О стихах и поэмах Николая Алешкова
НОТЫ ЗЕМНЫЕ И НЕБЕСНЫЕ
Быстротечность реальности – один из крестов человека: хотя…столь, казалось бы, противоречивые субстанции – стремительность жизни, длящейся, коль очутился в финале, две секунды, и конкретика креста, гнетущего, пригибающего к метафизической земле…
Николай Алешков увидел это так:
Наверно, я впадаю в детство...
Хоть память рвётся, словно нить,
но как же хочется вглядеться
во всё, чего не возвратить!
В двенадцать лет я был подпасок.
Кнут бригадир доверил мне,
чтоб я учился без подсказок
держать порядок в табуне.
Собственные призмы и окуляры поэта, как будто, растворены в покрое его языка; в интенсивности окраса его взаимоотношений с языком…даже; но страстное желание вглядеться в былое связано и с метафизикой жизни: попыткой постичь содержанье собственной: самую суть всего, что было, что довелось пережить.
Компактная жёсткость, с какою рисуются картины, осиянные отзвуком счастья, даёт вариант стиха, уверенно укоренённого в философической почве всеобщности – о которой писал старый русский философ Фёдоров; и – вместе с тем – никакой тяжести, лёгкость мальчишества…снега…санок…лыж.
С крутой горы на санках и на лыжах
Не каждый был готов скатиться вниз.
– А на больших санях? – придумал Рыжий.
Мы поддержали Рыжего каприз.
– Внизу – обрыв!
– Метель сугробы лижет.
Удержимся за них, как за карниз...
Стихотворение вибрирует, врываясь в пространство суммами волокон: эмоции человеческие столь туго переплетены, что, вглядываясь в себя, диву даёшься.
Поэзия Алешкова пристально вглядывается: и в поэта, и в окружающее пространство, и в мутноватые вазы времени…порою размышления поэта мучительны, тяжелы, как плуг: но – без подобного рода тяжести человек становится одномерным: не говоря о поэзии:
О свободе толкуют много.
О свободе мечтает всяк.
Отрекись от себя, от Бога,
и – свободен... Иначе – как?
-
Будь ума у тебя палата,
будь ты круглый совсем дурак...
Одиночество – это плата
за свободу. Иначе – как?
Современность разрывается шарами боли: современность, в которую все мы (отчасти – насильно) ввёрнуты, не оставляет места высоте гуманитарного парения и области откровения стиха; поэтому Москва представлена поэтом так:
Толпа. И сплошь чужие лица.
Бреду с поникшей головой.
Привет, нерусская столица,
когда-то бывшая Москвой!
Не узнаю тебя. Давно ли
всё так знакомо было тут?
Родными виделись до боли
Тверской бульвар, Литинститут.
Но труд поэта обесценен.
К кому взывать? Болеть о ком?
Застыли Пушкин и Есенин,
как чужестранцы, на Тверском.
Всё верно, и вектор мысли – острый, как биссектриса – точно рассекает сердце читающего.
Однако – ничего не поделать.
Остаётся хлеб и свет поэзии: для тех, кто способен слышать, в ком окончательно не окостенело сердце, покрывшись коростой стяжательства и эгоизма, и безнадёжность, периодически возникающая в стихах Алешкова, снижается и просветляется высоким эстетическим уровнем, предлагаемым поэтом:
Дым Отечества. Запах костра.
И развязка банальнейшей драмы:
ни кола у тебя, ни двора,
только крест на могиле у мамы.
…ибо нет камня безнадёжности: есть бесконечный свет: и один из способов соучастия в оном – высокая поэзия…
В частности,такая, какую предлагает Николай Алешков.
Стоит вчитаться, всмотреться в мир поэта: ибо, пронизанный лучами солнца духа, он даёт вариант звуко-смыслов, помогающих росту души.
Патриотизм…Он может быть разным: шапкозакидательным, показным, а у Николая Алешкова – тихие ритмы: ведь тишина – сильное, силовое явление: в конце концов, именно из неё рождаются созвучия, способные менять данность к лучшему:
Будь негромким, слово о России.
О любви не принято кричать.
Вот опять рассветы оросили
Землю,что добра ко мне, как мать.
Здесь травинка каждая и ветка
прозвенеть готова, как струна:
родина одна у человека,
словно сердце – родина одна.
Вещий, глубокий звук; глобальные сравнения: всеобъемлющие; строки – вместе с тем – звенящие натяжением струн, которые и упоминаются…
Звук – точно щедро идущий из недр «Слова о полку Игореве…»: от старины, перешедшей в вечность, на которую всегда и ориентирована подлинная поэзия.
