СКРИПКА
Из цикла «Люди»
Обычно в музыкальную школу Таню водила бабушка Зина, но мама поссорилась с ней и велела ехать самой. Сесть на трамвай №15, выйти на остановке «Верхняя», а там пристать к общему потоку детей и идти с ними. Девочка так и сделала.
Школа встретила её привычной какофонией звуков, дощатым музыкальным полом и портретами бородатых композиторов вдоль узкого коридора. Таня отзевала скучную теорию музыки, написала на пятёрку диктант по сольфеджио и без запинок сыграла концерт ре-минор Гайдна, заслужив от Ларисы Андреевны благодарность в дневник. Теперь мама непременно её похвалит, немного полюбит, а может быть, даже обнимет!
Дорога домой всегда короче. Таня запрыгнула в трамвай и стала смотреть на пробегающие за окном дома. Дома были старые, с облупившимися барельефами по фасадам. На них плечом к плечу теснились военные с мячами в руках, играющие на скрипках сталевары, колхозницы с книгами, балерины в окружении флагов и колосьев. Всякий раз, проезжая мимо каменных картин, девочка спрашивала бабу Зину: «Почему у военных в руках мячи, а не сабли, сталевары со скрипками, а балерины со снопами?». Та только пожимала плечами и теснее прижимала внучку к просторному, тёплому боку. Мама же объясняла путаницу с предметами культурным развитием, одинаково необходимым и военным, и рабочим с колхозниками, а уж тем более интеллигенции. Что такое «интеллигенция», Таня не вполне понимала, спросить стеснялась, но смутно догадывалась, что и её походы в музыкальную школу были продиктованы маминым замыслом культурного развития. И она готова была этот замысел воплощать, и быть культурной, и играть на скрипке, и получать одни пятёрки – лишь бы только мама её любила...
Люди входили и выходили из трамвая, заскакивали в закрывающиеся двери, сползали с подножек, волоча за собою сетки с грязной, похожей на земляные комья картошкой. Подсаживали детей и старушек, выносили коляски, заталкивали под сиденья чемоданы и узлы. Жалостно тренькал звонок, с шипом раскрывались и закрывались двери гармошкой, громыхали на стыках рельсы.
Сумерки приглушили очертания домов и стёрли барельефы. Сталевары опустили скрипки и с недоумением рассматривали гибкие смычки, застрявшие в заскорузлых, негнущихся пальцах. Мячи выпали из рук военных и покатились в сторону решающих уравнения футболистов. Колосья и флаги опали – освобождённые балерины радостно закружились в фуэте...
– Остановка «Дворец Тельмана», следующая остановка «Сквер», – голосом диктора объявила вагоновожатая.
Таня вздрогнула и вскочила на ноги.
– Стойте, стойте! – закричала она на весь вагон. – Это моя остановка. Я забыла!
Она помчалась к выходу, куда уже вползала угрюмая вечерняя толпа. Девочка зацепилась ногой за чью-то сумку и больно ударилась коленкой о поручень. Но плакать было некогда – Таня пробиралась к двери, преодолевая сопротивление неизвестно откуда взявшихся людей.
– Подождите, не трогайте состав! Там девочка не вышла, – раздался с передней площадки бас.
Трамвай дёрнулся и застыл.
– Как тебе не стыдно, девочка, всех пассажиров задерживаешь, – прошипела ей вслед тётенька в дымчатом берете.
– С кем не бывает! – вступился другой пассажир.
– Эй, ты чё прёшь по ногам, как по паркету! – чей-то острый локоть ткнул Таню в бок.
Было тесно и жарко. Ранец с нотами колотил по мокрой спине. Лента развязалась и застревала в людской трясине, цепляясь за пуговицы и застёжки. Но вот и спасительный выход. Девочка кубарем скатилась со ступенек, двери с лязгом захлопнулись за её спиной. Трамвай медленно пополз по чёрным, маслянистым рельсам. А Таня осталась стоять, усмиряя дыхание, остужая разгорячённое борьбой лицо. Потёрла рукой ушибленное колено. Поморщилась. Но колготки целы – это хорошо. Другой рукой на лету подхватила выскользнувшую из косы ленту и запихала в карман. Рук было непривычно много. Одна из двух обычно занята.
– Скрипка! Моя скрипка! – пронзило Таню.
