* * *
Я не люблю писать стихов от «мы»;
но мы опять стоим на повороте,
и снова, как в преддверии чумы,
историю рожаем в новой плоти.
Нам было славно в летописях лгать,
другие в это верили смущённо
и без сомненья, как родную мать,
историю любили восхищённо.
Свою историю. И плоть – свою.
И вот настало пепельное время,
которому и я хвалу пою,
забыв, что ложь – навязчивое бремя.
Что и сегодня нужно угождать
стоящим и сидящим у кормила,
под их диктовку тщательно писать
о том, что не было и то, что «было».
За это нам отмерит их слуга
ещё один кусочек сладкой жизни,
и будут все довольны, донага,
до дури веселясь на этой тризне.
И, не вписавшись в гиблый поворот,
беременны плодами диких сшибок,
мы снова разбиваем утлый плот
о скалы исторических ошибок.
* * *
Когда я ощущаю пробужденье
дремавшего сознанья моего,
я вспоминаю образа явленье,
в котором зрело света волшебство.
Но то ли образ – пламени рассвет,
зарницы всполох в тёмных небесах,
мне от него ни беспокойства нет,
ни зла, рождающего страх.
Его сияние – маяк в моём пути,
и дорог мне в сплетенье счастья-бед
его томительный, загадочный почти
и бесконечно щедрый свет.
Дарил ли он тепло и верность мне
в светлейшие часы туманных лет,
когда ещё в чувствительном огне
рассудок не был мой согрет?
Желанная, кто этот свет рассудит,
кто знает ценность этого огня?..
тем искренней и добродушней будет
твоё сиянье для меня.
СТРАННАЯ ФИЛОСОФИЯ
А жизнь многогранна. Всех граней не счесть.
Отстаивай, друг мой, всегда и повсюду
свой взгляд на любовь, на неправду, на честь…
я свой, несомненно, отстаивать буду.
Наш спор может длиться как ветра струя,
но будет решение вновь неизменно:
ты прав безусловно, как, впрочем, и я
на столько же прав совершенно.
«Но как так?» – ты спросишь, вопросом смущён.
Вот тут-то ответ однозначный и есть:
мы смотрим на жизнь эту с разных сторон,
а жизнь многогранна, всех граней не счесть.
МЕТАМОРФОЗЫ
С любовью ты не справилась своей,
и потому огонь в тебе тускнеет,
и пальчики твои меня не греют,
и личико твоё намного злей.
Что ж, налицо плоды беды такой:
любовь твоя в капризы превратилась,
вернее, ты с придирчивостью сжилась,
во мне всё больше находя ошибок рой.
И я, пожалуй, знаю, что с тобой,
ты заразилась от своей подруги:
любить сначала преданно, до муки,
затем пресытиться любовью, как тоской.
Зачем тебе эксперименты над собой,
зачем бледнеть, испытывать мученья
от слов моих, несущих огорченья,
не лучше ли смеяться вразнобой?
Не лучше ли на страсти быть скупой,
не замечать во мне ни грамма ласки,
приписывать мне всяческие маски,
которыми я прикрываю образ свой?..
Прости меня, что в слепоте своей
увлёкся я тобою ненароком;
и чтобы ты моим не стала роком,
я растворюсь в холодности твоей.
ДОЖИНКИ-2002
На горе на Замковой на крутой,
у Софии полоцкой золотой
собрался народ на помостике
всё хозяева да и гостики.
Кто хозяева? – полочане,
а кто гостики? – белорусы.
Ай, о чём они говорят-поют?
Что же праздновать собралися тут?
И какие вещи-товарочки
разложили тут на прилавочки?
Ох, и праздновать стали жнивку,
изобильнейшие дожинки.
А товар у них да на всякий вкус,
на любой почёт да на каждый ус:
тут и хлебушко не утеряно,
а и пива с вином не меряно.
И, как зёрна в полном амбаре,
весь народ и сыт, и задорен.
Как поют хозяева без прикрас,
как танцуют гости пляс-перепляс,
что Скорина вспоёт над водушкой,
Евфросинья пойдёт лебёдушкой.
Глядь-поглядь, и природа вскоре
закружинится в хороводе.
Ой, гудит-шумит полочанский край –
белорусы чествуют свой урожай:
как умеют петь – так и слушают,
как работали – так и кушают.
И стоит прямой и окольный
на все страны звон колокольный.
СОНЕТ
Вот ещё деревенька заброшенная,
запорошенная снежком;
называется, вроде, Ухоженная,
а на деле – все избы ничком.
Вот старуха скользит, огорошенная
полупьяным своим старичком,
видно, в гости плетётся, непрошенная,
о тоске помолоть языком.
Всё здесь тихо: и память, и времечко
потеряли свой давешний след –
ни поэта, ни вьюги нет.
Только тупо нам давит на темечко
поизношенный жизнью вопрос:
неужели всё это всерьёз?