Именно подлинность ощущается, когда читаешь и перечитываешь стихи Алешкова: подлинность света, счастье материнского слова и защиты, соприродность родному: земле, хлебу, высоте небесной, вечно распростёртой над нами, дарящей столько образов и мотивов.
Алешков делает портреты людей крепкими словесными мазками: и лучи строк организованы так, что зримость изображения становится чёткой, - будто, вступая в страницу, видишь в реальности человека, которому посвящено стихотворение:
Он крепок ещё, мой сосед-инвалид.
Спроси про житьё-бытьё,
он сразу ответит: «Протез не болит,
а всё, что при мне – моё!»
Спроси про войну, и начнётся рассказ:
«Был виден уже Берлин.
Накрыл, аж посыпались искры из глаз
осколочным, сукин сын!
И от бинтов, что от крови черны,
от кастелянш
в двадцать два года пришёл я с войны –
на костылях.
«Характер» - наименовано произведение, и крепкое это, со становым хребтом жизни связанное понятие раскрывается суммою строк вещно и плотно.
Но и нежность присуща поэту в неменьшей мере, чем жёсткость словесного мастерства; когда речь заходит о маме, о роде, когда звучат песни, окрашенные всеми тонами радуги, и плавная музыкальность так тепло вливается в душу, будто и сердце покачивает, как колыбель:
Над тесовою крышей
пели ветры в трубе.
Сын Петра и Мариши,
я родился в избе.
Ветры весело пели
и качали звезду
над моей колыбелью
в сорок пятом году.
Бывает онтологический ветер – жизни, судьбы; бывают и напевные, словно серебрящиеся ветерки, о которых – таинственных – и пишет поэт, разворачивая повествование о жизни. Тут и жар-птице немудрено появиться: залетит из сказок, поразит цветовым орнаментом:
И салюта зарницы,
что зажглись над Москвой,
расцвели, как жар-птицы,
над моей головой.
И ливень вдруг становится очеловеченным персонажем:
Уж листья ржавые стряхнули
Дубы, а ветер подхватил.
И то ли гвозди, то ли пули
В суглинок ливень вколотил.
И по исхлёстанной дороге
Вода катилась, пузырясь,
И на родительском пороге
Я ждал, когда просохнет грязь.
Грязь просохнет, и можно вступить в своеобразный диалог с окружающим миром, прикасаясь к тайне собственного детства; и снова нежность овевает стихотворение, или – окружает его своеобычной аурой:
Среди берёз, ромашек и полыни
катилось к речке детства колесо.
Отсеребрились солнечные ливни,
и вырос я, как в поле колосок.
Колосок России: любовь к которой окрашивает поэзию Алешкова нежно-небесными тонами…
Ах, небо России! Нет ему конца и края, переливается золотою синью, расходится замечательными световыми волнами, и даже ежели хмурится – ничего страшного: одарит великолепной, ливневой водой: любуйся из окошка, или, коли лето, мчись под радость быстро несущихся струй, точно сшивающих, соединяющих небо и землю.
Алешков наполняет стихи конкретикой: чтобы чётче становились картины: ведь так необходимо удержать то - неповторимое - детство, что расходилось прекрасными линиями счастья…множественного: вот хоть рыбацкого:
Меж сосен, по пыльной тропинке
на речку бегу босиком.
Язя, пескаря ли в Челнинке,
авось, заманю червяком.
Однако, дальше включается драматический механизм: он возник в недрах произведения, поскольку был таким в судьбе, из которой ничего не выкинуть (есть в этом некоторая обречённость, но поэзия может преодолеть и оную):
Челнинка меня заманила!
Тону, как Чапаев в кино.
Какая-то тёмная сила
меня затащила на дно.
Порог неулыбчивой смерти
я б запросто перешагнул,
Но вовремя Саша Осетрин
в тот омут холодный нырнул.
Сон в бездне, я помню, был сладок.
Зачем я вернулся на свет?
Шестой доживаю десяток,
а Саши Осетрина нет.
Меня мужики откачали,
спасённого Сашей со дна.