Её скрипка осталась в трамвае. Проспав свою остановку, продираясь к выходу, она совсем о ней забыла. И скрипка осталась под креслом, и уехала вместе с пассажирами, наверное, уже далеко. Что теперь будет? – с ужасом подумала девочка, и слёзы полились по щекам горькими ручьями. Она знала, как дорожила мама этим инструментом, купленным с рук у дяди Вити – скрипача филармонического оркестра. Как долго искала она заветную четвертушку, как охотилась за кленовым корпусом. Как перетягивали потом смычок, и дядя Витя битый час подгонял инструмент к угловатой Таниной фигуре, соразмеряя её сутулость и скрипичное совершенство. Ещё и новый футляр с фланелевым подбоем! И канифоль, и запасные струны, и бархатная подушечка, сшитая на заказ. Беда!
Девочка застыла, не зная куда идти – то ли домой, то ли прочь от дома. Если домой – то попадёт, это точно. Если прочь – то куда? Разве что к бабушке Зине? Но Таня плохо помнила её адрес, знала только, что жила бабушка в двухэтажном доме, называемом бараком, в левом подъезде со скрипучей лестницей, у основания которой всегда лежал на подстилке очередной бездомный кот или кошка. Но где стоял тот двухэтажный дом? Кажется, неподалёку была детская горка. Таня запомнила её потому, что на боку горки нарисован играющий на скрипке кузнечик. Но нарисован неправильно – не так держал скрипку, и смычок короток, и не натянут, как следует, и струн-то пять, а должно быть четыре. К тому же кузнечик был левшой, а Таня сомневалась, можно ли играть на скрипке левой рукой?
Вечерняя мгла сгустилась. Девочка удручённо брела в сторону сквера, позади которого толпились старые бараки. Было страшно. Но не оттого, что вокруг ночь и темень, а оттого, что не знала она, что говорить теперь маме про скрипку. Как рассказать о пропаже? Чем объяснить свою преступную забывчивость? Простит ли её мама? Улыбнётся ли, сказав безобидное: «Эх ты, Маша-растеряша»? Или будет кричать весь вечер, вспоминая папу и бабушку Зину? Как назло, и папы нет – уехал.
Между бараками было ещё темнее, чем в сквере. Единственный на весь двор фонарь освещал огромную лужу, в центре которой утонула старая шина. Чуть дальше маячили мусорные баки, остов дивана. Морщинистый тополь, стена ветхого сарая, и... – вот же она! – горка! Та самая с кузнечиком на скрипке. Таня перевела дух и улыбнулась. Нашарила глазами подъезд, оттянула тугую пружину и вошла в дом. Острый кошачий запах ударил в нос, но перебился ароматом свежих булочек с корицей, какие могла печь только бабушка Зина. Девочка поднялась по лестнице и нажала кнопку звонка. Шаркающие шаги – и дверь распахнулась.
– Таточка! – всплеснула руками бабушка, – что стряслось? Как ты меня нашла? Почему одна? – она обхватила внучку выпачканной в муке рукой и увлекла за собой в прихожую.
Таня держалась до последнего, чтобы сказать всё по-взрослому – рассудительно и спокойно, но не выдержала и расплакалась, припав к тёплой бабушкиной груди.
– Я, я... – всхлипывала она, – я скрипку в трамвае забыла!
– Скрипку? В трамвае?
– Да-а-а! – уже в голос ревела Таня.
– О, господи! – вздохнула баба Зина. – Я думала, что-то случилось, – она подняла за подбородок заплаканное лицо внучки, и Тата поняла, что бабушка на неё ничуть не сердится. – С тобою всё в порядке? Дома всё хорошо?
Девочка кивала, размазывая по щекам слёзы.
– Ну-ну, хватит реветь, – бабушка гладила девочку по растрёпанной голове тыльной стороной ладони, но мука всё равно осыпалась на воротник. – Подумаешь, скрипка!
Тане на миг показалось, что скрипка никуда и не пропадала, а стоит сейчас за нею, на полу, прямо на полосатом коврике. Девочка покосилась назад, но скрипки там не было.
– Мама-то знает, что ты здесь? – спохватилась баба Зина.
– Нет.
– Ах, незадача. Ладно, я сейчас тебя отведу, – бабушка схватила Танины ладошки в свои большие, горячие от духовки руки. – Ой, да ты совсем замёрзла. Так, сначала греться! Марш на кухню! – скомандовала она и решительно стащила с внучки куртку.
На маленькой бабушкиной кухоньке было тепло и уютно. Тикали ходики. В тесной плошке громоздилось голенастое растение со смешным названием «золотой ус».
Баба Зина спрятала тесто, вымыла руки и поставила на плиту чайник. Перед Таней появилась любимая тарелка с зелёным ободком, доверху наполненная пленительно золотистыми булочками. Сладкий дурман корицы плыл над столом.
