел на улицу. Мороз моментально защипал нос, и трудно было дышать. Машина стояла в тёплом боксе и сразу завелась, как только он повернул ключ зажигания. Нужно было ехать до буровой двести километров в один конец, и Никифор думал вернуться в тот же день обратно.
Проехал уже половину пути, как двигатель машины стал глохнуть на ходу. Никифор остановил машину, двигатель работал на холостых оборотах неровно, он вдавил педаль газа до упора, обороты не набирались, и автомобиль заглох, захлебнувшись. У Никифора неприятно в груди ёкнуло сердце: остаться на северной трассе одному в такой мороз…
Открыв дверь кабины, он спрыгнул на снег, в глазах зарябило от яркого солнечного света. Кругом стояла молчаливая тишина. Поднялся на бампер, открыл капот. Двигатель ещё был горячим. Проверил свечи, потом снял крышку трамблёра, всё было в порядке. Никифор сел обратно в кабину и попробовал снова завести машину, стартер несколько раз взвизгнул и замолчал.
Недалеко росли хилые сосенки, взяв топор, он пошёл по глубокому снегу нарубить веток, чтобы развести костёр. Плеснул на сложенные стволы бензином, поджёг спичкой. Так он прождал день. Наступила ночь, Никифор всматривался в глухую темень, чтобы разглядеть огоньки проезжающей машины, но в тот день по трассе никто не ехал. Ночное небо было усыпано яркими звёздами, они в сильный мороз сверкали неоновым обжигающим холодом. Никифор стал жечь автомобильные колёса, руки уже плохо слушались, когда он откручивал гайки. Стало тянуть в сон, он привалился спиной к машине, как ему показалось, на минутку и прикрыл веки, запорошённые инеем.
Его нашли почти окоченевшим вахтовики, они остановились возле машины и, увидев Никифора, быстро занесли в салон. Сняли с него одежду и стали протирать холодное тело спиртом. Крупный мужчина в вязаном свитере разжал ему зубы и влил спирт.
Вахтовики довезли его до поселковой больницы и занесли в приёмный покой. Пролежал Никифор в травматологическом отделении почти две недели. Обмороженное лицо было сплошным волдырём, так к нему это прозвище и прилипло.
Когда началась перестройка в стране, Никифор лишился жены. Пенсию задерживали по несколько месяцев. Деньги, припасённые дома на чёрный день, стали таять, как прошлогодний снег. Жена через полгода уехала к родственникам в деревню, оставила короткую записку: «Если хочешь, то приезжай ко мне, а так один пропадёшь. Подумай хорошо». Никифор смахнул от обиды и жалости к себе набежавшую слезу с небритой щеки и бессмысленно уставился в окно. В нём летали вороны, они жили на деревьях во дворе, и там их была целая стая. Потом отошёл от тягостного короткого летаргического сна, прошёл на кухню, достал из настенного шкафа припрятанную бутылку водки и, не наливая в стакан, стал пить из горла. Водка была тёплая и противная на вкус, она текла мимо рта и капала на полированный стол, когда-то сделанный им. Он не мог простить жене такого предательства, хотя она в первое время часто звонила ему и напоминала, чтобы он приехал к ней. Но душа Никифора безмолвствовала. Так началось тихое и почти незаметное падение вниз, в омут хлипкого и смурного пьянства.
Никифор торопился к поезду Владивосток — Москва и надеялся увидеться со своим закадычным другом Вадькой Тихомировым. Люди стояли на перроне и смотрели в сторону, откуда должен появиться поезд. Он со спины сразу узнал Вадьку, тот стоял, немного подавшись вперёд, и из-за спины мужчины смотрел на пути. Красный локомотив вынырнул из-под автомобильного моста, проехав вперёд, мягко остановился. Никифор подошёл к Вадьке и похлопал его по костистому плечу, тот как-то испуганно вздрогнул, вжал голову в плечи.
— Ну ты что? Так ведь может кондратий хватить! — возмутился он, краснея лицом, и протянул липкую от пота руку. На Вадьке были надеты клетчатый пиджак и синяя рубашка с планкой. Мягкие большие губы и немного горбатый нос на лице с тонким подбородком выдавали в нём безвольного человека. Какая-то томительная тоска сидела в его глазах, и не было той силы, которая могла излечить его. Жизнь била его и ломала через колено, он не сопротивлялся, подчиняясь обстоятельствам.
С Никифором они познакомились в одной рюмочной на оживлённом городском перекрёстке. Находилась она на первом этаже жилого пятиэтажного дома, и о ней ходили дурные слухи, что там продают краденые вещи, собирается разный криминал, но, несмотря на это, народу там было много даже с самого утра.
