ФАНТОМНАЯ БОЛЬ
Всё прошло давным-давно и быльём поросло. Тема закрыта. Лицо забыто. А вот болит, ноет... как шрам перед дождём. Не так, чтобы часто, но ощутимо. И ничего не поделать с этой фантомной болью. Ампутированное сто лет назад чувство болит.
Ветреным вечером, когда ворчит старый флюгер на крыше, пугая осторожные лесные тени, приходит эта ломота-маята. Она может возникнуть в виске, в уголке грудной клетки или где-то за плечом. Эта боль существует как бы отдельно и не зависит от тебя и твоей жизни: белая ли, чёрная полоса – ей всё равно. Иногда боль приходит во сне (или со сном) – но тут всё понятно. В другой раз её рождает едва заметный аромат яблок или дым жжёной листвы. Аккорды, сплетённые небрежно и точно. Мелькание книжных страниц или деревьев за окном автомобиля. Чьи-то глаза, чей-то чужой затылок. Чужое сплетение рук. Или случайный вопрос внука: «А почему у одних дядь и тёть морщины круглые, а у других квадратные?» Деточка, причём здесь морщины?.. А вот на тебе – явилось! И заныло-завьюжило-затомило...
Спрашиваю себя в лоб: «Жалеешь? Хочешь всё вернуть?» и честно отвечаю: «Нет!» (какой смысл себе врать?). Тогда что? Отчего эта вековечная недосказанность так царапает душу? Почему приходит, когда захочет? Зачем?..
Или вот ещё как бывает. Идёшь себе по улице, и вдруг навстречу шагает Он – источник и причина твоей фантомной боли. Улыбается, рукой машет. Сердце подпрыгивает к горлу, ты судорожно сглатываешь, чтобы не выскочило. Выпрямляешь спину, растягиваешь улыбку – мол, всё у меня в порядке, полюбуйся, и готовишь мысленное приветствие. Такое небрежно-равнодушное. И чтобы вскользь об успехах. И дать знать невзначай, что всё у тебя лучше не бывает. И в личной жизни тоже. Пока ты всё это сочиняешь в уме, расстояние между вами сокращается. Ты вдруг видишь перед собой совершенно чужого человека. И махал он не тебе, и улыбался вон той блондинке в синем брючном костюме. И цветы ей, и звонкий поцелуй в щёку. А тебе остается фантом...
Так и живёшь... Пока однажды, в пробке на светофоре, столкнувшись взглядом с Ним – сомнений нет! – а не с фантомом, вдруг понимаешь: всё. Прошло. Отпустило. На этот раз точно. Потому что не ёкнуло, не полосонуло судорогой, не подкатило к горлу. НИ-ЧЕ-ГО! Скользящий взгляд, торопливый кивок. И вздохнёшь с облегчением, и улыбнёшься про себя. А потом признаешься, что не так уж в порядке у тебя в жизни. Но от этого признания отчего-то станет не грустно, а тихо и покойно. Потому что есть ещё время навести порядок
БАБУШКИН СУНДУК
Бывает, зацепит глаз какое-то слово или фразу – и в дальних закоулках памяти щёлкнет неведомый тумблер и отправит тебя в прошлое. Туда, где десятки лет назад гуляло твоё детство. И вот ты уже на раскалённом от летнего зноя, стрекочущем выгоне. Идёшь с подружкой Олей на другой конец деревни. На головах – кружевные накидки с подушек, на запястьях – браслеты из одуванчиков.
Ноги босы, идти колко, но дорога потрескалась от жары и похожа на раскалённые угли, поэтому лучше уж колоться, чем обжигаться. «Опять заневестились!» – качала головой бабушка Нюра, но не сердилась и даже обещала, когда вернёмся, дать покопаться в сундуке.
В этот час деревня пуста. Дневная дойка закончена, коровы дремлют по колено в речной грязи. Тень жидких вётел покрывает их шкуры пятнистым узором. Доярки, процедив парное молоко, уже отправили его в погреб или оставили сквашиваться под марлей на крыльце. У бабушкиной Малинки молока хватает и для погреба, и для крыльца.
