К 90-летию Станислава КУНЯЕВА
Мера русского пейзажа, постигнутая поэтом, отзывается одновременно букетом ощущения: грусть наслаивается на счастье, а одиночество, необходимое для поэтического делания, выдвигается вариантом дополнительного постижения бытия:
Гуляет ветер в камыше, //пылит разбитая дорога, //шумит река, и на душе //так хорошо и одиноко.
Станислав Куняев всегда необыкновенно, в рост своеобычия дара, чувствовал природу, тихие пейзажи Руси, овеянные такой несуесловной красотой, что городские дебри будто обращаются в фантики фантомов, уходят дымом; и суммы состояний, связанные с растворением в природе, проникновением в сердце её передавались им великолепно: строки будто не писались, но были продиктованы лиственной силой, движением ручья, тайным течением реки:
Что говорить! Конечно, жаль //живую грусть осенней воли, //и остывающую даль, //и отцветающее поле. //Но чтоб не очень тосковать, //чтобы перенести разлуку, //я научился понимать //одну жестокую науку: //я научился каждый час, //который родиной даётся, //любить как бы в последний раз, //как будто больше не придётся.
Куняев и каждое стихотворение писал – как в последний раз: чтобы засверкало, лучами преображая читательские души; чтобы вложить в каждую строку предельную меру узнанного и перечувствованного; и сроки расцветали… самою природой.
Как разорвать мне мою пуповину //С древним погостом, с холодной Окой? //Выйду к обрыву, взгляну на равнину – //Вечное счастье и вечный покой!
Словно смертная связь: такого натяжения любви, какое, приподнимая в небеса, позволяет видеть суть души русской: нежность её, но и стойкость, тончайшие пульсации, и сплетённые сложно ассоциации, связанные с космосом истории.
…какой близок Куняеву, разумеется – под русским углом, в определённом ракурсе:
Непонятно, как можно покинуть //эту землю и эту страну, //душу вывернуть, память отринуть, //и любовь позабыть, и войну. //Нет, не то чтобы я образцовый //гражданин или там патриот –//просто призрачный сад на Садовой, //бор сосновый да сумрак лиловый, //тёмный берег да шрам пустяковый – //это всё лишь со мною уйдёт.
Нет и не нужно шумных валов патриотизма, шарового шапкозакидательства: мол, мы – самые-самые, да и вообще – Россия: родина слонов; но именно тихое – сильно, и всё, так ёмко и компактно вложенное поэтом в строки, оживает такою подлинностью любви, какой не страшна смерть. Есть в словесном пейзаже Куняева нечто от холстов Нестерова: с превалирующими зелёными и синими тонами, с серебряной излучиной реки, и с тем ощущением русской тайны, которую нельзя раскрыть.
Социальность всегда сильно – своеобразной субстанцией – пропитывала поэзию Куняева; она различна, всякие растворы питали субстанцию эту, но вот эмоциональность, всполохами вспыхивая, сильно влечёт стихотворение, связанное с «детьми Арбата»:
Где вы, несчастные дети Арбата? //Кто виноват? или Что виновато?.. //Жили на дачах и в особняках – //Только обжили дворянскую мебель, //Время сломалось и канули в небыль… //Как объяснить? – Не умею никак…
История страны развернётся лентами, испещрёнными сложными письменами; стихотворение развивается столь динамично, что смена вех мелькает быстро:
Сын за отца не ответчик, и всё же //Тот, кто готовит кровавое ложе, //Некогда должен запачкаться сам… //Ежели кто на крови поскользнулся //Или на лесоповале очнулся, //Пусть принесёт благодарность отцам. //Наша возникшая разом элита, //Грозного времени нервная свита, //Как вам в двадцатые годы спалось? //Вы танцевали танго и чарльстоны, //Чтоб не слыхать беломорские стоны //Там, где трещала крестьянская кость.
Крест крестьянства тяжёл: помимо всего прочего, такую массу людскую стёр, придавив в пыль, что треск кости в строке будто разносится обвинительным гулом.
…а вот – имена…почти родные: Рубцов, Передреев…
Поэты, с кем довелось дружить, кто чувствовал и ощущал схоже, поэты, к которым обращается Куняев из нынешней бездны:
Мои друзья, вы вовремя ушли //От нищеты, разрухи и позора, //Вы стали горстью матери-земли, //Но упаслись объятий мародёра.