Вадька пребывал в плохом настроении, вчера после полудня он бесцельно ходил по городу в поисках подработки и, оказавшись на овощной базе, подрядился перебирать гнилые овощи у одного южанина с пушистыми чёрными усами. Работали несколько женщин и он. В полуподвальном помещении было холодно, пахло испорченными и гниющими овощами. Вадька изредка выбегал на свежий воздух курнуть, но, увидев черноусого хозяина, быстро делал несколько глубоких затяжек и бросал окурок в ведро с водой. К полуночи закончили перебирать всю гниль, сидели на ящиках, ждали, когда хозяин расплатится за работу. Подождав час-другой, они гурьбой двинулись к проходной, где клевал носом сторож - седоватый с подслеповатыми глазами мужчина пенсионного возраста. Когда проходили мимо него, он посмотрел близоруко, как-то виновато улыбнулся и покивал головой.
Утром следующего дня Вадька надел брюки, затянулся поясным ремнём и вытряхнул из кармана все деньги. Он отложил мятую купюру в сторону, а мелочь рассыпал на табурете, стал пересчитывать, в уме сделал нехитрые подсчёты: должно хватить на буханку хлеба, ливерную колбасу, и на остатки можно себе позволить выпить в рюмочной сто пятьдесят граммов водки. Засунув пакет в задний карман брюк, тихо посвистывая, двинулся из дома в нужном направлении.
Вадька потянул на себя тяжёлую металлическую дверь и оказался в полумраке. После яркого дневного света в глаза пахнула расплывчатость теней. Они стояли возле прилавка и сидели за столиками, людской гомонок витал в прокуренном воздухе. Он сделал несколько неуверенных шагов и оказался возле стойки, за которой стояла грузная, с двойным подбородком Нина Сергеевна, так величали уважительно местные завсегдатаи хозяйку питейного заведения. Она окинула маленькими цепкими глазами Вадьку:
— Чего тебе? — бесцеремонно спросила, вытирая руки о полотенце, перекинутое через полное крутое плечо.
— Налейте мне сто пятьдесят водки, — робко попросил Вадька, холодея спиной. Ему казалось, что Нина Сергеевна с подвижным лицом и небольшими усиками над верхней губой видит его насквозь и даже знает или догадывается, о чём он думает. Он незаметно передёрнул плечами, словно хотел отогнать эту назойливую мысль.
Пошёл не гнущими ногами в самый конец рюмочной, держа в руке гранёный стакан и небольшую картонку, на которой лежала закуска в виде кусочка селёдки и желтоватого кольца маринованного лука.
— Можно? — спросил он мужчину, сидящего с низко опущенной головой. Тот поднял голову, посмотрел на Вадьку тяжёлым холодным взглядом, молча кивнул и дальше погрузился в свои раздумья. Перед ним стоял стакан, на самом донышке ещё оставалась водка.
Вадька присел, положил рядом нехитрую закусь. Мужчина опять поднял голову и смотрел на него, словно просвечивал рентгеном. Вадьке опять стало не по себе.
— Может, выпьем за знакомство? — неуверенно предложил он и потянулся стаканом к мужчине. Незнакомец взял в руки свой стакан, посмотрел, что в нём осталось, скривил губами.
— Давайте вам подолью, — услужливо предложил Вадька и отлил из своего стакана ровно половину. Они как по команде выдохнули воздух и выпили. Так Никифор с Вадькой познакомились и последние два года были неразлучными друзьями.
Они стояли возле пассажирского поезда. Солнце светило прямо в глаза. Никифор натянул мятую кепку на самые брови и всматривался в дверной проём вагона, он ждал появления знакомого проводника Чижикова, который должен принести бутылку водки. Никифор всегда подходил к этому поезду, если нужно было опохмелиться с утра. В вагонном окне отражались два друга и за ними старушка в длинном сарафане, сидящая на лавке возле стены вокзала. Вскоре появился Чижиков, он был в форменном костюме, рябоватое полное лицо светилось от удовольствия. В руке он держал газетный свёрток. Увидев Никифора, прищурил глаза, взмахнул рукой, пригладил редкие волосы на голове и шагнул с подножки ему навстречу.
— Привет, Никифор! Давно ждёте? — косо посмотрел на Вадьку. — Этот человек с тобой?
— Точно, это мой друг, — ответил Никифор, бросив взгляд на Вадьку.
— Держи, — проводник протянул свёрток. — Могу ещё принести, я хорошо затарился, аж до Москвы хватит.
— Да, пожалуй, нам больше не надо. День только зарождается.
— Ну тогда с тебя десятка, — улыбнулся хитро проводник, помял большим пальцем правой руки.
— Ты чего-то призагнул! — не согласился Никифор, в глазах мелькнуло недовольство. — В прошлый раз ты брал по пятёрке.
— Ну это когда было?! Цены, брат, поднялись, да и нас стали проверять контролёры. Попадёшься с товаром, и, считай, хана будет. Премии лишат однозначно, да и могут на другой маршрут поставить. Тогда точно соловьём будешь заливаться. Дак берёшь или нет?
— Беру, беру. Магазины открываются только в одиннадцать часов.
