Выпущенная Татарским книжным издательством к 75-летию автора книга стихов Н. Алешкова «Причастие» имеет подзаголовок: «избранная лирика». Аннотация уточняет, что в книгу вошли стихотворения, написанные в первые двадцать лет 21-го века. Итак, это избранное поэта, вступившего в новый век – и в диалог, и в непростой спор с этим веком – человека зрелого, перешагнувшего очередной возрастной рубеж.
Человеком – каким? Усталым, злым, сломленным, разуверившимся во всём? Ведь мир, в котором родился Николай Алешков, в котором он состоялся как поэт, рухнул, не «достояв» целого десятилетия до конца «своего» века. А он казался таким прочным, победительно-несокрушимым. Его не смогла разрушить даже страшная война: миллионы жертв, пепелища и развалины не сломили мужества ставшего единым целым народа, не привели к развалинам духа. А теперь? Что произошло теперь – со страной, с нами всеми, с автором этой книги?
Поэт – частица доли народной, его извечной нелёгкой судьбы. А народ, как ни гнули его окаянные «перестроечно-рыночные» времена, выстоял. И поэт, ровесник Победы, выстоял вместе с ним. Что помогло ему в этом, что дало силы? Чтобы ответить на этот вопрос, давайте откроем книгу. И мы увидим, что с первых страниц на нас смотрит широко открытыми глазами деревенское детство – трудное, не сытое, но такое счастливое!
«Луга за Камой. Полночь. Блеск зарниц…» - одна строка-мазок - и мне, читателю, столько знакомого видится-откликается в этом коротком заречном взблеске. Будто услышал вдруг чей-то дальний зов, дорогой чей-то оклик.
Озёра плавятся в закате.
И запах трав, и вкус ухи!
Растут из этой благодати
Мои негромкие стихи
Казалось бы – идиллия полная. А это – из стихотворения о рано познавшем труд послевоенном детстве, о колхозе, где автору в 12 лет бригадир «доверил» кнут и должность подпаска. И – ни малейшего намёка на обиду, на ушибленность «подневольным временем». Напротив – «благодать», и - затаённо-тёплое чувство причастности к важному и нужному общему делу, благодарность за то, что всё это в жизни было:
Вот по лугам вечерним кони
Бредут чуть слышно. И верхом,
Небрежно повод сжав в ладони,
Я восседаю на Лихом.
Начало биографии. И – начало поэзии. Поэзии как постижения не только своей «луговой тропинки», но и народной судьбы, которую не надо специально изучать, потому как она – здесь, рядом с тобой. Как этот собравший всю деревню после сенокоса сельский престольный праздник («Это Орловка вернулась с покоса, // С дальних лугов аккурат на Кузьму»), где и радость, и память, и боль – общие, роднящие людей, дающие жизни воздух и смысл:
Небо в глазах опрокинется навзничь.
Воздух июльской полынью горчит.
И одноногий Максим Афанасьич:
- Мы победили! – сквозь слёзы кричит…
Концовка этого стихотворения, посвящённого памяти брата Саши, – казалось бы, узко-биографического, личного, - звучит как молитвенно-исповедальный, рвущий сердце реквием эпохе – и стране, которую мы потеряли:
Спеет пшеница. Луга покосили.
И нагулялись. Пора и домой!
Как же охота вернуться в Россию
Послевоенную, Боже ты мой!
Потом, после детства, много случилось всякого: тревожащие сердце дальние дороги, города, Литинститут, жизнь столичная, хмелем надежд и дружеских посиделок не на шутку закружившая голову.
Вернуть соловьиные годы,
Упасть в луговую траву…
Хотелось любви и свободы,
Хотелось в Казань и Москву
Из Богом забытой Орловки.
Вперёд! И Казань, И Москва
Капканы свои и уловки
Расставили – выжил едва.
И была дорога обратная, в родные места – не к разбитому корыту, а к себе, к изначальному слову. Рассуждая о своём «пожизненном кресте», Н. Алешков говорит об этом без метафорической «слезы», по-мужски просто и ясно:
Водку пил, но не спился,
Повернулся к добру.
Я в Орловке родился
И в Орловке умру.
И очень естественным кажется это раздумье: « Может быть, не случаен // Предначертанный круг…». Во всяком случае, поэт ни о чём не жалеет:
Я не знаю об этом,
Но у всех на виду
Деревенским поэтом
По Отчизне иду.
