Былое, как оно было
Страна после войны строила, как ещё никогда в своей многовековой истории, много, смело, повсюду. Сибирь в те годы просто кипела стройками, была захвачена созиданием чего-то масштабного, колоссального, даже удивительного в своей непривычности и дерзновенности. Очаровывала, дивила и себя саму, и всю страну. Будто бы в сказках нарождались на целинниках, в таёжной и лесотундровой глухомани города, гиганты-комбинаты различных мастей, гидростанции невиданных величин, даже целые гидроузлы - каскады ГЭС, трубопроводы, дороги железные и шоссейные в тысячи километров. И одна стройка являла себя уникальнее, величественнее другой, предшествующей или же, напротив, грядущей, находившейся ещё в проектах, чертежах, согласованиях.
Афанасий Ильич Ветров, молодой обкомовский работник, непрестанно, неутомимо колесил, плавал, летал по области. Приходилось и пешком отмахивать километражи по тайге и лесотундре. В командировки отправлялся с азартом и трепетом в душе. Любил обретаться среди людей, в толпе, там, где происходили важные, значимые события, а главное - настоящие дела. Большой руководитель, с виду сановитый, несколько важный, богатырской стати, смахивал на холёного и лощёного барина, он, однако, за минуту-другую общения становился в кругу рабочих и инженеров едва ли не своим человеком.
Он видел, что на больших, в инженерном отношении сложных стройках люди становятся какими-то необычными. В особенности тянулся к первопроходцам: не в газетах или отчётах вычитывал, а воочию видел, что они нередко совершали нечто такое, что можно было смело назвать героизмом или даже подвигом.
В обкоме после очередной командировки он рассказывал коллегам:
- Да они там все сплошняком какое-то сверхчеловечье! И каждый из них - чертяка и ангел в одной шкуре. Но присмотришься к человеку, разговоришься о том о сём - видишь: простой работяга перед тобой, обычный наш гражданин.
Впервые эту сверхчеловечность труда на стройках, и не только в простых рабочих, а и в инженерах, мастерах и даже в крупных начальниках с их более-менее обустроенным бытом, Афанасий Ильич увидел на подготовительных начатках возведения Братской ГЭС - этого грандиозного, поразительного, поистине великого сооружения своей эпохи. От начала и до завершения строительства он рвался и попадал в Братск всеми правдами и неправдами: ему хотелось быть причастным к великим свершениям, к грандиозности технологической и инженерной задумки, ему хотелось быть среди героев, среди самоотверженности, среди братства, дружелюбия, искренности, которые столь редко и лишь обрывочками встречал он в своей городской, кабинетной жизни.
Впервые Афанасий Ильич, тогда просто Афанасий, а ещё Ветром-Ветерком его называли, попал на стройплощадку у Падунского сужения Ангары в январе пятьдесят пятого, ещё молоденьким, но молодцеватым комсомольским вожаком. Направление получил в обкоме комсомола с устным напутствием ответственного товарища:
- Дошёл слух, что печек «буржуек» нет в палатка у первопроходческих бригад. Люди, возможно, мёрзнут, соответственно, не могут производительно работать и всё такое прочее. Афанасий, ветровой ты наш атаман, организуй тепло в палатках, в том числе душевное. А для этого - речь задвинь. Да пожарче чтоб. Парень, знаем, ты речистый, зажигательный. Получай путёвку, - действуй!
Афанасий молчком, угрюмым кивком попрощался.
«Тоже мне нашёл птицу говорун. Люди мёрзнут, а я их буду речами согревать, соловушкой перед ними разливаться, баснями потчевать про грядущую лёгкую и тёплую жизнь».
К стройучастку первопроходцев, вверенному ему местными, районными, властями для попечения и «моральной» - так и сказали - подмоги, добрался на перекладных уже в сумерках, хотя мог поутру выехать дежурным вездеходом, как настоятельно предлагали ему, переночевав в тёплой, со всеми удобствами гостинице. Только что не вплавь преодолев полуметровые сугробы и чащобники из кустов и валежника, осмотрелся возле лагеря, того самого, в котором, как ему рассказали ещё в Иркутске, замерзали первопроходцы. Костры колотились у палаток и наспех сколоченных навесов; привычных металлических труб от «буржуек» нигде не торчало.
«Наверно, и вправду зябко ребятам внутри. Единственно остаётся, похоже, в ватниках под одеялами согреваться».
Однако, подойдя к лагерю поближе, расслышал и подивился: за обледенелой, куржачной парусиной или брезентом - песни под гитару, видимо, отдыхавших сменщиков, хохот, подначки.
«Душевное тепло здесь организовывать точно не надо!»
Зима тогда лютовала, морозы днём и ночью отстукивали исправно и бесперебойно около сорока и более, да часом, особенно на зоре, с таким нажимом и хваткой, что вспучивало и взламывало по Ангаре и притокам лёд. И вода на днях, осведомили Афанасия в райкоме, хлынула широкими многокилометровыми водопольями, затапливая деревни и дороги. Понаблюдал, как смена бригады с угрюмоватой сосредоточенностью, но задорно орудовала, освещаемая фарами тракторов, пилами и топорами. Пробивали среди дикой бугристой таёжной местности просеки - начала дорог и строений. И хотя бульдозеров и тракторов вдоволь, однако заглавным было то, понял Афанасий, что крупно и размашисто кто-то написал углём на щите, прибитом к сосне: «Человек - голова любому делу!» и - «На технику, товарищ, надейся, а сам не плошай!»
«Мудрецы!» - усмехнулся.
