Судьба Аркадия КУТИЛОВА
…что-то от Франсуа Вийона: без предельных крайностей оного, и вместе – от вечно идущего, словно не заметил грань между жизнью и смертью – Григория Сковороды… Резкий рисунок чёрного года означен одним поэтическим движением, и вместе – словно выписаны два персонажа: живо и объёмно, что так редко бывает в небольшом по объёму стихе:
— Яма хорошая.
Только
на дно
набежала лужина…
— Товарищ майор,
но ведь это
не наша вина —
апрелева!..
— Ну, хорошо…
Давайте ужинать,
да надо
людей расстреливать…
У человека нет никаких оснований расстреливать другого, тем более – массово; гораздо лучше тихо вкушать ужин, наслаждаясь мерной и сочной радостью еды…
Интересно, если б было прижизненное признание – пил бы Кутилов, в сущности фамилии которого заложен кутёж: многодневный, с потерей себя, с мучительным обретением сложной алхимии этого измучившего собой – себя… Жизнь, надевающая одежды конкретной судьбы, круто разобралась с ним, носителем огромного, солнечного дара: мёртвым найден на скамейке, причина смерти не выяснялась, труп оказался невостребованным: в пределах слепящего холода морга, который так не подходил огненному, переполненному жизнью поэту. Элемент абсурда, пропущенный золотисто-траурными нитями сквозь поэтические ощущения, определяет стих так, что становится страшно:
Меня убили. Мозг втоптали в грязь.
И вот я стал обыкновенный “жмурик”.
Моя душа, паскудно матерясь,
сидит на мне. Сидит и, падла, курит!..
…янтарный дворец мозга, переполненный избыточно тайнами, с триллионами линий синапсов, с роскошными нейронными залами, магически переливающимися созвучиями, - втоптанный в грязь… Возможно ли? Картины, рисуемые и живописуемые поэтом, были страшны порой: сквозь рокот трагедии, проступала необыкновенная чёткость жизненных реалий, данных необычными и необычайными сочетаниями:
Я в атаку последнюю шёл,
но судьба изменила герою…
Плюс к тому — оказался тяжёл
тот снаряд, что упал под горою.
Хорошо! И дымком понесло,
и предсмертные слёзы просохли…
Плюс к тому — умереть повезло:
те, кто выжил, в плену передохли.
Плюс к тому — тишина… тишина…
Не слыхать разговора винтовок…
И вползают на грудь ордена,
давят лапками божьих коровок.
Неважно – о какой войне: ибо речь о метафизике оной, о посмертном кавардаке, никому не нужном… Не затевайте войн! Забудьте ордена, что вешают за них, коли выживешь…
…чистота кипенно-снежного отлива лучилась от поэзии Кутилова, от полнозвучных и полновесных строк, от огня подлинности, палившего его, турбулентно закручивавшего словесные вихри в сердце.
…в мозгу, втоптанном в грязь, но грязи не подчинившемуся.
Детский крик, рвущийся из самой предельной душевной глуби: где живёт уверенность в том, что мама будет всегда: детский, пропущенный сквозь золотые фильтры мастерства:
…Наивная индустрия —
двухтрубный маслозавод...
…Ах, мама моя Мария,
зачем умерла в тот год?!..
И – как стакнут крик оный с косной материальностью дремуче-косматого мира, всё зачем-то дымящего заводскими трубами… Напевы его, мелодии – той своеобычности, что не требует подписи, алогичные корневые решения внутри строк вспыхивают огненной небывалостью, поражая и завораживая:
Час назад (уж целый час натикал…
только час… а кажется — года)
сдавленным и сумеречным криком
прозвучало слово «никогда».
…Д’Артаньян на помощь не прискачет,
не распорет шпагой темноту…
Никогда «Титаник» не заплачет
в долгожданном розовом порту…
Никогда не выстрелит царь-пушка
для острастки вражеских держав…
…Догорает в памяти избушка,
курьи ножки
судорожно
сжав.
Кутилов туго, из множества элементов сплетал интеллектуальные орнаменты стихов. В каждом – раскрывался цветок мира, и солнце, пропущенное сквозь лепестки, представлялось особенным: так видят в детстве, в сумасшедшем доме, в театре абсурда. Конечно, он пил – живя таким напряжением стиха, что ещё оставалось? Конечно, он не вписывался в ту реальность: где умер на скамейке, как не вписался бы и в эту, где ставят памятник ему: мощному, своеобычному, ни на кого не похожему поэту Аркадию Кутилову.