Никифор протянул мятые деньги и, взяв бутылку, отдал её Вадьке, чтобы тот припрятал во внутреннем кармане пиджака.
— Прощевай! — махнул рукой Никифор, повернулся и зашагал в город, не заходя на вокзал. За ним пошёл Вадька, приноравливаясь к быстрому шагу Никифора.
Проводник Чижиков ещё некоторое время смотрел им вслед, потом повернулся на каблуках к вагонному окну, улыбнулся себе и, слегка поправил волосы на голове, исчез в проёме двери.
Дома у Никифора расположились на кухне. Вадька достал из кармана бутылку «Пшеничной», потряс её, стал смотреть на игру воздушных пузырьков.
— Вроде бы не палёная. Знаешь, недавно в соседнем доме Ванька Косых отравился суррогатом: купил чекушку у одного барыги и выпил возле своего подъезда, так и околел родимый.
— Да, всё бывает. Ходим как по минному полю, — усмехнулся Никифор, доставая из урчащего холодильника банку со шпротами. — Сейчас картохи поставлю варить. Капустка квашеная ещё осталась. Вот и пообедаем вместе. А пока давай по одной наливай, чтобы жизнь веселее казалась. И так тоска что-то гложет с самого утра. В деревню, что ли, податься, вчерась опять жинка звонила и все уши прожужжала. Она завела двух коров, несколько овец и одна не может управиться. Слышь, Вадька, а может, вместе махнём в деревню? Там такая красота, большое поле уходит вдаль за горизонт, белые кудрявые берёзы. А речка, речка-то какая! Накупаемся вдоволь. Ты попьёшь свежего молока, отоспишься на сеновале, как порядочный мужик.
— А я что, не порядочный? — обиделся Вадька, насупился, свёл жиденькие белёсые брови. Присел на табурет, скрестил ноги и опустил голову на грудь.
— Да ладно, не обижайся, это я к слову так сказал. А ты настоящий трудяга, я бы даже сказал, с большой буквы, но у тебя планида такая невезучая. Звёзды на небе не так расположились, но не переживай, всё пройдёт. Давай я лучше на баяне поиграю, — весело, с улыбкой на лице предложил Никифор.
— У тебя есть баян? — удивился Вадька и даже подался телом вперёд, табурет под ним закачался.
— Я ещё на севере научился играть. Нотной грамоты не знал и всю музыку подбирал на слух. Меня даже просили на танцах играть. Ты посиди… посиди, сейчас принесу инструмент.
Никифор вернулся, держа в руках трёхрядный баян.
— Тульский, сам заказывал на фабрике.
Он сел поудобнее, на колени поставил баян, правой рукой легко пробежался по кнопкам, затем, растянув меха, запел глухим грудным голосом:
Ничто на земле не проходит бесследно,
И юность ушедшая всё же бессмертна.
Как молоды мы были,
Как молоды мы были,
Как искренне любили,
Как верили в себя…
Никифор пел, положив подбородок на баян, из глаз текли крупные слёзы. Закончив петь, он достал платок из кармана и вытер насухо лицо.
Они посидели на кухне. Выпили всю водку, на столе ещё осталась недоеденная банка со шпротами и несколько картофелин в тарелке.
Вадька засобирался домой, его качало, словно он стоял на палубе рыболовной шхуны и никак не мог поймать уплывающий из-под ног пол.
— Может, останешься, передохнёшь и потом домой двинешь? — по-деловому предложил Никифор, всматриваясь в своего друга. Он узнавал и не узнавал Вадьку. Лицо у него расплылось и местами покраснело, в осоловелых глазах стояла немая пустота. Он рукой шарил по пиджаку, отыскивая пуговицы, чтобы застегнуться.
— Завтра увидимся? — спросил он чисто механически, возможно, даже не вспомнив через минуту своего вопроса.
— Нет! — коротко ответил Никифор, рукой опёрся на стену. — Завтра я начинаю новую жизнь.
— Не понял. Поясни! — неуверенно попросил Вадька, смотря ему прямо в глаза. Его опять качнуло в сторону,и, если бы его вовремя не подхватил Никифор, то он упал бы на пол.
— Вот твёрдо решил, завтра утром поеду к жинке в деревню. Надоела такая жизнь постная, — он рукой провёл по жилистой шее, повторил уже с металлом в голосе: —Надоела.
— А как же я? — дрогнувшим голосом спросил Вадька, чувствуя, как трезвеет.
— Поехали со мной, в деревне работы всем хватит. Да и пора завязывать с этой пьянкой. Надоела вся эта карусель до боли в печёнке. Побаловались — и харэ.
— Не… я не могу, — промычал Вадька, качая головой, и двинулся к выходу.
— Как знаешь. Моё дело предложить, — Никифор проводил Вадьку до двери. Потом стоял в прихожей, погружаясь в свои раздумья. Тяжело вздохнул и пошёл на кухню убирать со стола остатки трапезы.