К 130-летию Владимира Маяковского
1
Обветшал ли язык русский к началу двадцатого века? Рифма износилась точно: как платье, что использовали многие; рифма истрепалась, стала скучной, чуть ли вовсе не нужной. Нужно было перетряхнуть пласты языка — и изобрести новую рифму, давая образцы работы поэтам будущих поколений. И Маяковский, вламываясь в крепость литературы, принялся за работу с истовостью и всей щедростью дара, граничащего с гением.
Не слышали ранее таких созвучий — и показались они грубыми… Не слышали и не рассчитывали услышать: после нежной и грустной музыки символизма; не предполагали, что такою лестницей можно идти: с широкими ступенями лестницей нового стихосложения. Маяковский гремел, блистал; слова сталкивались, как шары в бильярдной игре, которую он так любил, и высекали, что искры, новые значения, а, суммируясь, давали неведомую доселе образность: дикую и яркую: в рост нарождавшемуся веку. Кабы не эксперименты Маяковского с рифмой, вся сегодняшняя поэзия писалась бы верлибром… Если бы не глыбы трудов горлана — развитие поэзии остановилось бы. Но он вершил труды — сквозь бездны преград и препятствий, сквозь мещанскую косность мировосприятия; он шёл от бездны, ведомой только ему, и бездна эта дала блестящую метафизическую победу — несмотря ни на что… И на маяк Маяковского пошли корабли поэтов будущих поколений.
2
Демонический Маяковский — в плаще и шляпе итальянского карбонария… Или как? Демоническая роль Маяковского в фильме «Драма в кабаре футуристов № 13» — какой ещё может быть номер? Только такой… Из Мартина Идена вырастает «Не для денег родившийся», ибо футуризм видел планету, купающуюся в солнце счастья измененных отношений людей: но у денег своё мнение по этому поводу. Не оттого ли не сохранилось ни одной копии фильма?
Более-менее отчетливо Маяковский-актер и режиссер представляется по ленте «Барышня и хулиган», хотя едва ли кто-то вспомнит рассказ, по которому он сделан; но выразительность хулигана, отмеченного живым монументализмом огромного (во всех смыслах) поэта, врезается в память так, что не вытравить. Маяковского не мог не интересовать кинематограф — во-первых, он был будущим, как футуризм, во-вторых, есть нечто общее в принципе монтажа и построение стихотворения — особенно — стихов Маяковского, чья монтажная лесенка сама часто организует зримые кадры.
…Был еще эксцентрический бурлеск «Октябрюхов и Декабрюхов»…Но, представляется, всё было бы иначе — иной яркости, — будь кинематограф во времена Маяковского более развит. Впрочем, и той, дополнительной к поэтическому дару, яркости Маяковского в кино хватает.
3
Мальчик-самоубийца, так остро живописанный в поэме «Про это»: с раскатами маяковского «р», с нежностью и презрением к процыганенному романсу, со сравнением с собой, — поэтом, перелопачивающим груды слов ради решительного обновления общего поэтического словаря; сравнением, ради которого, возможно, и предпринят был образ мальчика, попавшего в страшную ситуацию бездны жизни.
Век стал ломать привычные устои, век делегировал Маяковского, чтобы появился язык, соответствующий предстоящим громам; Маяковский, наполнивший своим огромным «я» внушительные сосуды поэм…
«Облако в штанах» дает невиданные ранее формы лиризма, чья интенсивность берёт в полон даже не читателей стихов. Хотя мотивы одиночества и бессмыслицы никуда не уходят: «Всё чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в своем конце…». Концерт «Флейты-позвоночника» оказался не последним, отчего поэзия выгадала, но утверждение на счет точки рисует жизнь как безнадежное предприятие — но ведь нет, ощущение ложно: громоздятся лестницы поэм, и ступает по облакам великий командор поэзии. «Летающий пролетарий» социален в той же мере, в какой «Облако…» лирично; и всё торжественно-приподнято, настолько, что не большой объем поэм тянет на эпос, а иные метафоры удивляют само пространство.
