Еда и алкоголь в поэзии
Накануне праздников тема еды и алкоголя, а также последствий излишеств весьма актуальна. Наш постоянный автор Александр Балтин посмотрел на неё глазами классиков, а взгляд на неё у каждого поэта свой. Можете назвать это эссе предупреждением, превентивной мерой, но классики зря не скажут!
…Распахнёт двери «Трактир жизни», и вспышки конкретики, составляющей его нутро, будут связаны с лентами опьянения, закручивающими сознание.
Жуть беспробудности дохнёт стихотворением Блока:
«Грешить бесстыдно, непробудно, //Счёт потерять ночам и дням, //И, с головой от хмеля трудной, //Пройти сторонкой в божий храм».
Похмельная гарь, оседая в мозгу, заставляет чувствовать стыд с утроенной силой: проедающий сознание стыд, вдруг заменяющий бытие и сознание: страшно, жутко… Гулко гудит в голове, и человек, искавший Бога, находит опьянение лучшим состоянием, хотя всё равно ползёт, весь разбитый, в Божий храм.
Звонко вино Пушкина, радостен его хмель: избыточность жизненная словно превращается в отдельную субстанцию, и, обнимая времена, соприкоснувшись с античностью, врывается в действительность… наших дней:
«Что смолкнул веселия глас? //Раздайтесь, вакхальны припевы! //Да здравствуют нежные девы //И юные жены, любившие нас! //Полнее стакан наливайте! //На звонкое дно //В густое вино //Заветные кольца бросайте!..».
Такое вино не сулит ничего страшного: оно не перейдёт в есенинский крик:
«Друг мой, друг мой, //Я очень и очень болен. //Сам не знаю, откуда взялась эта боль. //То ли ветер свистит //Над пустым и безлюдным полем, //То ль, как рощу в сентябрь, //Осыпает мозги алкоголь...»
Тут алкоголь – сплошной, страшный, пробивающий жизнь так, что материализуется чёрный человек из каких-то потусторонних, не измерить, слоёв, диктует он, чёрный, гениальный взмыв поэмы, расходящийся великолепием абсурдных, таинственных образов. Стоило сжечь себя алкоголем, чтобы так написать…
…мастер точных словесных формул – Николай Глазков: раскроет сущность своего винопития (скорее – водкопития) в четырёхграннике четверостишия, и парадокс мировосприятия, так кругло закольцовывающий финал, будет знаком многим:
«Из рюмочек хрустальных и стеклянных //Я коньяки и вина часто пью, //Но не люблю, не уважаю пьяных, //А трезвенников — тоже не люблю!»
…жёстко звучала гитара Галича, тексты его – словно шпицрутенами секли реальность, и человек, сидящий в кабаке под облаками, заказывает коньячку ещё триста грамм с каким-то сакральным отчаянием выжившего, выбравшегося оттуда, откуда не многим удаётся:
«До сих пор в глазах — снега наст! //До сих пор в ушах — шмона гам!.. //Эй, подайте мне ананас //И коньячку ещё двести грамм!..».
…разное вино вспыхивает на площадях и улицах русской поэзии: например, у Северянина – пошловато-эстетски: так, чтобы Лев Толстой, грозно глянув, заругал:
Вонзите штопор в упругость пробки, —
И взоры женщин не будут робки!..
Да ещё и волшебным камнем, столь красиво отливает драгоценно-пьянящий напиток: Плесните в чаши янтарь муската… Вино у Мандельштама даётся отстранённо: порок не про него – поэта античного мрамора и мистически-двойственных форм: но оно есть – вино в поэзии Мандельштама:
«В таверне воровская шайка //Всю ночь играла в домино. //Пришла с яичницей хозяйка, //Монахи выпили вино...».
Алкогольное неистовство Высоцкого расходилось такими завораживающими историями, что до сих пор, сколько б ни менялся окрест антураж, завораживает:
«Считать по-нашему, мы выпили немного. //Не вру, ей-богу. Скажи, Серёга! //И если б водку гнать не из опилок, //То что б нам было с пяти бутылок? //Вторую пили близ прилавка в закуточке, //Но это были еще цветочки, //Потом в скверу, где детские грибочки, //Потом не помню — дошёл до точки…».
Нет ничего лучше состояния опьянения – вот и Омар Хайям… впрочем, здесь – сложность истолкования: будучи исламистом да и суфием, он, вероятно, под опьянением подразумевал нечто вроде божественного экстаза… Все аспекты охватывает русская поэзия, и, показывая по-разному состояния изменённого сознания, открывает человеку многие тайны о нём самом – о человеке.
***
Петух Пётр Петрович, заказывающий под видом раннего завтрака решительный обед, познавший до горячей подноготной сущность кулебяк и паштетов, не отвратился бы и от стихов про еду: разными, резными вспышками украсившими просторы словесности. Можно – пышно и прямо, но и – пряно, как Северянин:
«Раньше паюсной икрою мы намазывали булки. //Слоем толстым маслянистым приникала к ним икра. //Без икры не обходилось пикника или прогулки. //Пили мы за осетрину - за подругу осетра».
О, велика конкретика названных яств, ощущаются они, и, истекая соком смака, со страниц словно врываются в ваш мир. Не хотите? Но можно – через зреющую еду проводить космос веры, сложно стягивая символы, будто творя новое барокко в российском поэтическом воздухе:
«Как растёт хлебов опара, //Поначалу хороша, //И беснуется от жару //Домовитая душа. //Словно хлебные Софии //С херувимского стола //Круглым жаром налитые //Подымают купола».
Многое мешал, сложно сваривая детали, О. Мандельштам.
…Вдохновенно едал Онегин: изощрённо, как сплетали стихи будущие поэты, зажигаясь от пушкинской внешней ясности; но едал Евгений пышно:
«Пред ним ростбиф окровавленный, //И трюфли – роскошь юных лет, //Французской кухни лучший цвет, //Из Страсбурга пирог нетленный //Меж сыром лимбургским живым //И ананасом золотым...».
…Виртуоз детского стиха Ирина Токмакова заговаривает кастрюли:
«Ну-ка, ну-ка, ну-ка, ну-ли! //Не ворчите вы, кастрюли! //Не ворчите, не шипите, //Кашу сладкую варите, //Кашу сладкую варите, //Наших деток накормите».
…Шпаликов, лихо закручивая подмаяковский стих, играя, возвещал:
Голод
пополам
режет,
Настроение
плачет...
И вдруг:
«Пирожки
свежие,
Свежие
и горячие,
Лучшие в мире...»
Лизнул слюну с губ —
«Берите
четыре
За руб».
Вообще – не так много еды в поэзии: избыточная сытость противоречит созвучьям, но та, что есть – отменна.