Вкратце и на ходу представившись бригадиру, тоже взялся за топор. Не умел стоять, когда вокруг люди трудились. Потом, взопревший, довольный собою и соработниками, вместе с бригадиром, назвавшимся Михой, мужичком косоватым, юрким, смешливым, обошёл хозяйство, расспрашивал у него, как здесь народ живёт-может, каковы бытовые условия, какая требуется подмога «неотлагательно», нажал он на слово.
- Быт, Афанасий, сбыт, - с прихохотцей начал повествовать бригадир.
Урывисто и с наслаждением покуривая самокрутку, своей озорной, недоверчиво-насмешливой косоватостью поглядывал снизу вверх на Афанасия, словно бы заяц на медведя в мультиках.
- Что значит - быт сбыт?
- Поясняю: под лёд сбыли быт наш. Ещё до Нового года добрую сотенку бравых и толстеньких «буржуёшек» переправляли механизаторы через Ангару из слесарной мастерской деревеньки Кузьмихи. Выбрали для перевоза местечко вдали от наводнения, но лёд, видишь ли, Афанасий, и там, и повсюду, в трещинах оказался. Морозы, глянь, жмут сверх плана, можно сказать, по-стахановски. Толстенный лёд и столетние сосны трещат по швам, разламываются только так. Утопили мужики наше буржуёшное счастье вместе с тягачом и телегой. Благо, водила успел выскочить из кабины. Сами переправщики, как утки при выстреле, разбежались от полыньи. Кому и когда изготовить новую партию печек - неведомо и незнамо. Начальство наше говорит, но мы и сами не слепые, что рабочих рук на стройке покамест в обрез, все механосборочные мастерские вокруг загружены заказами под завязку, но с материка через две-три недели, сулятся, прибудут вам печки: уже заказаны на крупном заводе. Но я, Афанасий, думаю так своими крепкими рабоче-крестьянскими извилинами: пока сварганят, пока доставят в область, потом к нам - уже февраль с оттепелями подкрадётся, а там и марту с солнцегревами самая пора наступит. Нынче, как видишь, согреваемся кострами подле палаток, там же и кашеварим мало-помалу. Харчишками, к слову, государство, слава богу, нас не обижает - всяко-разные сервелаты-балыки и чёрт знает что ещё. Бывает, по нескольку дней не варим, да и некогда. А ещё, самым верным в наших краях способом согреваемся - снегом. Натёрся им в предбанничке палатки или навеса хорошенечко, с ног до головы, аж чтоб жар, как спиртяга, по жилам жахнул, обмахнулся полотенцем насухо, немедля нахлобучил на себя ватник - эх, и славненько же простецкой русской душе! Жить-поживать да и пахать можно, а также - дремать да подрёмывать в палатке, пока, ясное дело, не на смене. Ничего, живы будем - не помрём, поди! - всё посмеивался с похохотцами Миха, пыхая махорочным дымком и любознательно ловя своим неверным, недоверчиво-хитроватым взглядом глаза притворявшегося сердитым и важным Афанасия. - Лёд, деревья, камни, да и сталь тоже, трещат и гнутся, а человек - ничего! Да, да, ничего оно. Говорю тебе верно: жить можно.
И Миха, забежав несколько наперёд, неожиданно подмигнул Афанасию, - казалось, хотел сказать: «Не дрейфь, парень: с нами не пропадёшь!»
Помолчав и глубже затянувшись дымом, спросил на нарочито хмуром выдохе:
- Ну а вы там как, в городах своих, поживаете?
Афанасию захотелось рассмеяться, сбрасывая свою не совсем искреннюю, но привычную, вроде как обязательную, начальническую хмурость. Однако лишь усмехнулся; не открыто, не явно, а в себе, не смея как бы то ни было обидеть человека, понравившегося ему и словами, и недавней совместной работой.
«Ишь расхорохорился заяц, раскосый попрыгунчик: подковырнуть меня насмелился!»
Не отозвался; призадумался отчего-то. Но, увидев лихо и чадно газанувший, чтобы тронуться с места, вездеход, неожиданно встрепенулся. Два пальца в рот - засвистел, замахал рукой:
- Стой, стой, чертяка! Куда? В управу ГЭС? Отлично! Захвати, дружище, меня!
Не дожидаясь разрешения, замахнул единым рывком в кабину своё грузное, но такое прыгучее и гибкое тело. Обратился к Михе:
- Бригадир, слушай и запоминай: печки у вас буду если не завтра, то на днях. Кладу голову на отсечение. Я бы для вас и унитазы сюда подбросил - и было бы у вас тут в отношении быта и всего такого прочего почище, чем в городах. Да не в девицу же Ангару сливать вам свои переработанные харчишки! Бывай!
В пути вездеход - чих, чих и заглох. Но Афанасия уже не застопорить было, не завернуть никакими силами, никакими обстоятельствами и неурядицами. И пешком, и с пересадками на втором-третьем попутном транспорте уже далеко за полночь он добрался до управы «Нижнеангаргэсстроя». Вся управа - одна комната в поселковой гостиничке. Народу, хотя ночь на дворе, - не пробиться никуда. Накурено, надышано, начихано, соляркой и потом садило - не продыхнуться. Пробился настойчивый Афанасий к главному столу, за которым - изжелтённый лицом с осовелыми глазами сам начальник стройки. Сед, крупен, лобаст, приглядчив, однако отстранённо сонноват, как, подумал Афанасий, Кутузов в Филях перед Бородинской битвой. Вкруг него, подобно этому густому, облачному папиросно-махорочному дыму, фланируют, напускаются раз от разу ближе и теснее инженеры, мастера, снабженцы с чертежами, с логарифмическими линейками, с теодолитами, с какими-то бумагами для подписи. Взопревший и раскрасневшийся в толкотне Афанасий смахнул шапку с головы, почтительно поздоровался, представился, показал мандат - несколько по-революционному, скорее по-киношному, называл он про себя командировочное удостоверение с путёвкой. И без особых вступлений - так и так, почему теплом не обеспечены первопроходцы на таком-то участке?