Бабушка вытащила из тяжёлого узла на затылке гребень и принялась расчёсывать им спутанные волосы внучки. У неё это получалась совсем не больно. Мама обычно торопилась, злилась на непослушные Танины косы, то и дело выдёргивала волосинки. Таня ойкала, а мама злилась от этого ещё больше. Бабушка скользила по волосам легко и плавно, будто ветерок обдувал голову. Если же встречался узелок – крепко зажимала его между пальцами и терпеливо распутывала. Пока вскипал чайник, Танина коса приняла первозданный утренний вид. Только банты баба Зина не умела завязывать так красиво, как мама. Но Тане этого и не требовалось.
– Ну-ка, давай, грейся! – бабушка поставила перед девочкой чашку с чаем и подвинула ближе тарелку с булочками.
Ничего вкуснее Таня никогда не ела. Булочки были маленькие, на два укуса, сверху – карамельно-хрустящие, с коричными узорами, а внутри мягонькие, как пух. Бабушка не торопила, а только глядела и глядела на внучку тихо, недвижно, с грустью, а может с жалостью, – Таня не очень-то разбиралась в лицах.
– Наелась Таточка? – спросила баба Зина, когда Танины щёки зарумянились. – Я тебе сейчас с собой в мешочек положу. Маму угостишь, папу.
– Не хочу уходить, – насупилась Таня. – Бабуль, а можно я у тебя останусь?
– Таточка, мама волноваться будет. Она ведь не знает, где ты, – бабушка сняла фартук.
– Не пойду! – упрямилась Таня. – Я боюсь, боюсь! – твердила, вцепившись в табуретку.
– Чего ты боишься, Тата? Ещё не так поздно. Я тебя провожу, – бабушка, кряхтя, надевала шерстяную кофту.
– Как я маме про скрипку скажу? – в глазах девочки снова заблестели слёзы.
Бабушкины булочки с чаем оттеснили сегодняшнюю трагедию. Но теперь неотвратимость разговора с мамой выросла перед ней вновь.
– Я сама ей всё объясню, – пообещала бабушка. – А завтра с утра в депо схожу. Там есть уголок забытых вещей. Никуда не денется твоя скрипка. Небось уже лежит там и ждёт, когда за ней придут.
Бабушка с внучкой оделись и вместе вышли в неуютную вечернюю мглу.
По дороге баба Зина рассказывала про танцы под духовой оркестр в этом самом сквере, куда она бегала ещё девчонкой. И даже рассмешила Таню описанием одного танцора, который, чтобы казаться выше, подкладывал под пятки сложенные газеты, а во время Летки-енки они возьми – да вывались! Ботинки-то были отцовские, на два размера больше, чем надо.
Вот и дом. Чем выше поднималась Таня по крутым ступеням, тем медленнее переставляла ноги и тем сильнее вжимала голову в плечи. Даже бабушка Зина обогнала её, хотя дважды останавливалась отдышаться.
Мама стояла в проёме двери – красивая и неприступная.
– Ты где шляешься? – взгляд её был суров и непреклонен. – Ты знаешь, сколько сейчас времени? Занятия закончились два часа назад!
– Погоди, Белла, она у меня была, – вступилась за внучку баба Зина.
– Зинаида Николаевна, я вас не спрашиваю! – еле сдерживая ярость, ответила мама. – Я дочь свою спрашиваю – пусть сама учится отвечать за свои поступки, – она схватила девочку за рукав куртки и рывком втащила в дом.
Баба Зина проворно нырнула следом.
– Где ты была? Отвечай!
– У бабушки, – испуганно пролепетала девочка.
– Да у меня она была, у меня! – в сердцах воскликнула баба Зина. – Скрипку в трамвае забыла. Переживает очень.
– Что-о-о? Скрипку? – закричала мама. – Переживает? Да вы посмотри на неё – не переживает она, а издевается надо мной! Ты знаешь, сколько я за эту скрипку отвалила? – мамино лицо исказилось и стало неузнаваемым. – Знаешь, сколько ждала, пока дяди Витин сын вырастет из неё? Как волновалась, чтобы эту скрипку Гринёвы не увели? Да что я говорю! Кому я говорю! – Белла развернулась вихрем и бросилась прочь, вглубь квартиры.
Бабушка скинула боты, начала суетливо раздевать Таню, но девочка вырвалась и побежала вслед за матерью.
– Мамочка, я, я, я...
– Что ты якаешь как ишак? – оборвала её женщина. – Слушать противно. Глаза б мои на тебя не смотрели! Непутёвая, вся в отца.
– Ничего, ничего, она сейчас остынет, – шептала бабушка, переобувая окаменевшую Таню в тапочки. – Ты на неё не обижайся, наверное, на работе устала.