«Деревенским поэтом» - это не поза, не ряженый под архаику эпатаж, а правда. И тихое мужество: не следуя за куражным, помешавшимся на «цифре» урбанистическим веком, остаться там, где истоки. Истоки жизни, судьбы уведённого, как в полон, в иную реальность Отечества. Это осознание – «деревенский» – ничуть не мешает Николаю Алешкову видеть не только поля и поймы родного Закамья, но и главные смыслы творчества. В стихотворении, посвящённом памяти своего друга, художника Леонида Остапенко, это явлено так естественно и ёмко, что хоть на скрижали высекай:
Жили, стихи и картины творили,
Женщин любили и пили вино.
Мало о вечном с тобой говорили,
Но через нас говорило оно.
Именно так оно и говорит – «через нас», без ложного пафоса, обыденно и негромко, только мы в молодой горячке, в творческой своей гордыне не сразу (и не все) это понимаем…
В поэзии Н. Алешкова немало таких строк, глубоких и мудрых. Вот он обращается к уходящему в большую жизнь сыну:
Под стук колёс лети навстречу ветру!
Вот мой наказ, серьёзный и простой –
Нельзя менять ни родину, ни веру.
Я это знал. И ты на этом стой!
Так хочется верить, что наказ этот услышит не только сын поэта, но и – все идущие за нами поколения: наши дети, наши внуки, наши правнуки. Услышат – и запомнят, и понесут с собой по жизни.
Когда речь идёт о главном, лирика Н. Алешкова не чурается и высокого «державного» строя, который так не по нраву антипатриотической плесени, расплодившейся ныне на ниве отечественной словесности, как головня на оставшемся без хозяйского пригляда пшеничном поле:
Наши отцы заплатили сполна –
Заживо в танках сгорали.
Родина, значит, на то и дана,
Чтоб за неё умирали.
Не прячется поэт и от вывихнувшей ум «злобы дня», пытающейся, что называется, запудрить нам мозги рядящимися в одежды непреложных гуманистических истин словесами:
Всё понимаю, кроме одного.
Витии, объясните всё же, что есть
Свобода совести? Скажите, от чего
Освободить хотите нашу совесть?
И в строках Н. Алешкова о роли поэта в современном обществе, об отношении власть предержащих к нему не личная обида сквозит, а печаль, умеющая говорить ясным языком высоких обобщений:
Поэт не врач, а боль. Струна и нерв.
Когда к поэту уваженья нет,
Не сомневайтесь в том, что одурачен
Народ, ведомый властью к поп-звезде
И к зрелищам, и далее везде,
Где Пушкин на Киркорова растрачен…
Каждый настоящий поэт – это не только неповторимый, ни на кого не похожий голос, но и путь. Свой путь Николай Алешков искал трудно, оступаясь и клонясь, но выбрал – навсегда.
Прильнут к ногам травинки,
И мне легко идти
По луговой тропинке
Вдоль Млечного пути.
Холодному, нудному уму трудно такое представить, а вот сердце, бесстрашное и ранимое, всю жизнь рвущееся к горнему и страшащееся его, всё понимает и откликается горячими чёткими толчками. Оно готово идти вслед за поэтом, не боясь оступиться, сорваться в темноту: ведь и там, на поэтических своих высотах Н. Алешков остаётся земным, понятным, близким нам человеком:
Последнее тревожное тепло.
Душе созвучна мука листопада.
Как будто душу музыкой свело
И ничего разгадывать не надо.
Это «тревожное тепло», разлитое по страницам книги, согревая и утешая нас, помогает о многом задуматься – и многое увидеть, почувствовать: «Скоро и мы журавлиную грусть // В небе продышим…».
И вовсе не поэтической «красивостью» кажется мне это признание:
Люблю это мокрое поле
И эту туманную взвесь.
Была бы на то моя воля –
И душу оставил бы здесь.
Я думаю, что она и останется здесь, душа русского поэта Николая Алешкова: в этих чутких, честных, оплаченных судьбой строках, в мокрых полях и туманах, в согревающей взгляд звёздной млечности, что обязательно проступит сквозь пригнутые тяжелой взвесью печалей и скорбей облетевшие ветки наших надежд – какое бы тёмное, горькое, позднее время нам ни выпало.