Ему кто-то горячо шепнул в самое ухо:
- Не напирай, парень: начальник стройки четвёртые сутки подряд не спит, с ног, бедолага, валится. Сложнейшие инженерные работы. А ты тут - про какое-то тепло и дурацкие буржуйки!
Начальник выслушал с той же отстранённостью на лице. Когда Афанасий закончил, пристально, но коротко посмотрел на него и неожиданно - улыбнулся. В грустной раздумчивости слегка покачал своей благородной сиво-рыжей головой льва. Ничего не сказал, ни о чём не спросил, а что-то бегучими росчерками написал на первом попавшемся на глаза клочке бумаги - оказалась серо-жёсткая, жирно лоснившаяся магазинная обёртка от колбасы.
- На тебе, парень, флаг в руки, - вручил начальник Афанасию этот самый клочок. - И чтобы через двое суток печки были на месте. За невыполнение шкуру сдеру прежде всего с тебя. Знай: фамилию твою запомнил. Так, так, у кого ещё что? Давайте, давайте живее, живее, а то через (он стремглав глянул на ручные часы) восемь минут я вылетаю вертушкой на сомовский объект. Готовим рывок. График. План. Слушаю. Короче. Ещё короче. Стоп. Следующий... - говорил он механически и монотонно, однако каждому обратившемуся заглядывал прямо в глаза, как в душу.
В двух-трёх корявых и прыгучих, но всё же нажимистых чернильных строках было сказано, что предъявителю сего документа - написано: распоряжения - оказывать всяческое содействие в мастерских и в сельском совете Кузьмихи.
Толпа, вроде как вдохновлённая, энергично и мощно сдвинулась, решительно вытесняя Афанасия за спину начальника, а следом - и вовсе к самому выходу.
На Кузьмиху, узнал в диспетчерской, ни одного транспорта не предвиделось сегодня, только лишь к полудню завтрашнего дня пойдут по графику грузовики с металлом и дизтопливом. Выспросил Афанасий, где эта спасительная Кузьмиха и сколько до неё.
- Далековато!
Но и ждать он уже не мог себе позволить. Что ж, пешком, да хотя бы даже ползком, а часам к девяти утра можно будет добраться до места и - за работу, за работу без промедлений и раскачек.
«Буржуйка» - изделие несложное, одну за другой выпекай её, бокастую и приземистую, точно бы пироги. Однако и такое дело, да к тому же не в малых объёмах, времени требует, собранности, слаженности в действиях и устремлениях людей, желающих помочь другим людям, которым тяжелее, чем тебе. И каждая минута сейчас и потом даже не на вес золота потянет, а - совести и чести его, Афанасия Ветрова, имя которого сам запомнил.
Мороз утренний - хорош! Напирает, жарит со всех боков. Хиус, жёсткий арктический ветер, нахлёстами обжигает лицо. «Ух, в узел связывает морду, подлец!» Никак от него не укрыться, если только замотаться шарфом по самые глаза. Но всё одно подмораживает щёки даже сквозь шерстяную материю. По глазам и бровям налипает куржак - дорогу едва можно различить. Но Афанасий бодро вышагивает своей размашистой походкой, с пробежками, с физкультурными махами рук.
Вдруг приметил в кустах притаившегося волка, матёрого здоровяка. Но не испугался: знал, нынешний год богат в тайге на различную живность - волки сыты и благодушны. К тому же, говорят первопроходцы, с ноября зверь напуган внезапным людским и машинным половодьем. В детстве и юности в лесах родной Переяславки доводилось Афанасию отстреливать в санитарных целях этого хищника, падкого задрать колхозную и домашнюю животину. Вызнал их ухватки и проворства.
«Этот серый злодеем хоронится, выслеживает, вынюхивает. Видно, что не голодный, не отощавший, - неужели на человечину потянуло мерзавца, на деликатес, так сказать? Или же посланным от стаи лазутчиком что-то вызнаёт, пытается понять, оценить, запомнить?»
Сноровистой пехотной пригибкой из-за кустов и сугробов присматривается волк к диковинке - к одинокому, к тому же без ружья ходоку по этой промороженной, безмолвной пустынности.
Афанасий остановился и с подмигом обратился к своему невольному попутчику:
- И не думай даже: меня голыми руками не возьмёшь, я ведь кулаком хребет могу перешибить запросто. А лучше, знаешь что: айда, дружище, в деревню. Поработаешь со мной - харчишками с тобой поделюсь, если ты и впрямь голоден, после возле «буржуйки» вместе погреемся, потолкуем о том о сём. Идёт?
Волк, казалось, огрызнулся, по крайней мере Афанасий приметил нешуточный оскал, смысл которого истолковал так: «Буду я тебе вкалывать, нашёл дурака. Я живу как хочу, а будешь мешать - задеру тебя, детинушку пустоголовую, как овцу или корову. Вижу, хозяином вышагиваешь ты по моим владениям, - погоди ж у меня, человек!»
- Э, э, брат, поосторожнее бы. Заруби себе на клыках раз и навсегда: отныне человек здесь хозяин. В щепки превратит твои таёжные владения, заводов и домов настроит сколько ему надо, Ангару охомутает. С человеком, братишка, не шути! Ступай своей дорогой, живи своей жизнью.