Обещание покопаться в сундуке так соблазнительно, что пройдя деревню от края до края, истомившись от зноя, пыли, колкой травы и невостребованности наших нарядов, спешим обратно в прохладу деревенской избы. Олю зовут домой (она живёт по соседству), а я, стащив с головы «фату», выпиваю большую кружку ледяной воды из ведра и сажусь на коленки возле сундука. С трудом приподнимаю тяжёлую дубовую крышку, отваливаю её наружу – с глухим ударом она упирается в белёную стену печки, где уже заметен след от моих открываний. А там!!! Стопки белья с ручными прошвами, нарядный, облицованный синим плюшем полушубок, кримпленовое платье с фиолетовыми цветами и розовыми птицами, кружевные сорочки, пуховые шали, пропахшие нафталином пиджаки, цветастые юбки... В углу – узелок со «смертным», который велено не развязывать. Что такое «смертное» я ещё не понимаю, хотя от слова веет страхом. Сбоку на полочке – шкатулка с самым ценным: блестящие пуговицы, булавки, стеклянные бусы, прабабушкины серёжки с жёлтыми камушками, чёрный ключ размером с детский мизинец... От чего? – я так и не узнала. На самом дне – обёрнутая в рушник фамильная икона. Времена были атеистические, и вешать старинную икону на видное место бабушка Нюра боялась. В красном углу висели две обыкновенные – с бумажными цветами и мятой фольгой на окладе. «Николай-угодник» – представила мне бабушка седобородого старца с застеклённой картинки. «Царица небесная» – скорбная женщина, укутанная в малиновое покрывало, смотрела на меня с другой. Втайне от родителей бабушка Нюра научила меня молиться. «Отче наш» я выучила в шесть лет на слух. И креститься умела правильно, и поклоны класть. По воскресеньям перед иконами горела лампадка – тогда мне казалось, что огонёк возникает сам собой из резной чаши на цепочке. Сам же и исчезает. Потому что зажигала её бабушка на рассвете, когда я ещё спала, а гасила, когда уже спала.
...Деревня та сейчас почти вымерла – из пятнадцати дворов обитаемы три. Коров давно никто не держит. Подружка детства Оля умерла молодой. Старый дом покосился, но ещё стоит. И сундук до сих пор на месте, только я в него давно уж не заглядываю...
Куда уходит детство? Да никуда оно не уходит! Уходим мы. А оно остается. Там, где знойный полдень и кузнечики, фата из накидки и сокровища в бабушкином сундуке...
ЧЕРНОВИК
(Из цикла «Люди»)
Лето, наверное, никогда не наступит. Симеиз вымок насквозь от дождей, от тяжкой сырости, будто это вовсе не черноморский курортный городок, а какой-нибудь мрачный Копенгаген.
Ирина Витальевна сидела на террасе рыбного ресторанчика, где её знал уже весь персонал, включая официанта Мози – студента-нигерийца, подрабатывающего здесь во время летних каникул. Ирина Витальевна обслуживалась всегда только у него, не упуская возможности попрактиковаться в языках.
– Как обычно капучино? – белозубо улыбаясь, спросил Мози на английском.
Он был горд предпочтением богатой клиентки, оставляющей щедрые чаевые.
– Да, Мози. Только в этот раз добавь в чашку десертную ложку коньяка, – попросила Ирина. – И смотри не перепутай: не чайную, не столовую, а десертную! Понял?
– Будет сделано! – ответил Мози и скрылся в дышащей искусственной прохладой глубине зала.
