Римские каникулы
В этом мире все съедобно,
в этом Риме все на славу:
пицца, солнце и палаццо,
соле мио…
Неудобно
помнить о далеком доме,
резать сладкую отраву
торта в форме Колизея,
запивая его зельем –
виноградной водкой грáппа,
на колонны ротозея
и кормящую волчицу,
по туземному учиться
итальянской дольче вита,
размышляя деловито,
где добыть немного евро,
верно, лучше были лиры
среди Рима, среди мира,
среди клира Ватикана,
где фонтаны, как стаканы,
переполнены соблазном,
чистым и разнообразным,
где все счастливы, как дети,
где съедобно все на свете…
Осень
Осень. И тепло ушло.
Света мало.
Муха бьется о стекло −
Задолбала!
Лес сосновый за рекой
Заугрюмел,
Словно он нашел покой
В тёмной думе.
Две вороны, как бомжи
Без прописки.
Пес на них рычит, дрожит
Возле миски.
Мелкий дождик-мокродей
В огороде,
Среди тыквенных грудей
Колобродит.
Льет на свёклу и морковь,
Мочит стадо,
Поливает вновь и вновь,
А не надо.
И свисает мокрый флаг
С сельсовета.
А еще недавно так
Было лето...
По грибы
Пораньше встать. Прогнать дремоту.
Умыться ледяной водой.
Туда, где зелень с позолотой
Еще хранит вчерашний зной,
Уйти, оставив сонный дом,
Где тень привычная мелькает,
Уйти туда, где мягкий гром
За облаками умолкает.
Угрюмый ельник проскочив,
Войти в берёзовую рощу,
Где солнце робко и на ощупь
Раскладывает по траве лучи.
В кровавых капельках брусники
Почуять новой жизни ток,
И в липком паутинном лике
Внезапно ощутить итог.
Присловье, памятное с детства, −
Давно испытанное средство:
«Давай, не жмоться, лесной бог,
И покажи скорей грибок!»
Вот и лисичек желтый веер,
А там берёзовиков строй ─
Господь в корзинах счастье мерил
Грибною летнею порой.
Так сладко в плоть гриба врезаться,
Их столько — просто детский сон.
Вот только червяки-мерзавцы
Съедают зимний закусон.
Снег. Лопата
Снег. Лопата. Снег, лопата.
Что-то нынче многовато
Этой белой маяты.
Двое в мире - снег и ты.
Снег. Лопата. Снег, лопата.
С виду легкий, словно вата,
А кидаешь - тяжело.
Вот и плечико свело.
Снег. Лопата. Снег, лопата.
Спину выгнувши горбато
Рано утром от порога
Пробиваюсь я к дорогам;
И злорадствует метель:
"Завтра та же канитель!"
Хорошо хоть нет мороза,
Только тучи-снеговозы
Проплывают синим строем,
И, усилия утроив,
Снег кидаю с ветерком
И веселым матерком.
Где ты, солнышко лупато?
Вылезай-ка из-за ели!
Надоела мне лопата,
И сугробы надоели!
Весеннее кладбище
Не слишком щедрой мерою отмерен
Для регулярно приносимых тел
Меж двух дорог зажатый, узкий берег −
Течению положенный предел.
Приют обычных мертвых, а не павших.
В снегу осевшем несколько берез,
И двух могильщиков, Шекспира не читавших,
Быть иль не быть — не мучает вопрос.
Повсюду стынут конских яблок груды,
Но нет на них веселых воробьев.
По стенкам ямы весточкой оттуда
Вода сочится из земных слоев.
A небо — как с картины Левитана _
Прозрачно и бездонно-бесконечно,
И рында над могилой капитана
Тихонечко звенит о вечном.
Меня, сюда забредшего случайно
(Здесь нет моих родных и нет друзей),
К какой-то новой приобщили тайне
Два серых ангела — Владимир и Сергей.
На долгое бездонное мгновенье
Среди крестов мы были как семья.
Не поминаньем, а поминовеньем
Нам стали хлеб и водка, и кутья.
Прикосновенье жизненного смысла,
Дыхание глубин или вершин...
Но вслед за взглядом разлетались мысли
От мимо проносящихся машин.
Февральский бред
И в бессмыслице скомканной речи
Изощренность известная есть.
Николай Заболоцкий
Я едва ли не умер вчера,
A умру ли сегодня — неточно.
Градус падает. Ветер восточный…
Но рецепт Менделеева точный,
A к нему апельсин и икра.
Накатила смурная пора.
Если в семени нет средоточья,
То любые союзы не прочны.
Если двое, увы, непорочны,
Значит, эта игра — не игра.
Кто-то барин, а кто-то баран,
Кто ножи для заклания точит?
Прошлой грязью закидан источник,
Если с грохотом катятся бочки,
Значит, их заполняет обман.
Снова прётся волхвов караван
На звезду, что горит днем и ночью.
Глотку рвет, надрывается кочет,
Но крест-накрест восход заколочен.
Бог — на фронте. Ключи — у Петра.