Я слышал, как маму кричали,
как с поля бежала она…
Смерть – тайна тайн: великая, неразгаданная; прикосновение к ней в раннем возрасте: да ещё в таком варианте – не могло не окрасить определёнными тонами мировосприятие: но…есть ли антрацитовые оттенки в этом окрасе? Ведь во внезапно открывшейся бездне сон был сладок: возможно онприобнажал полосы потустороннего, остающегося всегдашней загадкой…
Выбор – одна из глобальных иллюзий человечества: мы не имеем возможности выбрать родиться нам, или нет, также и с уходом своим; но поэт – этот своеобразный сейсмограф бытия – лучше и тоньше, чем кто бы то ни было, чувствует соединённость свою с таинственной силой, ввергающей его в язык: и – не дающей умереть, прежде, чем не скажет всего, что должен сказать граду и миру: пускай ныне – равнодушно-прагматичному граду, и слишком утяжелённо-материальному миру…
Образ мамы раскрывается световой силой: деревенское, избяное включается в пространство стиха с той естественностью, с которой текла живая плазма жизни:
Начинается мир за порогом,
а за печкой сверчок верещит.
Вечер. Мама беседует с Богом.
На божнице лампадка горит.
Я лежу на скрипучих полатях.
У святых озаряются лбы.
И сливается мамино платье
с полумраком вечерней избы.
Родные картины поэта становятся родными и читателю: ярко мерцает лампада, и лбы святых, мощно включённые в круг сияния её, дают эффект всеприсутсвия тайных сил.
Субстанция жизни разлита в воздухе.
Воздух Н. Алешкова – лёгкий и плотный, в нём избыточно – и хорошо избыточно – разного; и внешняя простота стиха оборачивается глубиной жизненной бездны. Беды не могут не отразиться в ней, ибо с жизнью не поспоришь. Вот гроза разойдётся: и будет напряжение гудеть в строчках, вибрировать силой природного представления:
Свалив на бугре недомётанный стог,
взбесившийся ветер скатился в низы.
И в тёплую пыль деревенских дорог
упали тяжёлые капли грозы.
Ворчала, ворочалась туча-зыбун.
Вдруг ливень ударил, ручьи потекли.
И мчался пришпоренный громом табун,
вздымая копытами комья земли.
Капли чувствуешь – как видишь прибитую ими пыль; и сероватый орнамент, вспыхнув на миг, сольётся в закипевшую грязь…Грязи в современности много: но она не пристаёт к поэзии Алешкова, остающейся чистой и пронзительной, светлой и…отчасти торжественной.
Торжество жизни познано поэтом – оно передаётся во всех нюансах.
Интересны порой метафизические ходы, предлагаемые Алешковым:
Но спрятаны в майской сирени
порывы мальчишеских лет.
Всё отражается во всём – и ничего не проходит (косвенное доказательство существования того света); и бытие само, возможно, сплетено из тончайших нитей, а зрение наше устроено так, что видим только крупные формы.Физическое зрение.
Поэтому необходимо иное: внутреннее, позволяющее видеть глубоко: до корней души.
Жизнь – с другой стороны – есть исследование собственной души, и то, как делает это, созидая свой поэтический манускрипт Н. Алешков, наполняет сознание уверенностью в превосходстве света над другими субстанциями… Кама мелькнёт синевато-стальною лентой; заиграют краски сенокоса, вспомнятся картины Венецианова, зажжётся золото трав, и такие ароматы наполнят пространство!
И день надвигается, небо продрав.
Идёт навигация по морю трав.
И взмокшие кони от солнца – рыжей,
и сбиты ладони от грубых вожжей.
Свой взгляд позволяет оригинально представить явление: и неожиданная – казалось бы – навигация – чрезвычайно уместна в контексте стихотворения.
Возникают ноты лихости: как же русскому обойтись без неё?
Я отпетый, я орловский,
я всё время чушь несу.
«Тихо, Маша, я – Дубровский», –
в темноте произнесу.
Ты узнаешь голос сразу
и ответишь мне: «Дурак!»
Отойдём за маслобазу.
Не ждала меня никак?
Зажигается многоцветно силовое поле поэм: Алешков строит их сюжетно: как сюжетна жизнь; и необходимость повествования о ней будет разворачиваться свитками деталей, подробностей, - звук набирает колокольную мощь, и возникает «Колокол»»:
Колотили колокол кувалдами
дюжие хмельные мужики –
откликалось эхо за увалами
и в бору сосновом, у реки.
Что ж вы, мужики, жуки навозные?
Хоть бы кто-то крикнул вам – не сметь!
Гневно клокотала в зимнем воздухе
звонкая разливистая медь.
Логична горечь – она естественна от свершённого события: но – колокола непобедимы, и остались они, и отливались новые – чтобы благовестить над Русью.