РУССИЯНИЯ
Я иду по краешку берега реки,
справа волны плавные, слева сосняки.
Ветер утихающий смотрит мне в лицо,
в небе серебрится лунное кольцо.
Серой мглою сумерки на поля легли,
словно шаль пуховая для ночной земли.
Ивы, наклонённые к палевой реке,
дрёмою окутаны, как слова в строке.
Засыпает пахнущий разнотравьем луг,
усыпляя гаснущий неба полукруг.
Умолкает горлица в зарослях листвы,
не слышны прибрежные шорохи травы.
Но не прекращают беседу вдалеке
сосны вековые на тайном языке.
Их стволы скрипучие памятью полны,
памятью былинной ратной старины.
Как дружины русичей окрылённо шли
защищать просторы собственной земли.
Из своих героев, из своих богов
никогда не делали жупел для врагов.
Дорожили крепостью дружбы и любви,
освящая силу их клятвой на крови.
Берегли традиции дедов и отцов,
что скрепляли нацию крепче кузнецов.
И ковали стойкость духа во плоти,
чтоб себя в природе и в миру спасти…
Я иду по краешку берега реки,
справа волны плавные, слева сосняки.
Впереди трепещется в мареве тепла
синее сияние сонного села.
* * *
Рядом с помадой – сборник стихов,
с тушью для век соседствует плов,
там, где с духами флакон притаился,
торт недоеденный расположился,
возле цветка – это, вроде, герань –
спит собачонка по кличке Тарань;
лист на столе с незаконченной строчкой,
рядом змея золотою цепочкой…
стоп, перепутал, ошибка моя –
это цепочка лежит как змея;
около стула с поломанной ножкой –
миска пластмассовая с окрошкой,
выше, над стулом, на стенке цветной
полка висит, на которой стопой –
мыло, перчатки, салфетки, заколки,
тут же в пакете тампоны, иголки.
щётка зубная в стакане стоит,
сбоку обрывок газеты лежит,
в ней напечатано стихотворенье,
в нём – о помаде с духами волненье,
о недоеденном торте этюд,
буйность герани, с пловом сосуд,
сон золотой собачонки Тарани,
миска с окрошкой, и стул, что на грани
существования, полка, стена,
что разукрашена, словно весна,
мысль об иголках, заколках, салфетках,
о многогранном стакане, таблетках…
стоп, я опять горожу огород –
там о таблетках ни слова, а вот
о пожелтевшем обрывке газеты
так, между прочим, без ложной победы
упоминается точно и в ней
мелкой заметкой и даже скромней
опубликовано стихотворенье,
в нём – … (и т.д.)
ЗЕЛЁНЫЙ ДЫМ
Одуванчиковый май. Ландышевый запах.
В небо бабочка летит, вся в цветных накрапах,
На лугах сочится сок молодой травою.
Обзаводится сирень свежею листвою.
На болоте, как оркестр, квакают лягушки.
Вылез сморщенный сморчок на лесной опушке.
На полях лежит ковёр бархатных озимых.
Чибис крылья распростёр в небесах незримых.
Перезвоном занялись жаворонков стаи,
А грачи, взлетая ввысь, выдумали граи.
Комары пустились в пляс в облаке летучем;
майский жук, как вертолёт, вдруг рванулся к тучам.
Приоделись в изумруд стройные берёзы.
Встрепенулся древний дуб, ожидая грозы.
На полянах зацвели глазки земляники –
золотистые зрачки и ресничек блики.
Мать-и-мачеха цветёт буйной желтизною.
Сон-трава к себе зовёт сонной синевою.
В поймах рек растёт щавель. Выпадают росы.
Расцветает ярко ель. И сверкают косы.
От фиалок окоём выкрашен лазурью.
Небо, словно человек, распрощалось с хмурью.
Стаи стриженных стрижей стрелами стремятся
через все заботы дня к солнцу приподняться.
В чаще льются песнь дрозда, пеночкины трели,
из кустарника слышны крики коростели.
Соловей во всю свистит, флейтой льёт зарянка.
Лес звенит от пенья птиц, как звенит тальянка.
Сад белеет, ветра шум сдержанней и глуше;
как невесты под фатой яблони и груши.
За лосихой семенит дымчатый лосёнок,
за медведицей бежит бурый медвежонок.
Работяги-муравьи, санитары леса,
строят здания свои без лесов и стресса.
Машет крыльями вальдшнеп, споря с поднебесьем,
издавая «хорк» и «цык» по-над мелколесьем.
Щука мчится за живцом, за червём – плотвица.
Нерестится окунь, лещ тоже нерестится.
В иле роется карась, жабры раздувая –
тоже чувствует нутром наступленье мая.
На опушке в цвет пошёл молодой шиповник.
Вот и кончилась весна – годовой садовник.
Навалился май на нас всем весенним весом,
и висит зелёный дым над травой и лесом.