– Беллочка, не волнуйся! Я завтра прямо с утра пойду в депо, верну скрипку, – баба Зина изо всех сил старалась восстановить мир в семье. – Только прошу тебя, не ругай Тату, она ведь нечаянно, она ребёнок, – добавила тихо, чтобы не слышала внучка.
– Носитесь все со своей Татой, как с писаной торбой! Хоть бы кто меня пожалел! Сколько сил я в неё вложила, сколько труда, заботы. А она, неблагодарная...
– Но это всего лишь скрипка. Кому она нужна? Найдётся!
– Что за чушь вы несёте! – нервно рассмеялась Белла. – Всего лишь скрипка, говорите? Да эта скрипка... она стоит... Если Таньку не ругать, она и голову свою потеряет! – женщина решительно затянула пояс халата. – Вот что: отправляйтесь-ка вы лучше домой, Зинаида Николаевна! Как-нибудь сама разберусь, как свою дочь воспитывать. Без вашей помощи. Вы своё уже отвоспитывали!
Она схватила бабу Зину за пальто и, не дав опомниться, выставила за дверь.
Таня стояла возле окна, грызла ногти и зверем косилась на мать. Глаза её сухо блестели.
– Зачем ты бабу Зину прогнала?
– Тебя не спросила!
– Она хорошая.
– Да у тебя все хорошие, только я плохая! – взвизгнула мама. – Вот умру – поймёшь тогда: кто хороший, кто плохой, – она упала в кресло и прикрыла глаза.
– Не надо, мамочка, – Таня затряслась в беззвучных рыданиях. – Не умирай! Я найду скрипку!
– Да где ты её теперь найдёшь, дура? Её кто-нибудь умный уже нашёл. А тебе отец пусть в комиссионке дрова покупает – будешь на них пиликать!
– Я всё равно на «отлично» год закончу. Обещаю! – не сдавалась Таня, глотая слёзы. – И «Полонез Огинского» разучу!
– Учи, – равнодушно ответила мама и ушла на кухню.
Таню тряхнуло, потом ещё раз. Ноги подкосились, и она упала на пол. Закричала, забилась, заплакала, замолотила руками. Её боль была так нестерпима, что девочка не могла дышать. Воздух входил и выходил из неё только с криком. Только сбитые до крови костяшки пальцев помогали переносить муку. Баба Зина ушла. Если б папа был дома, он бы обнял её и увёл в другую комнату. Он сказал бы, что всё пройдёт, всё наладится, и необязательно играть на скрипке, чтобы тебя любили. Но и его не было рядом.
Мама вбежала в комнату с перекошенным лицом. В руках она держала стакан воды и какие-то таблетки.
– На, выпей! – протянула она лекарство, но Таня отбросила её руку. – Ах, ты так?!
Мама налегла на дочь всем телом, обхватила рукой её голову, и стала одну за другой запихивать сквозь сомкнутые зубы жёлтые горошины. Дочь брыкалась, но мать была сильнее. Женщина заливала воду в рот дочери. Вода текла по шее и капала на ковёр. Дочь хрипела и рвалась. Но таблетки сделали своё дело, и вскоре истерика утихла. Таня обмякла и сидела, привалившись к маминому плечу, всхлипывая и вздрагивая всем телом.
– Всё, всё, всё, – повторяла мама, думая о том, что нужно бы показать дочь хорошему психиатру. А девочка нежилась в лучах этой случайной, недолговечной близости.
Наутро пришла бабушка Зина. В руках она держала Танину скрипку.
– Вот, скрипочка твоя нашлась, целёхонькая, – она протянула её внучке, – как я и думала, в уголке забытых вещей стояла.
Мама выхватила футляр, щёлкнула застёжками и заглянула внутрь – всё цело, даже канифоль на месте.
– Вовремя, – заметила удовлетворённо, – ей к специальности как раз нужно готовиться. Ну, говори, спасибо, что молчишь? – она ткнула Таню в спину, – и выпрямись, наконец!
Как же девочке хотелось броситься сейчас через порог к бабушке Зине, прижаться к её мокрому от дождинок пуховому платку! Как не терпелось сказать спасибо не только за найденную скрипку, но и за то, что она просто есть – такая тёплая, такая добрая. Похвалить булочки с корицей. Спросить про рыжего кота с порванным ухом. Но рядом стояла мама. И Таня только вымученно улыбнулась, проговорила «спасибо» и поцеловала бабу Зину в холодную щёку.
– Ну, всё, нам пора заниматься, – сказала мама. – До свидания, Зинаида Николаевна! – и закрыла дверь перед самым бабушкиным носом.