Ибо Советская Русь была продолжением вековечной: в том числе – крестьянской; ибо крах 1991 года, ныне воспринимаемый смесью преступления и катастрофы, был, в сущности, потребительской революцией; ибо воспоследовавшее не укладывалось ни в какие рамки, а попытки Русью примерять западные одежды ни к чему хорошему не привели. Развал СССР – извечная боль поэта: бередящая сердце язва, вина – без вины…Червоточина, проедающая душу: и…как тут уврачуешь эстетикой стиха?
…впрочем, 1993 год оказался во многом хлеще 91, и стихотворение Куняева, будто выдохнутое, а не написанное тогдашней осенью – словно спазм: горловой и сердечный:
Зимний рассвет просочился сквозь занавес синью... //Может, с эпохой прощаюсь, а может быть, с жизнью. //Я насмотрелся и крови, и грязи. Довольно. //Всё отболело. И даже почти что не больно. //Всё отболело... А что напоследок осталось, //выпало, словно осадок, в такую усталость, //что неохота вставать, говорить, просыпаться, //что неохота на имя своё отзываться...
Тяжело перечитывать и ныне, вспоминая…интересен поэтический метод Куняева: когда пейзажная строчка, проходя сквозь фильтры лирики, отзывается финальной метафизикой…
Но… будут и другие осени: будут изменения в природе происходить с волшебством извечности, и зажгутся совсем иные стихи:
Как посветлела к осени вода, //как потемнела к осени природа! //В моё лицо дохнули холода, //и снегом потянуло с небосвода.
Снова волшебная тишина пейзажа заиграет своей поразительной силой.
Главное – вечное: им прослоена и напитана поэзия Куняева, она освещена им: исполненным таким светом, который не даст душе увясть:
Подымешь глаза к небесам. //Припомнишь людские печали, //и сердце откроешь словам, //что в древности вдруг прозвучали, //как гром:
— Возлюбите врагов! //Живите, как вольные птицы! — //Прекрасен полёт облаков //и звёздных огней вереницы…
Как сложно преобразовать душу свою подобным образом!
Заставить жить на волне любви к врагам…
…звук инструментован богато: два «п» (Прекрасен полёт…) словно подчёркивают скрытою силою значение евангельского речения – в наши дни, когда змеиный прагматизм захватил эгоистическую реальность, разрушая самые основы устоев, особенно важного; хотя стихотворение написано в 1975 году…
Впрочем, тогда упоминания подобных философских максим тоже не особенно приветствовались. Вот, кстати и поэтическое опровержение эгоизма, туго организованное в стихотворение:
Всё меньше о себе - всё чаще обо всём - //о чёрных тополях, о времени, о снеге, //о том, как три звезды сверкают за окном, //как, тяжело дымясь, охладевают реки.
И строки здесь дышат полновесно, мощно, слитно.
…старая калужская земля: малое отечество Станислава Куняева: разумеется, строки о ней пронизаны особыми лучами, и согреты той мерой таинственной теплоты, которая нежит сердце всю жизнь:
На стыке снега и дождя //я, вновь беспечный, как дитя, //приехал к матери в Калугу, //затем, чтоб в городе родном //забыться отроческим сном, //проснуться и услышать вьюгу. //Листва шумела на ветру, //хлестала капли по стеклу, //по подоконнику стучали… //Две чёрных липы на углу ветвями голыми качали.
Тонко-акварельная прорисовка картины завораживает: и таинством звука, и богатством смысла, и, сопоставляя свой опыт с опытом поэта, задумываешься снова и снова над оттенками отческих сводов, баюкающих каждого, как дитя, дающих сил, сопровождающих до могилы…
Сильно строится признание жизни:
Пишу не чью-нибудь судьбу - //свою от точки и до точки, //пускай я буду в каждой строчке //подвластен вашему суду.
Именно так: только своею судьбой проходит Станислав Куняев по обширным полям русской литературы; именно так – стойко и веско – говорит он, не боясь ничьего суда, если надо – рассыпая публицистический перец, если необходимо – используя самые нежные лирические токи; именно так он и вступает в роскошную сень своего очень серьёзного юбилея.