Советская история на изломе будет рассмотрена через образ Матрёши: её же именем и названа поэма, и то, что под нею значится: к сожалению, быль – говорит о многом, сжимающим кулаком сердца поколений.Развал СССР – это смесь катастрофы и преступления, как очевидно ныне.
Ветер памяти может быть лют: но – он от опыта лет, и всякий опыт, вероятно, ценен: хоть порой и кажется – не так, не должно быть многого!
И ветер памяти засвищет,
в жгуты свиваясь с двух сторон.
И голоса на пепелище
Воскреснут – из былых времен.
Но – круглы караваи поэм Алешкова, вкусно выпечены они, питательны – в духовном плане.
Поэт изрядно работал и с переводами, давая русские голоса таким разным творцам, как Габдулла Тукай и Хасан Туфан, ИльдарЮзеев и МахмутХусаин, Разиль Валеев иАхметАдиль, АльфияКрымгужина и ВасилийЭктель…Космос поэзии чрезвычаен: и многие должны зазвучать на русском, обогащая именно русский сегмент всеобщего космоса поэзии.
Круг жизни – ширь бытования поэта. Алешков прослеживает и просвечивает стихом все наиважнейшие явления и феномены бытия, и, собирая в словесные короба разнообразные образы, суммарно поднимает их – прекрасно-невесомые, расписные – к пластам метафизических небес: и – верится – оные небеса, определяющие жизнь, благосклонны к творениям поэта.
ТРАГЕДИИ И ВОСТОРГИ
… Детство навсегда с тобой: хоть уходит оно, хоть нет этого малыша, потом мальчишки: но запас детских лет, как своеобразная гарантия дальнейшей прочности. Нежно – в ажурных воздушных разводах, и пианистическим туше прикасаясь к строкам, повествует Николай Алешков:
Я проснулся, как будто из плаванья
Возвратился и вижу – река…
Ветерок над закамскими плавнями
Чуть шевелит листву тальника.
Вижу - катится в небушкочистое
Солнце, круглое, как колесо.
Пахнет илом и рыбой на пристани,
Словно брызнуло детство в лицо…
Возникает двойственное ощущение необыкновенной лёгкости, и – вместе с тем – вещности, предметной насыщенности стихотворения; впрочем, такая высокая двойственность – характерная черта этого поэта. Мотивы осени у него пересекаются с сокровищами воспоминаний, и, сочетаясь с тонкой поэтической вязью, дают музыкально-поэтический эффект:
Поздние хризантемы.
Воспоминаний рой…
В осени тонем все мы –
Только глаза открой.
Берег, река, берёзы.
Листья среди травы.
Время суровой прозы,
Оклики синевы.
Проза попадает в поэзию Алешкова в той мере, в какой необходима: чтобы своеобразно укрупнить впечатление, производимое стихотворением – пока хризантемы, не ведающие человеческих печалей, словно хрустальные, нежно позванивают на онтологическом ветру жизни.
Но горькая квинта – злая мера: и образы прошлого пьяного опыта ложатся в строки поэмы «Горький нектар, или дважды непьющий». И в ней напряжённые вибрации, словно факелы сожалений, вспыхивают тут, и там:
Не стучи в холостую обитель
Облетевший есенинский клён!
Помню — спьяну кого-то обидел.
Кем-то сам был в сердцах оскорблён…
Ночь постылая ждёт на пороге.
Льётся холод из звёздных прорех.
Я хотел полюбить очень многих,
Но души не хватило на всех.
Растранжирив её без разбору,
Я с пустыми руками стою.
Мне, наверное, с дьяволом впору
Расквитаться за душу свою.
Строки говорят о подлинности трагедии, преодоление которой не сотрёт жёстких, шероховатых, заставляющих сожалеть воспоминаний. Уместно вспомнить, что Алешков вслед за своими самыми высокими наставниками и учителями (от Пушкина и Есенина, до Рубцова и Юрия Кузнецова) традиционно, по-русски открыт и исповедален. И если он кого не любит, так это абсолютно «правильных» стихотворцев, в текстах которых комар носа не подточит, уж настолько они безгрешны и безупречны - хоть моральный облик строителя коммунизма с них пиши! Увы, немало таких не только в советском прошлом, но и в нынешнем литпроцессе. И не случайно журналист Пётр Дронов назвал однажды Николая Алешкова «поперечным поэтом». Эта поперечность особо ощутима в отношениях поэта с властью. Однако относительно собственной души поэт неправ: она велика у него, и именно это качество позволяет поверить в искренность осуждения собственных алкогольных неистовств, и возникающие параллели с «Чёрным человеком» становятся логичны: и резкость, с которой прописаны они словесно, заставляет глубже сопереживать, читая поэму:
Коли звал, так встречай словно гостя!