И напрасны все жертвы ларáм —
Разве чирей на заднице вскочит,
Да кукушка беду напророчит,
Да ударит последний листочек
В душу, гулкую, как барабан.
Стансы
... Как нынче сочетать
Век нынешний и век минувший.
А.С. Грибоедов. "Горе от ума".
Начнем с банального: с того, что жизнь ─ дорога,
И что по ней не поле перейти.
Бродя с сумою около острога,
Его удачно всё же обойти.
Вопрос не в том, насколько она цѐнна,
Да и не в том, насколько дорогá:
Пороги обиваешь телом бренным,
Душой стремишься к дальним берегам.
Как хорошо бы в чуме ждать рассвета
Или заката ─ в ѝглу с инуитом,
Я бы у них известным стал поэтом,
А у их скво ─ так даже знаменитым.
Но жизнь мечты в расчёты не приемлет.
«Наш век ─ торгаш», ─ сказал один поэт;
Поскольку вечность единицам внемлет,
Всем остальным ─ всё суета сует.
Уже и юность вспоминать не всласть,
И даже море Черное и Гагры,
Неплохо бы опять туда попасть,
Но там ─ граница, ну, а здесь ─ подагра.
Меняю постепенно все привычки
Уже сознательно, хотя и инстинктивно,
И лошадь дохлая из пугачёвской притчи
Вполне питательна, хотя на вкус противна.
А за окном ─ огромнейший сугроб,
И в нем внучок себе пещеру роет;
И мой сосед, усталый хлебороб,
Покой вкушает зимнею порою.
Карьерный рост, высокая зарплата ─
Они и раньше, в общем, не светили;
Есть огород, есть тачка и лопата
И есть навоз ─ грузи и покатили!
Памяти Евтушенко
Люди живые ─
они утруждают.
Нежностью
только за смерь награждают.
Евг. Евтушенко
Обычный день. Привычный мельк экрана:
Мелькают лица: Путин, Порошенко...
И вдруг цепляет: умер Евтушенко ─
Уже заноза, но еще не рана.
Размер утраты чувствуешь не сразу
И смысл потери понимаешь плохо:
Как оценить замыленному глазу,
Что вот, ушел поэт, и с ним ─ эпоха.
А стих его звучал то как набат,
То нежно, как ольховая сережка,
В нем равно ценны и гульба на трёшку,
И исторических персон парад,
Духмяный запах ягодовых мест,
Зима Иркутская и Статуя Свободы,
И отзвук песен своего народа,
Который не всегда досыта ест.
Жизнь завершилась. И судить не будем ─
У нас другое время на часах ─
Всё, что написано, он нам оставил, людям,
Что не написано ─ у Бога на весах.
Севастополь
Грозы далекой смертные раскаты
Бедой пришли в сибирское село.
Соломенные вдовы на закате
Устало пели, грустно и светло.
Нес ветер песню в опустелом поле
Над скудным засыхающим жнивьем,
Надежда в песне уступала боли,
Полыни горечь заплелась в нее...
Полыни кустик − стебель слабой жизни,
Здесь среди мертвых он один живой.
"Но не впервой нам защищать Отчизну,
И умирать за правду не впервой..." −
Так думал краснофлотец Одинцов
За камнем, поливаемым свинцом.
Та песня девушек послышалась ему
В горячем ветре, дующем в Крыму.
И тихая любовь и голос милой
Ему придали мужества и силы.
"Сейчас работа для меня − война.
В бушлатах черных мы для немцев − черти.
А коль умрем, так тошно станет смерти −
От страха обессилеет она..."
Наследник славы дедов и отцов,
Поднялся из-за камня Одинцов.
В последний бой, последние живые,
За ним вперед рванулись остальные.
Тугой от пуль, от крови липкий воздух
Толкал назад и вниз давил к земле −
Ведь человек для вечной жизни создан,
Не должен гаснуть угольком в золе.
И умирать кому когда охота?
Но даже зная: вот он смертный час, −
Идет в прорыв отчаянный пехота,
И сила павших входит в нас...
А там, в тылу, в Сибири, утомленно
Невеста спит, и снится ей: прямой
Победною дорогой эшелоны
Везут любимого и всех мужчин домой.
Так спит она, что ей и горя мало,
И грезится, что вот она опять
Лоскутное сшивает одеяло,
Чтоб будущее счастье укрывать...
В чужой окоп ворвался Одинцов.
В чужое искаженное лицо
Вломил он уже треснувший приклад,
И, не успев поднять свой автомат,
Осел в углу бесформенным мешком
Второй фашист, поверженный штыком.
И Одинцов не помнил, как потом
Хватая воздух воспаленным ртом,
Орал и бил уже почти вслепую,
Как воду, пил сухую пыль степную.
Он видел смерть. Теперь он к ней привык.
А сзади город, что отдать нельзя:
Не пядь земли, а целый материк −
Земля, в которую легли друзья.
И билась мысль в виске:
"Пускай хоть сто пуль
Изрешетят мой старенький бушлат,
Пусть даже враг войдет в наш Севастополь,
Мы все равно вернем его назад!"