…или — от вечной ветхости былых времен громоздятся глыбы Маяковского: зиккураты вздымаются в небеса, египетские пирамиды бросают отсветы на красно-золотящиеся стихи? Но Маяковский подчеркивал свой анти-интеллектуализм, хотя связь его с гудящим державинским звуком куда сильнее, нежели со звуком Пушкина, так и не сброшенным ни с какого корабля. Стоило ли снимать профессору очки-велосипед, чтобы послушать рассказ о времени и о себе? Стоило, конечно. Ибо последний документ Маяковского «Во весь голос» — квинтэссенция его поэзии, как сама она — квинтэссенция души.
4
«Летающий пролетарий» декларирует интерес поэта к тому, что будет через сто лет, и даже двести… Слишком отличается от сквозящей истории мальчишки самоубийцы из «Про это» — где индивидуальность выдвигалась на первое место, и даже отчаяние не могло заткнуть её за пояс. Главное – размах, с которым кидалось всё в лицо миру, и – будто вызывающее презрение к нему: таковому, не желающему меняться.
«Облако в штанах» ошеломляло – казалось, оно отрицало все предшествующие поэмы, созданные в русском пантеоне, хотя и гудело державинским звуком. Но ведь и нежность одиночества была запредельной: край дымчатого, заповедного не отрицал всё тот же речевой размах.
…бегавшие под пулями буржуи вернулись в страну, которую бы не узнал Маяковский, хотя не один профессор, сняв очки-велосипед, готов выслушать последний поэтический документ поэта. Маяковский и писал хроники начала века, над которыми летит пролетарий – писал неистово, как полыхали античные битвы. Маяковский разрушил Карфаген традиционного отношения к слову, и лестницами своими поднимаясь и нисходя, отправился в сияющий путь по облакам, оставив внизу свои грозно рокочущие поэмы, не говоря о стихах…
5
Насколько поэзия Маяковского празднична, избыточно-пестра и причудливо-необычна, настолько проза его проста, суха, деловита… «Я сам». Рассказ о себе, расчленённый на сегменты, и в каждом сказано ровно столько, сколько требовалось сказать. Начало пути. Вхождение в жизнь. Восприятие революции. …или «Как делать стихи». Опыт огромен, просквожён молниями, сверкает красками, и вновь – сухо и точно отливается в чеканные строки, превращается в крепко-прозаический рассказ о работе. А работа – превращение обыденности жизни в чудо: и эта работа может выполняться просто, сухо, внятно. Очень интересная проза. Чудесно дополняющая громогласную поэзию.
6
У него свои отношения с Богом, небом, высотой; он ступает по облакам: «архангел-тяжелоступ» – по огромному, сверхточному определению Цветаевой; он ступает по облакам словес, добывая ещё неслыханную музыку, и она разносится уже больше века…
…были совсем ранние стихи: ещё не слишком «маяковские», в них было иное ощущение Бога: точно связанное с патриархальностью, с медоточивостью церкви даже:
Не знал я, то мать или ангел-хранитель,
Ему я, как ей, улыбался во сне.
В последней обиде, в предсмертной пустыне,
Когда и в тебе изменяет мне все,
Не ту же ли сладость находит и ныне
Покорное, детское сердце мое?
Безумье иль мудрость, — не знаю, но чаще,
Всё чаще той сладостью сердце полно,
И так, — что чем сердцу больнее, тем слаще,
И Бога люблю и себя, как одно.
Ещё не характерно, точно зыбкость поиска собственного «я» проступает, трепеща; а так… Ведь в гости к Маяковскому заходит, сияя, солнце, требует чая и варенья. «Пусть богу старухи молятся!» – это уже по-маяковски: сильно, вразнос, но тут – не Бог, а церковь, все века тщащаяся подменить Его собою… Антипоповского – абсолютно справедливого – много в речениях горлана-главаря: «От поминок и панихид у одних попов довольный вид» – не потускнело со временем утверждение, применимо и к нашим временам.