Бить башкою стеклянный овал
Не спеши — это зеркало тростью
Сам Есенин уже разбивал.
А поди ж ты — оно уцелело,
И поныне висит на стене.
Нет во времени бесу предела –
Вот и ты отразился во мне.
Как две капли воды мы похожи –
Это зеркало сроду не врёт.
Я тебя, словно тварь, уничтожу,
Но покуда вкушай от щедрот.
Щедр и глагол поэта: многое вбирая, он стремительно выплёскивается в данность, словно стремясь предостеречь, уберечь, но и – прекрасно исполняя свою партию. В «пьяной» поэме есть места страшных провалов:
Я летал в сновиденьях в гробу –
Вам такое вовеки не снилось…
А завершается это четверостишие вопросами к самому себе, - искренне кающемуся:
Как вместилось всё это в судьбу?
И зачем это всё совместилось?
Описания алкогольного восторга и неизбежного небытия чередуются, чтобы вывести в силовую полосу просветления:
Я не сам эти строки пишу —
Их диктует огромное море.
И не надо ни счастья, ни горя —
Я пишу, никуда не спешу,
Чьей-то воле неведомой вторя,
Доверяясь карандашу…
Всякий опыт, вероятно, необходим: через разное проходит тело, чтобы взрослела душа. Мучительность иных откровений поэта свидетельствует о неустанной работе души: не ведающей выходных, порою вынужденной корчиться от пытки вопросов:
Что человек? Ошибка Бога?
Не знаю я, не знаешь ты.
Мысль изречённая убога,
А жизнь земная – у черты.
Всесилен Он – твердят пророки,
И мир по замыслу Его
Из глины слеплен. Грянут сроки:
Ба-бах! И нету ничего…
Что жизнь, что смерть? Что за порогом?
Об этом знает только Он.
А ты терпи в молчанье строгом
До судных, праведных времён!
Есть и высокое смирение в этих строках: не в смысле согбенной шеи, но в ощущении мира в центре себя, в своём сердце. Есть и то, что ощущается, как кредо поэта:
Я ни в бандах, ни в партиях не был,
И с закваской славянской в крови
Уповаю на Землю и Небо –
На истоки вселенской любви.
Кредо сие – от высоты познанной и прочувствованной правды: бытия, себя в недрах оного… Да, в мире много лжи, зла и боли, но стихи Алешкова своим световым напряжением, мудростью элегических мотивов, качественной выделкой противостоят им. Август, подъедаемый осенью, отражается в зеркалах времени духом логичной печали, но и – прелестью цветов бытия:
На цветок ли взгляну придорожный
Иль с печалью своей осторожной
Прикоснусь к дорогому лицу –
И зелёной травинке поверю,
Шуму, шороху, птице и зверю
В заповедном осеннем лесу…
Нежность сочетается с силой – или сила заключена в нежности? Поэт демонстрирует оба качества: и энергия преодоления себя ради обретения высшего своего «я» - замечательно бушует в его произведениях. И как по-домашнему, чисто и светло, с необыкновенным раствором грусти, тонко налитой в сосуды строк, звучит обращение автора к родной сестре:
Дождик капает с крыши,
прямо в память летит.
Дочь Петра и Мариши
Рядом с братом сидит.
Долго ль дождику литься
На родительский дом…
Будем Богу молиться
За хранимое в нём!
Этот дождик рождает радугу надежды, а от соприкосновения со стихотворением становится светло.
Прекрасен аккорд из другого четверостишия: он бьёт в читательское сердце, как в бубен, и прочувствованная мысль поэта своеобразно передаётся читающему, заставляя воспринимать реальность на иных оборотах:
Жизнь коротка. Торопиться не надо.
Пусть на пути за преградой преграда -
Не унывай, наслаждайся, живи
В Богом подаренной вечной любви!..
Если возможно так почувствовать Божественную любовь – не всё безнадёжно, сколь бы ни был искривлён социум, сколь бы ни слоились тяжестью человеческие отношения, сколько бы вопросов не замыкалось в себе, не подразумевая ответов. Высота поэзии Николая Алешкова проявляется ещё в прекрасной возможности поделиться многообразием испытанного, узнанного, пережитого так, чтобы согрелись сердца других.