Удивительно, волк, будто поняв человека, хлёстким рывком, как огромная вольная рыба в реке, нырнул в снеговые глубины. Однако минуту-другую спустя послышался вой, тяжко протяжный, тоскливый, страшный. Афанасию нехорошо, одиноко, тревожно стало.
Душа вздрогнула, когда явственно расслышал он в этом вое одно слово:
- У-у-у-бью-у-ут... У-у-у-бью-у-ут... У-у-у...
- Прости, брат: не иначе обидел тебя. Расхвастался я, точно заяц. Обещаю от имени всех людей, пришедших в твои края: будет и тебе и другой вашей таёжной живности достойное место рядом с человеком. И Ангара, а она и ваша, и наша, останется по-прежнему красивой и величавой. Берега её, клянусь, не загадим, не обесчестим. Пойми ты, тёмное создание природы: мы же люди! Понимаешь: люди!
Пока говорил Афанасий - не выл волк, словно бы и вправду выслушал, уважил собеседника. Но едва замолчал - страшный вой снова содрогнул тяжёлый мёрзлый воздух, тучей покатился по небу и далям таёжья.
Минутка-другая минула - ещё страшнее, ещё жутче стало: вой нарастал до рыка и хрипа и сплачивался, сплетался в какой-то толстый, мощный жгут с другими воями, начавшими, как по команде, исходить от холмов. И слово угадывалось то же самое:
- У-у-у-бью-у-ут...
Снова не устрашился Афанасий, однако чувство уверенности, будто бы сосуд с жидкостью, переворотилось, - и как-то пусто и глухо стало в груди. Невольно заспешил, даже побежал. Только лишь у околицы Кузьмихи вполне овладел собою.
«Волк, наверное, непростой был - какой-нибудь сказочный», - хотя и с усмешкой, но всерьёз подумал Афанасий, невольно зачем-то оборачиваясь назад на пройденный путь и далёкие взгорья. Затаённо безмолвствовала округа, уже разительно преобразившаяся: озарилась солнцем нового дня, загорелась кипенностью и синевой снегов и льдов.
«Поговорил с человеком, присмотрелся ко мне, детинушке отчаянному, и на всю округу возвестил для своих собратьев, что пришли мы в их земли не с добром. Другие волки подхватили его слово - и понеслось оно в дали предупреждением и тревогой».
Как не изловчался, не торопился Афанасий, а на ногах пальцы прихватило.
- Ничего, ничего, разотрём - оживут.
Но знал - будут долго болеть и потом через годы напоминать о себе, ныть и зудить.
В Кузьмихе вяло и сонно чадили печные трубы - утренние хлопоты затеивались. На единственной улице ни души, даже собак нет. Мороз по обычаю покрепчал на заре, начал прижимать деревню нагущавшимся туманом; видать, никому неохота во двор даже нос высунуть. В мастерских тоже никого не оказалось, лишь на запечье сторож с тоненьким простуженным посвистом похрапывал, укутавшись в тулуп. Афанасий растолкал, порасспросил его, что и как. Оказывается, по случаю морозов мастер объявил дни на всю неделю актированными, то есть можно дома сидеть или в мастерской, ничего при этом не делая по работе, а к зарплате в бухгалтерии начислят по среднемесячной выработке.
- В помещении трудятся - и им актировать рабочий день? Ну уж дудки вам, ребята!
Заиграло, закипело в груди - про волка, даже про пальцы ног забыл, лишь только ещё не до конца ожившую одну из щёк с размашистой небрежностью натирал снегом. Нагрянул домой к щедрому мастеру - тот сонный, подпухший, с очевидного глубокого похмелья очумело пялился на Афанасия, который пихал в его смятые, будто кухонная тряпица, усы какую-то жёсткую, точно бы палка, бумагу, едва не карябал нос и губы и велел собираться в мастерские.
- На работу. Живее!
- Иди ты!.. - выругался мастер и завалился на кровать.
- Слушай и запоминай, волчара: я начинаю один, но если через час не приведёшь бригаду - снова явлюсь к тебе и наломаю бока. Смотри мне, морда! - подсунул к его носу кулак.
И уже когда своим широким шагом направлялся в мастерскую, удивлялся: «Этого худосочного, явно спивающегося мужичка я назвал волчарой? Неправильно! Волк дело, хотя своё волчье, но знает крепко и верно, и потому достоин уважения. А этого размазню и пьяницу и псом дворовым, да даже подворотной шавкой назвать жалко!»
Кромсать металл, сваривать его, шлифовать, гнуть - многое что умел Афанасий: помнили руки заводские навыки и уроки. Труб, листового металла в мастерской оказалось в избытке, ещё ожидается завтра изрядная подвозка. Также в наличии станки и сварочные аппараты, газорезка с непочатыми кислородными баллонами, - всё в исправности, в полной готовности.
- Что ж, за дело!
Врубил дизель, - и электричество, можно было подумать, наскучавшись взаперти и без дела, ярко до ярости вспыхнуло в лампочках, громыхающей весельцой отчихавшись густым дымом, затарахтело двигателем. Натащил на себя чью-то робу - стал резаком трубы пятисотки разрезать. Из них должно будет получаться хотя и самое скоровыпеченное, но простое и надёжное обличье «буржуек», на которых, конечно, не очень-то сподручно сварить покушать, но зато согреешься и обсушишься.
В приподнятой, но зловатой напевности Афанасий, сгибая зажатые в тисках арматурины, тянул:
- Актироваться, хитроманы, захотели, государство вздумали провести. Я вот вам, подлецы!..