Он воспринимает церковь социальным феноменом: каковым она во многом и является, и он обрушивается на установившийся веками порядок добывания попами денег – из темы и тела Христа. Священник должен быть нищ и свят: тогда и отношение к нему было бы другое… Иное звучание имеет «Послушайте», где нежность внутреннего религиозного чувства: стыдно громовержцу Маяковскому демонстрировать нежность! – облекается в урбанистические метафизические одежды конкретики:
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит – чтоб обязательно была звезда!
Похоже ли это на стихи атеиста?
Собственно, и атеизм – странное состояние, изнаночная вера, необходимость подкреплять себя мыслью об отсутствие главенствующей силы, чтобы оставить себе хоть крохи самостоятельности в жизни. Парадокс заключается в том, что атеист может быть гораздо ближе к Богу, нежели церковный иерарх: для этого достаточно сравнить громокипящего, обновившего весь состав языка Маяковского – с каким-нибудь современным церковным долдоном, на «мерседесе» возвращающимся в хоромы свои… У поэта было огромное, всё-вмещающее сердце: достаточно вспомнить фрагмент из поэмы «Про это» – о мальчике самоубийце:
Вата снег. Мальчишка шёл по вате…
Человек, обладающий подобным сердцем и, соответственно, сознанием – не может не чувствовать огромности пластов, нависающих над нами, не говоря о безднах, сокрытых в нас…Своеобразная вера Маяковского была горячей, раскалённой даже; и её факелы часто освещали его могучие, великолепные стихи.
7
Он стремился сделать жизнь: новую, яркую, приравняв перо не только к штыку, но – одновременно к строительному материалу и различному инструментарию… в одном Маяковский ошибался: «В этой жизни помереть нетрудно». Трудно, ох, как трудно, ежели достойно, стоически, мудро, но речь не об этом: в данном контексте стихотворения «Сергею Есенину» строка совершенно оправдана, ибо здесь о новом, неизвестном ещё, но бурно развивающемся, строящемся мире…
Представляя противоположные полюса, они – Есенин и Маяковский – сложно противостояли друг другу: и в стихе, и в жизни; отдавая друг другу должное, хотя и издеваясь порой друг над другом. Не без этого. Однако, стихотворение «Сергею Есенину» предельно серьёзно, и – столь же уважительно, и строки:
— Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли?
Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.
Дают чёткое понимание сверхзначительной роли Есенина – в стране, где поэтическое слово раскатисто слышно (в отличие от нынешней) – на какое наслаивается очевидное сожаление о сделанном Есениным, когда не просто жалость. Стих был популярен. Он разносился широко – ибо отрицал смерть; он рокотал жаждой жизни, деятельности, подвига.
Вопрос о суициде обоих поэтов едва ли когда-то разрешится… Вполне возможно, что Маяковский, выполняя секретные политические миссии на Западе, попал под зачистку, и был убит. Так, или иначе, о самоубийстве применительно к себе в русской поэзии писали только трое: Есенин, Маяковский, Цветаева… Стих Маяковского рвётся болью в начале: и даже полёт Есенина, врезывающегося в звёзды, отдаёт чем-то религиозным.
Далее – более трезвые строфы:
Критики бормочут:
— Этому вина
то…
да сё…
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина. —
Дескать,
заменить бы вам
богему
классом,
класс влиял на вас,
и было б не до драк.
Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс — он тоже
выпить не дурак.
Жёсткая констатация расейской беды-привычки, коснувшейся Есенина, обошедшей Маяковского. Лестница, ведущая вглубь страницы, выводит стремительно к всплеску горя одного поэта от самоубийства другого:
Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится.
Тяжело
и неуместно
разводить мистерии.
У народа,
у языкотворца,
умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
Маяковский знал, как почтить равного ему собрата-поэта. И почтил.
И звонко данный финальный афоризм, отрицающий суицид Маяковского, врезается в плоть реальности вечной правдой: с маленькой такой ошибкой – достойно умереть очень трудно.