Ирина Витальевна рассеянно кивнула и принялась рассматривать затянутую туманной пеленой морскую даль. Она приехала в Крым, чтобы немного прийти в себя после изнурительного развода с выматывающей перепиской и чередой судов. Итогом она осталась довольна, но сил потратила больше, чем ожидала. Турбин оставил ей четверть акций своей компании и дом в Карловых Варах, который хоть и нуждался в ремонте, но сулил безбедную, праздную старость среди целебных источников и истинных аристократов. Свой маленький, но живучий бизнес Ирина Витальевна переводила на дистанционное управление. Уже сейчас она могла отлучиться хоть на неделю, хоть на две – всё работало без неё как часы. Пришлось, правда, сменить троих управляющих, но четвёртый – Глеб – оказался вполне достойным. Не ленился, не воровал. К тому же был холост и хорош собой. Если бы не он, Ирина не сидела бы сейчас за чашкой капучино с коньяком и не смотрела бы на горизонт, который всё ещё дымился сердито и угрюмо.
Отдыхающих в этом году было мало – то ли погода помешала, то ли охватившая полмира пандемия. Но Ирине Витальевне не было до этого никакого дела. Она перебирала в уме свои регалии и достижения, ища в них опору и успокоение. Сравнивала себя с подругами, зачисляя очки в свою пользу. Ирина Витальевна понимала, что её жизнь, сотворённая ею самой, собранная по крупицам, сложенная по кирпичикам, по всем параметрам удалась – и сомневаться нечего! Наверное, могло бы быть ещё лучше – ведь нет предела совершенству – но она к совершенству не стремилась. С каждого из трёх мужей Ирина получила приличную компенсацию за утраченную молодость. Сына определила в Болонский университет. Дочь выдала замуж за английского лорда. Чего ещё желать на пятом десятке?
По бульвару мимо Ирины, постукивая тросточками, прошла пожилая пара. Он – в соломенной шляпе с громоздким чёрным зонтом, она – в затейливой причёске из воздушных, невесомых волос. Женщина засмотрелась на стариков, представляя, смогла бы она вот так доживать свой век? Ходить, опираясь на нетвёрдую руку спутника, укладывать выбеленные, пушистые пряди в замысловатые кудели – зачем? для кого? Она увлеклась и не заметила подкравшегося сзади человека – прохладные ладони легли на её глаза. Нет, Мози не мог позволить себе такой вольности. Приехала Ирина сюда одна, причём скрытно. Тогда кто? Возмутиться? С негодованием откинуть незнакомые руки? Женские или мужские? – любопытство заставило её немного помедлить.
– Иришка-мышка везде торопыжка! – раздалось из-за спины.
Так её могла называть лишь Томка Шуйская, с которой они сидели в школе за одной партой. Ирина резко обернулась, отбросив прохладные руки. Так и есть – перед ней стояла бывшая одноклассница, узнать которую стоило немалых трудов. Бесформенный сарафан, раздавшиеся бёдра, нелепая сумка с бахромой. Лицо неухоженное, без намёка на макияж. Только собранные всё в тот же хвост волосы и вечно ликующие не по делу глаза. Собственно, по глазам и хвосту Ирина Витальевна и узнала Шуйскую.
Они не виделись больше двадцати лет, не считая встречи одноклассников, на которую обе опоздали и просидели за общим столом с полчаса от силы. Ирина Витальевна помчалась в аэропорт, чтобы лететь в Копенгаген, а Томка забирать из садика Костика.
Они никогда не были близкими подругами, но что-то заставляло их приятельствовать. Общая парта – исключительно из-за зрения. Обе носили очки, только Тамара страшные стариковские, доставшиеся, видимо, от бабушки, а Ирина – модные, в тонкой оправе, а потом и вовсе перешла на линзы. Кроме звучной фамилии в Томке не было решительно ничего аристократического. Она никогда не отличалась ни вкусом, ни манерами, ни кругом общения. Смеялась громко, невпопад, мечтала неистово и всех вокруг жалела.
– Иришка, что ты здесь делаешь? – удивилась Томка, разглядывая подругу детства. – Ух, и шикарная же ты! – она подняла руки Ирины, словно собираясь с нею вальсировать.
– То же самое я хотела спросить у тебя, – ответила Ирина Витальевна, затрудняясь выбрать манеру и тон беседы.