Мужики поодиночке подходили - опухшие, заросшие таёжные бородачи. Один, второй, третий, - и уже пятеро-семеро медвежковато мялись у двери, покуривали самокрутки или беломорины, притворялись равнодушными и сердитыми, а самим явно жутко было интересно: чего тут такое творится? что за чужак раскомандовался?
Афанасий, тем временем электросваркой присоединявший деталь к трубе, отбросил от своего лица маску, с наигранной отяжелённостью во взгляде поднял на них своё природно свежее, молодое, румяное лицо:
- Здорово, что ли, живёте, мужики. Понимаете, первопроходцы в тайге замерзают. Вы же знаете, что вами изготовленные печки по глупости были утоплены. Слушайте распоряжение начальника стройки, и моё - тоже: завтра нужно ребятам завезти первый пятидесяточек, а то и шестидесяточек «буржуек».
- А где их возьмём, начальничек? - с отплёвкой под ноги осведомились.
- Где, где, - в Караганде! Или - с неба к вам, христовеньким и пьяненьким, свалятся. Короче, вы все спецы и, вижу, толковые парни, а потому нечего лясы точить. По местам!
И откинул на лицо маску, зашипел электросваркой.
Бухтели, покряхтывали, напряжённо и учащённо дымили докурками, однако за работу мало-помалу принялись все. Каждому было понятно без лишних пояснений, что и как нужно делать. И быстро сама по себе устроилась цепочка - своего рода конвейер: кто варил, кто резал, кто гнул, кто подносил, кто размечал. Дела нехитрые, отточенные.
Вскоре явился и мастер, насупленный, красноглазый, тенью побродил по цеху, бровями подвигал, поотплёвывался, но - тоже влился в общее дело.
Сутки отработали без сна.
- Оттрубили на трубах, как духовой оркестр, - подмигнув, пояснил Афанасий.
Бабы и ребятишки приносили покушать и тоже, чем могли, помогали. Первая партия «буржуек» в шестьдесят две штуки была готова и загружена в подоспевший с металлом и кислородными баллонами ЗиЛ. Мастер с Афанасием сопровождали к первопроходцам бесценный груз; бригада же взялась за изготовление квадратных «буржуек» - из листового металла, чтобы можно было и варить, и обогреваться.
Ангару пересекли удачно, хотя довелось побуксовать на мягких и склизких паводковых наледях и намоинах. Думали - пронесло, дальше будет полегче. Мастер (Силычем его все величали, - Иван Силыч Новодворский, на всю жизнь запомнил Афанасий его имя) в чувствах даже Бога помянул. Но нет, не легче стало. Уже на берегу едва не случилась беда - машина застопорилась в огромной, хлябистой, просто по-дождливому слякотной луже из супеси, воды и снежного льда, заёрзала и боком опасно покатилась в довольно обширную рытвину - промоину. Каким чудом - неведомо, но шофёру, молоденькому, малоопытному, однако решительному парню, удалось-таки притормозить неумолимое сползание огромного, с верхом гружёного ЗиЛа. Но вырваться на гравийку он всё же не смог. Буксовал, матерился, вылезал наружу и вгорячах пинал дымящие шины, снова давил на газ и остервенело выкручивал туда-сюда руль, - бесполезно, тщетно. Наконец, сказал, вяло и вкось усмехаясь:
- Приехали. Выгружаемся: с этакой тяжестью отсюда не выдеремся ни в какую. Вон на тот холм носим ваш, как вы говорите, бесценный груз. Там уже сушь, а далее - ровнота на полусотню кэмэ. Потом скатимся вниз - и погнали... наши городских, - горловым рыком засмеялся, как зарыдал, этот юный, потрясённый, но не сдавшийся столь коварным обстоятельствам шофёр.
Глянул Афанасий - а до холма того с полкилометра, не меньше, да - мокрота, месиво, замерзающее корявыми клоками и буграми.
- По такой дороге идти, мужики, - всё равно что по штырям, по торчащим обрубкам стволов тонких деревьев, по битому стеклу и мелкому металлолому вместе взятыми.
- А вес каждой «буржуйки» - с доброго поросёнка, - уточнил Силыч, валко вылезая из тёплой кабины с мягким сиденьем.
К тому же, неумолимо сплотняясь, уже наступали ордой сумерки. Крепчавший мороз не в счёт был - обстоятельство для сибиряка привычное. Сколько времени сгружать, перетаскивать, потом снова загружать - неизвестно. Может быть, и до утра.
Мелькнула ли мысль у кого-нибудь из троих: может быть, отступить? Чёрт с ними, с этими вашими бесценными железяками, человеческая жизнь и здоровье наверное ценнее! Через два дня подойдёт с металлом и кислородными баллонами транспорт по графику диспетчерской службы, - вытянут ЗиЛ вместе с железяками, скорее всего, дотащат его на тросе до того желанного бугра, а покудова - слить из радиатора водичку и - пешочком вернуться в Кузьмиху, в тепло, к людям, наверняка подоспев к сытному ужину.
Кто знает, возможно, и мелькнули такие мысли у кого-нибудь из троих, однако Силыч сказал, но, выглядело, лишь самому себе:
- Глаза боятся, а руки делают. Вдохнул - выдохнул и - попёр. Где наша не пропадала. Даже на самой страшенной войне не пропала - одолели-таки супостата.
Действительно: вдохнул - выдохнул, подтащил к краю борта и накатил на плечо печку и - попёр. Попёр, правда, полегонечку, чтобы не подскользнуться, не грохнуться на какой-нибудь притаившийся в супесно-снеговом месиве ледяной комок или штырь. И Афанасий с парнем - по печке. И - попёрли.
- Силыч, то не добрый поросёнок, а злой, - хотя и подгибался в коленях и сбивался дыханием, но посмеивался паренёк.
