Роберт Фрост (1874 – 1963) родился в Сан-Франциско у Тихого океана. Отец его работал журналистом. В детстве юный поэт, как и многие мальчики, был озорником, тем не менее, школу закончил с отличием. Зато университет ему закончить не удалось: в первой попытке – от скуки, во второй – от элементарной бедности. (Сразу нужно отметить, что в дальнейшем десятки университетов США и Англии присваивали Р. Фросту всевозможные учёные степени, и звания и приглашали преподавать). Поэтому Фросту пришлось ограничиться колледжем, а затем сочетать фермерский труд с преподаванием в сельской школе. Стихи поэт начал писать ещё в юности, кое-что печатал в провинциальных газетах, однако не вызвал интереса читателей к своим ранним опытам, не говоря уже о рецензентах. В 1912 году Фрост с семьёй перебрался в Англию, где в издательстве «David Nutt» в 1913 году увидела свет его первая книга «Прощание с юностью» (дословный перевод «Воля мальчика»), когда поэту было уже под сорок. О книге с восторгом отозвались английские друзья Фроста – поэты-георгианцы. Это было объединение приверженцев буколической лирики, сетовавших на всевластие индустрии, воспевавших красоту зелёных полей, прозрачных ручьёв и тенистых рощ. Фрост тоже писал о природе и о деревне, тем самым как бы оказывался союзником этих сильно запоздавших искателей романтики. В отличие от них, для Фроста природа являлась не материалом, а божеством поэзии. Точнее говоря, он воспринимал её как высшую метафору, скрывающую в себе аналогии с человеческой жизнью. Человек может не чувствовать своего участия в ритме природы, но его жизнь зависит от того, насколько он в ладу с соразмерностью, скажем так, космоса. Поэтому, когда уже в 20-е годы Фрост получил признание, громкую славу, какой не знал ни один из его литературных современников, он не без вызова противопоставил себя «поэзии отчаяния», которая казалась знамением эпохи, и при всей своей нелюбви к открытым признаниям однажды высказался: «Единственное, на что я решительно не способен, это испытывать состояние безнадёжности». Этот принцип дал ему основание к поиску нового строя художественного изображения. Но он был осторожен и понимал, что новое зрение на структуру стиха не должно враждовать с накопленным ранее художественным опытом. Такая точка зрения отличает знакового мастера пера. Конструированию и изобретению, которыми вдохновлялись поэты-современники, он противопоставил идею более глубокого, прагматического освоения классики. Прочитать её нужно так, как это может сделать только поэт. Очень важный момент для того, кто хочет внести в литературный процесс нечто новое, оригинальное. Фрост предпочёл «старый способ быть новым», но не разрушая, а наследуя и преображая (образ – преобраз) сделанное до него. Вскоре в его стихах, при всём внимании к живой, а не книжной речи, зазвучала необычная мелодика, ставшая внутренней драматургией его стихотворений. Возник свежий «праздник ассоциаций», который Фрост всегда считал началом начал всякого творчества. Лучше сказать, это был не осознаваемый, но ощущаемый переход от традиции к новаторству, совершившийся в его поэтической метафоре. Точно так же он мыслил и по отношению к лирическому сюжету. Не следует искать, открывать, выдумать и т.д. новые сюжеты, необходимо преобразовывать старые, так как они вечны. Да, в поэзии он двигался против течения, не признавая многих утвердившихся принципов и ориентиров. Но точно так же он поступал и в своих нравственных исканиях, в толковании обязанностей поэта.
Фрост прожил долгую жизнь. У него на памяти – две мировые войны и жестокий социальный кризис между ними. Его сознание потрясли Нюрнбергский процесс и первый атомный взрыв. Волей времени он оказался современником «потерянного поколения» 20-х годов и «разбитого поколения» 50-х. Всё это сквозь метафорический кристалл отразилось в его поэзии.
Крупная фигура Фроста, увенчанная белоснежной головой, и слегка лукавое выражение глубоко посаженных голубых глаз, по-крестьянски неспешная речь, украшенная каким-нибудь характерным словцом, и большие натруженные руки (поэт очень любил сажать картошку) создавали впечатление гармоничности и простоты. Он оказался поэтом-землепашцем, дорожащим радостями сельской жизни. Он, жизнелюб и певец патриархального мира фермерской Америки, воспринимался как тонкий пейзажист и продолжатель фольклорных традиций, от которых отвернулись не в меру рассудочные и утончённые современные поэты.
Самые почётные премии для него были не праздником, а обыденностью. В дальнейшем его назовут национальным поэтом Америки.
«Западная река» (1923) - пятая книга Фроста. Предлагаемые вниманию читателей стихи – из этой книги. Стихотворение, давшее название всей книге, - это спор мужа и жены на берегу реки по волновавшим поэта философским проблемам. Тем более что ещё в 1911 году Фрост испытывал всестороннее влияние Бергсона, наиболее активного ниспровергателя интеллекта в философии начала ХХ века. Всё действие книги разворачивается на фоне обычной и необычной сельской природы Америки. Фрост попытался оставить человека наедине с собой, отчего пейзаж трансформировался в соучастника драматических переживаний лирического героя. Океанские волны, накатывающиеся на скалу, заглядывающее в окно дерево, с листьев которого ветер срывает стон, река, единственная из всех текущая на Запад, – эти картины природы, присутствующие во многих фростовских стихотворениях, служат вовсе не украшением образа. Его природа участвует в каждом душевном побуждении лирического героя, ведя с ним обозначенный мыслями, чувствами и словами диалог. В том числе, и о жизни и смерти. А это, как известно, извечный вопрос поэзии. Умение изображать рождение и смерть отличает мастера от ремесленника. Лукреций в поэме «О природе вещей» утверждает, что смерть – это не полное уничтожение живого, а перераспределение вещества: смерть земли рождает огонь, смерть огня создаёт воздух, смерть воздуха порождает воду, а смерть воды – землю. Но весь этот не вполне осознаваемый людьми «водоворот» материи в природе воспринимается ими трагически. Трагедизация жизни – это то, к чему склоняется автор в поэтическом споре, чем, кстати, предвосхищает дальнейшие философские искания на Западе и, возможно, на Востоке.