– А, да я тут сейчас живу! – беспечно махнула рукой Томка в сторону бульвара. – На Приморском, 24 – знаешь, где это? Приходи в гости!
– Погоди, ты ведь жила в Ростове?
– Ну, правильно, я там и живу! Только на лето приехала с Вадиком сюда. Мы комнату снимаем. Он у меня художник, пишет морские этюды, а я вот это, – она достала из сумки испещрённые круглым ученическим почерком тетрадные листы. – Черновик.
– Что же это будет? Бестселлер всех времён и народов? – ухмыльнулась Ирина, бросив небрежный взгляд на ворох никчёмной бумаги.
– Не знаю, что получится, – пожала плечами новоявленная писательница. – Помнишь, Нина Петровна говорила, что сочинение – это не мой конёк?
– Извини, не помню.
– Неважно. Я и сейчас не уверена, что это моё. Но знаешь, когда я пишу – просто улетаю!
– Куда ж ты улетаешь? – Ирина Витальевна смотрела на Томку, и не могла поверить, что они ровесницы.
– Туда, о чём пишу! – та мечтательно подкатила глаза. – Я будто бы путешествую.
– А что, на обычные путешествия денег нет?
Налетевший ветер надул парусом Томкин сарафан, а потом хлестнул его обратно. Выцветшая, в жёлтый горох материя облепила живот – круглый, тугой, с выпирающим пуговицей пупком.
– Боже, Томка, ты что беременна? – всплеснула руками Ирина.
– Ну да, – залившись краской, призналась Тамара. – От Вадика. Поздновато, конечно...
– Это твой новый муж что ли? А как же Игорь?
– Нет, Вадик мне не муж ещё, но как только родится ребёнок, мы распишемся. А Игоря я похоронила четыре года назад.
– Ох, прости. Не знала, – смутилась Ирина.
– Да ничего, я уже привыкла.
– Костик вырос – лет двадцать ему?
– Двадцать два. Сам отец уже! Вот дядя будет младше племянника, – Томка смущённо погладила живот. – Да что мы всё обо мне, да обо мне, лучше о себе расскажи! – глаза её снова вспыхнули девичьей радостью. – Ты такая красивая! Всегда лучше всех была! И умнее всех!
Ирина Витальевна смерила одноклассницу долгим взглядом. Есть ли смысл рассказывать ей о своих достижениях? Поймёт ли? Оценит ли? Что она понимает в этой жизни? Одета кое-как, за собой не следит. Как всегда, витает где-то в облаках. Ни денег нет, ни мужиков нормальных. А теперь ещё и возраст в нагрузку.
– Чем ты занимаешься? – подсказала Томка.
– Бизнесом, – сдержанно ответила Ирина.
– Ух ты, как здорово! Но ты всегда отличалась от всех нас. Была самой лучшей в классе!
– Да что ты заладила: лучшая, лучшая.
– Но ведь ты и вправду лучшая! – не сдавалась Томка, хлопая белесыми ресницами.
Ирина Витальевна принуждённо, под напором Томкиного энтузиазма рассказала о своих успехах, о международной премии, о дистанционном управлении и удачной оптимизации предприятия. Чем больше она говорила, тем глупее делалось выражение лица Шуйской. Ирина поняла, что мечет бисер, что их жизни настолько далеки друг от друга, что понять хотя бы десятую долю услышанного Тамара просто не в состоянии. Но восторгалась она так бурно, что в какой-то момент Ирина Витальевна усомнилась в её душевном здоровье. В самом деле, нельзя же так по-телячьи радоваться успехам бывших одноклассников (если конечно, твои собственные успехи не превышают их многократно). «Успехи» Шуйской говорили сами за себя: пупок в сорок с лишним лет, сомнительный сожитель-художник и, как всегда, ветер в голове.
Явился Вадик – щуплый, жилистый мужичок в полотняных тапочках, совсем не похожий на художников, которые обыкновенно ходят в свободных, заляпанных краской блузах, носят бархатные береты и влюбляются в роскошных натурщиц. Не было у Вадика ни берета, ни блузы, а Томка на натурщицу не тянула и в молодости.