- Знай, покряхтывай и - волоки, - ровным, но присжатым, как пружина, голосом отозвался Силыч.
После третьей-четвёртой печурочки-дурочки Афанасий почувствовал, что колени стали подрагивать, даже трястись и подламываться минутами. Каждый шаг - преодоление. Каждый шаг - бдительная и напряжённая борьба не только с весом и объёмом печки, но и с затаившейся под ногами опасностью, бедой. Запнёшься, упадёшь - можешь расшибиться в кровь. «Не поломать бы кости», - нередко, прежде чем твёрдо, уверенно ступить, Афанасий нащупывал ногами путь. К тому же не сумерки уже - только что не тьма налегла, а посветить нечем. Фарами бы, но горючее и аккумулятор надо беречь, - мало ли что ещё будет. Да и колесить до первопроходцев ещё потом сколько. Только звёзды светят. Хотя не столько светят, сколько подмаргивают, то ли подбадривая, то ли подсмеиваясь. Лёд по Ангаре снова начал трещать и ломаться, - накатывались к ложбинам и дороге воды. Под ногами в низине, где застряла машина, уже хлюпало, как в дождь, а стужа жала.
- Работаешь, Мороз Иванович, по-ударному, - нашёптывал Афанасий.
Глаза его залеплял куржак, из-под шапки натекал пот.
«Тяжко, что ни говорите, тяжко!»
Но вслух Афанасий о тяготах не скажет: характер - достояние непростое.
Паренёк первым сдался - повалился в сугроб и сидел. Сутулился, жался. Несколько раз мимо него прошли Афанасий и Силыч - сидел уже недвижно, сник головой и плечами. Понимали: похоже, край для него, юнца, наступил.
- Не замёрзни, - сказал Афанасий, встряхнув парня за плечи. - Вспотел - ходить, шевелиться, дружище, надо обязательно, иначе хана тебе.
- Угу, - тоненько и влажно-вязко отозвался и приподнялся на руках.
На карачках выбирался из сугроба. Шатко подошёл к кузову, тянулся всем туловом и руками за печкой, а подтянуть к себе не смог. Стоял качался.
Силыч подошёл, подтолкнул к кабине:
- Полезай, малец, вруби движок, погрейся, передохни. Не надо жилы рвать: ты молоденький - тебе, паренёшка, ещё жить-быть, детей родить и ростить. Ступай, ступай с Богом, милый.
Афанасия удивляла и тешила ласковость говорка Силыча, его слова «малец», «паренёшка», «милый», - будто парень самый родной для него человек, ребёнок его. Думал о Силыче, что мужик он грубый, неотёсанный, недалёкий и даже ленивый, а он вон какой - славный мужик! И душевностью одарённый, и трудяга, оказывается, великий, и в рукомесле слесарском, железоделательном спец ещё тот, в чём убедился Афанасий в мастерской.
От отца в отрочестве и юности слышал, что век живи - и век открывай для себя человека.
- Легко сказать, - часом рассуждал не очень разговорчивый и совсем не нравоучительный Илья Иванович, - этакой сякой да рассякой тот человек. А ты спервоначалу присмотрись к нему, вкупе что-нибудь сработайте да горюшка хотя бы глоток хлебните из одной кружки - и увидишь настоящего в нём человека. Запомни, Афоня: плохой человек редкость, а хорошего надо заметить и отметить.
Помнил сын отцовы слова, по жизни старался следовать им, но не всегда получалось. «Что ни думай я о себе, любимом, а вижу и понимаю за собой такой грешок: вспыльчив, нетерпелив, минутами излишне и некрасиво напорист, а о людях нередко сужу с ходу».
Афанасий тоже уже не может, всё тяжелее, невыносимо тяжче становятся печки, но знает за собой - не сдастся. Никогда не сдастся, что бы ни было, если только смерть внезапно не догонит. Хотя - зачем смерть? Не надо смерти - молодой ещё, тот же паренёшка. Если здраво рассудить - с передыхами и, как любит присловить отец, неторопко, то можно таскать и таскать. Осталось, кажется, штук двадцать.
«Ничего, ничего: выдюжим! А потом скажем себе: «Эх, молодец я какой!»
«Ещё чуть-чуть, ещё немного. Р-раз-два, взяли! Хор-р-рошо лежит на моём плече поросёночек!»
Но ноги, однако, заплетаются, в глазах туманится, дорогу тёмную совсем уже не видно - не упасть бы. И в какой-то момент само собой начинает в нём стонать и даже кричать: «Всё, сил нету - падаю, братцы!»
«Падаю? Да, падаю, падаю! Не могу-у-у! Где помягче сугроб? Стоп, хлюпик! Стоять! Теперь - иди. Иди! Ещё шаг. Другой. Так, так. Можешь? Можешь!»
Не упал, шёл, пёр. Казалось, и себя самого, огромного, пёр и «буржуйку». Постоял возле машины, на весу держась поднятыми руками за борт. Неохота, невмоготу, но сдвинулся, накатил на себя любезную - потащил, попёр.
Силыч, знал Афанасий, ни разу не передыхал, даже не останавливался, только если когда накатывал на себя очередную печку. Шагал всегда ровно-медленно, неторопко, тягуче, выпрямлённо, с поднятой головой, хоть с грузом, хоть без груза был.
«Откуда в нём сила и стойкость семижильная, в таком-то худосочном, прокуренном табачищем мужичонке, к тому же любителе дербалызнуть, напиться?» - невольно всматривался в своего напарника Афанасий.
- Ты как, Силыч? - спросил, когда шли порожняком.
- Ничё, покряхтываю.