Роберт ФРОСТ
Из книги "ЗАПАДНАЯ РЕКА". Переводы Александра РАТКЕВИЧА
В ПЯТЬДЕСЯТ
(What Fifty Said)
Я чтил учителя стариком, пока сохранял молодецкий пыл.
Я страстью швырялся, словно снежком, пока окончательно ни остыл.
Я много страдал, как в закалке металл, и эта на мне печать.
Я в школу ходил, чтоб не только взрослеть, но – прошлое изучать.
Теперь я старик с безвозвратным лицом, и учит меня молодёжь.
И всё, что осталось в сознанье моём, сегодня пойдёт под нож.
Я вновь обучаюсь, и вновь напрягаюсь, чтоб швами дни отмечать.
Я в школу хожу, чтоб не только юнеть, но – будущее изучать.
ПЕСЧАНЫЕ ДЮНЫ
(Sand Dunes)
Морские волны – зелень гор
И поля вспаханного зябь,
Но там, где берег длань простёр,
Песчаных волн желтеет рябь.
Их тоже море создаёт,
Чтоб подобраться к рыбакам
И уничтожить в свой черёд
Всех тех, кому привольно там.
О, море, знающее суть
Волны, песка, камней,
Как ни отслеживай свой путь,
Не знаешь ты людей.
Они лачугу, лодку, сеть
Уступят волнам вновь;
Но, море, как тебе пропеть
Свободу и любовь.
ЗАПАДНАЯ РЕКА
(West-running brook)
«Мой Фред, где север здесь?»
«Что?.. Север там!
Река бежит на запад».
«Дорогой,
Давай её звать Западной рекой…»
(Но люди так её и величают).
«Как странно, что она течёт на запад,
Когда все реки льются на восток,
Вливаясь в океан? Она, должно быть,
Идёт наперекор судьбе или преградам,
Точь-в-точь как я с тобой – и ты со мной –
Ведь мы, наверное… - не знаю – мы…
Так кто же мы?»
«Упрямые, как юность».
«Точней не скажешь – два лихих упрямца.
Я думаю, давай нас будет трое:
Как ты и я женаты друг на друге,
Мы женимся вдвоём на этой речке.
Для этого нам нужно мост построить,
И пусть он будет обнимающей рукой…
Взгляни, взгляни, река волной нам машет,
Давая знать, что слышит…»
«Это, милый,
Вода дрожит, ударившись о берег».
(Речной поток, разбившись об утёс,
Преобразился в пену, словно лебедь
С соперником лихим в неравной схватке
Здесь растерял свой белоснежный пух;
И вот струя его заносит в заводь,
Где в тёмных водах высится ольха,
Которую, как будто белым шарфом,
Густая пена плавно обвевает).
Здесь воды плещутся с давнишних пор,
С тех самых, как из недр родились реки, --
Так что волна рукою нам не машет».
«Тебе – не машет, мне, я вижу, машет;
И это знак любви и единенья.
Но если ты сумеешь эту реку
И эту местность в царство амазонок
Волшебным словом преобразовать,
То я молчу! Мне нечего сказать».
«Нет, продолжай. Ведь ты о чём-то думал».
«Я думал, да: наверное, и реки
Текут не по течению, а против.
Они, как мы, из тех же элементов
Сотворены задолго до животных.
И здесь сокрыто таинство стремленья
Людей к началу всяческих начал:
К потоку, что собой овладевает.
Но есть иные, что считают жизнь
Круговоротом, вихрем постоянным,
Вселенский танец исполняющим на месте
И вдруг стекающим, как речка в океаны,
В пустоты, в бездны, растворяясь там.
Но жизнь, я думаю, струится в этих водах,
Она летит над нами в облаках
И между нами мыслью протекает,
Пытаясь нас собой разъединить.
Она над нами, в нас и между нами.
Она есть время, сила и любовь,
Но, в тот же миг, она противоборство,
Верней, универсальный водопад,
Который с шумом падает на землю,
Одновременно подымаясь вверх.
И в этом я предчувствую разгадку:
Жизнь, как река, куда-то утекает,
И вновь откуда-то незримо вытекает,
Пренебрегая светом и пространством.
Да, время не боится исчислений.
Речное русло не боится вод.
А солнце, заходя, восходит вновь.
Но что-то есть, что солнце превосходит.
И это то движение к истоку,
Что происходит вопреки теченью
Реки и нашему с тобой существованью.
Поверь, всё это из одной породы,
Как мы с тобой».
«Воистину, ты прав.
И этот день – он твой».
«Скорее, - наш,
Когда мы реку Западной назвали».
«Сегодня день слиянья наших слов».