– Вот, познакомьтесь, моя школьная подруга Ирина, а это мой Вадим, – защебетала Томка, кружась между ними ситцевым волчком.
– Здравствуйте, – бесцветно произнёс художник, не вдохновившись ни красотой Ирины, ни её тугим кошельком. – Ну что, пошли домой? – обратился он к Томке.
Ирину Витальевну задело равнодушие художника. Ещё больше кольнуло, когда тот заботливо поправил прядь Томкиных некрашеных волос, нежно коснулся живота.
– Вы сегодня что-нибудь писали? – властно спросила она, отпивая глоток капучино с коньяком.
– Да, несколько этюдов сделал, – удивился неожиданному интересу Вадим.
– Покажите!
– Прямо здесь?
– Прямо здесь! – потребовала Ирина. – Мози! – крикнула она в сторону открытой двери.
Тотчас у стола появился чернокожий официант и спросил по-английски, что желает мисс. Кроме Ирины его никто не понял.
– Сделайте так, чтобы мы могли посмотреть картины! – приказала Ирина Витальевна.
Мози принялся суетливо расставлять стулья под холсты. Потом опустил полог, чтобы было лучше видно, принёс прохладительные напитки на всех.
Вадим достал из этюдника несколько ещё бугристых акварелей и начал расставлять на стульях. Листы соскальзывали, Томка подставляла под них всё, что попадалось под руку – солонки, перечницы. Наконец, импровизированная галерея была выставлена на обозрение одной единственной зрительницы.
Акварели были посредственными. Пожалуй, только одна из них заслуживала внимания. Картина была вовсе не с морем, а с дождём в раскрытом окне. Прошитая упругими стежками дождевых струй, пробитая гвоздиками капель, пропитанная невидимыми слезами, она была насыщена влагой и безотчётной тоской. Её и пожелала купить Ирина Витальевна.
– Сколько? – спросила она, небрежно ткнув в неё пальцем.
– Вы хотите её купить? Но работа ещё не закончена.
– Неважно. Я куплю незаконченную.
– Тридцать евро. Но может быть, заберёте её завтра, я смогу дописать?
– Вот, возьмите, сдачи не надо! – Ирина положила под пепельницу купюру достоинством 100 евро. – И подпишите! Вы ведь славы желаете? – отчего-то разозлилась она.
– Я незаконченные работы не подписываю, – нахмурился Вадим.
– Что и за 100 евро не подписываете? Да Вы за 100 евро должны быть готовы пустые холсты подписывать.
– Извините, я не готов, – глухо произнёс художник и стал складывать акварели обратно в этюдник.
– Ладно, я согласна без автографа. – Ирина Витальевна схватила этюд с дождём в окне и впилась глазами в сырые разводы.
Интересно, где же писалась эта картина? Наверное, на Приморском бульваре, 24, куда звала её в гости непутёвая Томка. А когда? В один из тех пасмурных дней, которые Ирина Витальевна провела на этой террасе? Или раньше? О чём думал автор, когда работал? Или о ком? Неужели о Томке? – тоже мне, Муза брюхатая.
Пока Ирина Витальевна рассматривала незаконченную картину, лёд плавился в кувшине с ежевичным морсом, а Мози стоял навытяжку возле её стола, Вадим с Тамарой тихо ушли.
Под стулом белел выпавший из общей кипы лист Томкиного черновика. Бумага намокла, все буквы слились, и разобрать что-то было практически невозможно. Да и что путного может написать Томка? Ирина всё же подняла размокший лист, но кроме разрозненных слов «вдруг», «и теперь», «в морской дали» ... ничего не смогла прочесть.
Небо неожиданно расчистилось. Тугое, как Томкин живот, солнце, раздвинув пелену дождя, озарило мир. Оно улыбалось, так же наивно и лучезарно, как и Томка. Без повода и невпопад. Ирина Витальевна отложила неоконченную картину и беззвучно заплакала...