- Ни разу, вижу, не передохнул. За первопроходцев переживаешь?
- А чё мне за них переживать: мы, люди-человеки, - твари живущие. Ни жара, ни стужа не берут нас. Если мы вместе.
- Точно, Силыч. Вместе нам по плечу оказалось и космос охомутать. Извини, не богатырь ты, а сил и выносливости в тебе на десятерых, наверно, хватит мужиков. Ну, так скажем, городских. Откуда, скажи, силы в тебе недюжинные?
- Откуда, откуда! - добродушно проворчал Силыч. - Отсюдова, откудова ещё-то? От земли вот от этой да от батьки, Царствие ему Небесное. Он, Сила Тимофеич, невелик был ростом и не широк плечами, да на горбу заваленного кабана из тайги мог припереть один. Нам, пойми, тутошним-то, нельзя быть слабыми и чахлыми. И если уж заговорил ты о силе, то скажу тебе: не мясисты и не гладки мы, таёжные то есть жители, да жилистые, а потому сила наша жильная. И народ мы жильный. Попробуй-ка жилистое мясо как-нибудь этак духом, играючи умять, - то-то же! Дёсны порвёшь, а то и зубы надломишь, - вот что такое жильная сила. Ни жизнь, ни даже сама судьбина не запросто упишут нас, - подтряхнулся Силыч в хрипатом тяжком смехе и зачем-то бодрее и порывистее обычного взвалил на плечо печку.
- Понимаю, понимаю, - хочется Афанасию улыбнуться и даже приобнять Силыча, но усталость и разбитость такая во всём теле, что мышцы онемелые не слушаются, а губы, да и лицо целиком, туго сведены и стянуты стужей.
В груди, однако, потекло воском: любезны его сердцу такие люди - крепкие хорошими мыслями и делами, но бесхитростные, как, возможно, маленькие дети.
«Гордишься, Силыч? Правильно делаешь! - хочется сказать, подбадривая, да не время разговоры разводить. - Молодец! Есть чем гордиться. И я тобою горжусь и любуюсь такими людьми. Не мало вас вокруг!»
Когда в глубокой ночи, наконец, доносили до горки по последней печке, услышали волков - тот же протяжный, тоскливый, жуткий вой потянулся к небу и в дали земли. Силыч сказал, как всегда аккуратно, едва ли не заботливо - замечал Афанасий - сваливая в снег «буржуйку»:
- Вишь оно что: зверь шибко переживает, мается, бедолага.
«Э-э! нет, прав я был: он тоже волк. Истинный волчара. Одной крови он с ними - весь природный и сильный, весь слитый со своей землёй и с этими лесами».
- Переживают, говоришь, волки?
- Переживают переживают, касатики. А как же! Их отчина, их дом родной... а вы тут расхозяйничались. Они, волки-то, я приметил, с самой той поры, как ЗиЛка в промоину затянуло, надзирали за нами из чащобников: видать, любопытничали - загнёмся мы али нет? Поняли, что мы за братва и - завыли от тоски и отчаяния.
Помолчав, сказал несколько важно:
- Думкаю, слышь, что этим страшенным воем сама тайга разговаривает с нами. Да уж, переживает вся природа, - вот оно чего, мил человек.
- А ты, Силыч, переживаешь?
- Я? Об чём?
- Ну-у, что ГЭС и город с дорогами начали сооружать, что тайгу вырубаем, что народу понаехало? Хозяйничаем тут, понимаешь ли! - как бы подзуживал Афанасий.
- Так одним же народом живём-можем. Хоть переживай, хоть не переживай, Афанасий батькович, а Россию-то поднимать надо, людям-то простым жизнь надо давать, а то всё является да изгибается смертынькой нещадной да стыдобой наша общая жизнь.
Помолчал, чему-то покачивая головой.
- Конечно, переживаю: больно вы, пришлые, напористый и непослушливый народец. Подчас точно бы варнаки какие-то вы: лишь бы хапнуть, лишь бы поломать, лишь бы разорить землю нашу, а опосле хоть трава не расти. В суматохе да спьяну, боюсь, землю округ испохабите бесповоротно, тайгу обдерёте, зверью никакой жизни не дадите и даже девоньку нашу Ангару не пощадите. Вы, ясно дело, приехали-уехали, а нам-то, людям да зверью, поймите, жить да быть, потому и в волнениях и смятениях мы все. Что будет, что будет! - сокрушённо раскачивал он головой.
- Мы, Силыч, сюда надолго приехали. Что там - навсегда. Мы тоже теперь хозяева здесь, - пойми и ты!
И Афанасий - чего очень хотелось - дружески потрепал Силыча за плечо, которое, однако, неожиданно напряглось, словно бы окостенело вмиг. Лишь разок качнулось вначале. Искоса исподнизу - по-волчьи - глянул Силыч на собеседника, но словом не отозвался.
Смущённый Афанасий кашлянул в кулак, присказал хотя и своим излюбленным трибунным, привычно посмеивался над собой, высоким слогом, но без характерного для себя напора и превосходства:
- Сопротивляйся, не сопротивляйся, переживай, не переживай, а старая жизнь, Силыч, во все времена так или этак, но уступала место новой. Вот тебе железобетонная истина.
Хотел, но не стал развивать мысль - с досадой осознал: «Оправдываюсь, юлю, как нашкодивший пацан. Неверно говорим! Да и не о том совсем. А о чём надо - чертяка его знает!»
Силыч снова не отозвался, хотя, показалось Афанасию, что-то всё же хотел сказать, дрогнув губами и как-то туго, но слегка поворотивши голову к собеседнику.
«Волком взглянул. У волчары своё на уме. Сколько не корми, а он в лес норовит улизнуть».
В молчаливой напряжённости, но слаженно и умело вытянули машину, подталкивая сзади, подкидывая под колёса натасканного из леса сучковатого валежника и соснового корья, загрузили свой теперь и вправду ставший бесценным груз и, уже поутру, благополучно доставили его к месту назначения.
Бригады к тому времени разошлись по участкам, кругом тарахтели и взвизгивали бензопилы, рыкали с чадным дымом бульдозеры и трелёвочники. Укатывая на вездеходе в бескрайние снега, бригадир Миха взмахом руки отсалютовал Афанасию издали. В лагере никого из работников, только лишь торопившийся в управу завхоз и кашеваривший у костра дежурный оказались. По накладной («по бумажке серенькой и крохотной, как спичечная этикетка», - стало грустно Афанасию) сдали завхозу, сложив у склада-навеса, свой дорогой, но постылый груз. Завхоз не дождался, когда уложат последние печки, - попрощался на ходу и запрыгнул в попутный вездеход. Несмотря на жуткую усталость и бессонную ночь, работалось легко, скоро и даже в каких-то радужных ощущениях под этим хотя и не пригревавшим ничуть, но ярким, что-то обещавшим солнцем уходившего января. Благодарностей не от кого было услышать, однако в сердце прочно установилось светлое и даже по-детски озорное чувство: мол, смогли, и какие же мы молодцы, - завидуйте!
Пока эти полтора суток Афанасий и Силыч отсутствовали, мужики почти что без сна, с урывочными перекусами и перекурами изготовили пятьдесят шесть штук квадратных «буржуек». Работали так, что стыки кабеля сварного аппарата начинали подгорать и дымиться. О станке «Гильотина», горделиво увенчанном имперским орлистым гербом, мужики так сказали Силычу и Афанасию:
- Только лишь в самом конце закряхтел наш старикан и дриснул, точно бы гороху объелся. Приводной ремень, тот ещё, аж царский, приказал долго жить.
- Молодцом техника!
- Да и мы, кажись, ничё!
Намаялись люди, в бороды густо набилась металлическая пыль и стружка, лица бледные, чумазые, руки в ржавчине и смазке, глаза воспалённые. Видно, что едва не валятся с ног, однако наперебой сыпят, покуривая, хрипатыми шуточками и подначками. Быстро соорудили стол с закусками и бокастой, но с длинным горлышком-гусем, старорежимной четвертной бутылью, наполненной наливкой, настоянной на кедровых орехах. Выпили из гранёных стаканов, как кто-то сказал, норму, потолковали о разном, подымливая табаком. У мужиков заусило - и они ещё притащили из дома бутылей и банок с горячительным разных мастей и градусов.
- Горька, ан душевно пошла, зараза!
- А тепере эту, эту, моей жёнки наливку, спробуйте, парни!
- По мозге с перворазу вдарила!
- Закачаюсь и заголосю к утречку петухом!
- Скорей, Захарыч, захрюкаешь, чем заголосишь!
Афанасию хорошо с мужиками. Свои люди. Крепкие, распахнутые, простецкие. Настоящие русские мужики, славный сибирский народец. Таких он любовно помнит и знает по Переяславки, таким людям всегда он рад, встречая по жизни. Сидит пьёт с ними на равных, не отнекивается, хотя до спиртного не падок, даже омерзительно оно ему: трезвенник-язвенник заядлый, - знает за собой, только по большим праздникам позволяет рюмку-другую. Мужикам отказать нельзя никак - надо уважить.
Однако до темна необходимо преодолеть тот злополучный холм и подтопляемую гравийку, - не помешало бы поспешить. В этот раз в помощники отрядили рослого молодого мужика: мало ли что случиться может. Прощался долго - неохотно отпускали, потребовали пропустить на посошок. Потом - ещё, да ещё, ещё разок. Со счёта сбился.
«Э, нет, братцы: надо вырываться!»
На улице перед гружёным доверху ЗиЛком пообнимались, поохлопывая друг друга, как старинные товарищи, сродственники. Последним, когда Афанасий уже стал забираться в кабину, подошёл Силыч; он был готовеньким, то есть крепко захмелевшим. Не обнимался, даже не протягивал для пожатия руку, а сказал Афанасию голосом притворного почтения:
- Про волчий вой-то памятуй, начальник, и другим рассказывай при случае.
Помолчал, переминаясь с ноги на ногу и почёсывая в затылке:
- Да вот чего ещё хочу калякнуть тебе - уж прости: что у трезвого на уме, то, известное дело, у пьяного на языке. Работать по-ударному - не всегда, видать, доброе дело ладить. Эх, расчирикался я чего-то! Наливки знатные - мозгу за мозгу свивают и бултыхают мыслю. Поезжай, водила, чего возишься! Прости и прощай, ли чё ли, Афанась батькович! - И он всё же протянул для прощания руку.
- Но мы-то с тобой, Силыч, и с твоими мужиками, кажется, стоящее и доброе - во всех отношениях доброе - дело сработали. Людям, главное, подсобили.
Силыч не стал возражать и продолжать разговор, а туго нахлобучил на лоб истрёпанную, видавшую виды собачьего - или же волчьего? - меха шапку, хрипнул в табачном дыму «Господь в помощь» и вязко-медленным шагом, в напряжённой пригибке спины и шеи побрёл домой.
«А кажется, что крадётся. Ей-ей, волчара!» - с минуту любовался им Афанасий, не давая шоферу команду трогаться с места.
«Сколько людей, столько, похоже, и загадок в жизни», - только и оставалось подумать и, наконец, отмахнуть шофёру.