Таня слышала, как вздохнула за дверью бабушка, как пошла вниз, ступая грузно и виновато, как вспомнила на полпути о пакете с горячими булочками в сумке, охнула, хотела, было, вернуться, да только махнула рукой, не решаясь нарушить хрупкий мир между мамой и Татой. Как шла она по грязной дороге в свой двор с горкой, как заходила в подъезд и трепала за ухом рыжего кота. Потом поднималась к себе на второй этаж, надевала клетчатый фартук, месила тесто и пекла новые булочки...
БРАТ
Когда Женёк был маленький, Славка всегда защищал его от дворовых хулиганов. Помогал выводить двойки из дневника. Забирал с тренировок, когда мать задерживалась на работе, а однажды даже ходил вместо неё на родительское собрание. Все вокруг знали: у Женьки Смирнова есть старший брат, и если что – дело придётся иметь с ним. А иметь дело со старшим Смирновым никому не хотелось.
Шли годы. Разница в шесть лет, казавшаяся в детстве неодолимой пропастью, незаметно стёрлась. Оказалось, что со Славкой можно и выпить вместе, и обсудить фигуру Ирки Костровой из 9Б, и посидеть во взрослой компании, где играли на деньги в карты и обсуждали серьёзные мужские дела.
Славка был умный. Щёлкал задачки по математике не хуже отличника Лосева, формулы на лету запоминал, в уме считал как калькулятор. Но главное – имел нюх на деньги. Как-то раз он придумал многоходовую комбинацию обмена, в результате которой блок жвачки «Педро», привезённый соседом Степаном Петровичем из дружественной Чехословакии, превратился в замшевую куртку со скользкой как змея молнией. За этот талант Славку уважали все, включая мать и Степана Петровича.
О Степане Петровиче следует сказать отдельно. Когда мать овдовела – а случилось это в год Славкиного совершеннолетия – сосед молча взвалил на себя все мужские обязанности по дому. Он и раньше был на подхвате – розетку починить, ножи поточить. Отец мотался по командировкам и не возражал против хозяйственной помощи соседа. В матери он не сомневался, а Степан Петрович был обязан ему жизнью. Однажды отец вытащил его из сизой мартовской полыньи, на себе притащил в дом, отпоил горячей водкой с перцем. Сам же от водки этой и помер раньше срока, оставив двух сыновей и недостроенную дачу в Курино.
Славка учился на четвёртом курсе, а Женька тянул кое-как девятый класс, когда случилась эта история. Мать о ней не знала, Степан Петрович может и догадывался, но молчал. Братья скупали лом золота на «пятаке» возле вещевого рынка и продавали его зубному технику Мовсесяну с немалым для себя барышом. На дворе стоял 95-й. Мать получала зарплату то колготками, то бульонными кубиками, а однажды ей выписали инкубатор для яиц, который она полгода не могла сбыть, пока не нашёлся новоявленный фермер из числа бывших коллег по конструкторскому отделу.
– Брать деньги у матери не по-мужски, – наставлял Славка младшего брата, – а на кармане у настоящего мужика всегда должно что-то шуршать.
Деньги ходили тогда миллионами, за покупками шли с брикетами купюр, перетянутыми резинками. В этой финансовой сумятице при феноменальном Славкином чутье, дела братьев Смирновых пошли в гору. Мовсесян свои обязательства выполнял чётко, недостатка в желающих продать золото не было. Не сумевшие «перестроиться» на рыночный лад сограждане несли самое дорогое – бабкины серёжки, дедовы коронки и даже обручальные кольца. Но это редко, только по крайней нужде.
Крайняя нужда настигла Толика из первого подъезда. Шинный завод, где тот работал вулканизаторщиком, встал, жена сбежала с заезжим коммерсантом в Польшу. Сам он перебивался случайными заработками, которых катастрофически не хватало. Толик запил. А спустя месяц пришёл на «пятак», помятый и несвежий, сжимая в руке с незагорелой вмятиной на безымянном пальце кольцо.
К тому времени дорожку к братьям Смирновым протоптали карманники, промышлявшие здесь же, на рынке. Пользуясь толчеёй и покупательским возбуждением, охватывающим людей при столкновении с непривычным изобилием, они ловко скусывали с их шей цепочки, орудуя специальными щипчиками вроде маникюрных. Братья догадывались о происхождении рваных цепочек, но их это не смущало – лом есть лом.
Однажды в светлую голову Славки пришла гениальная мысль: расширить дело и привлечь в свои ряды Толика – пусть не клянчит, а зарабатывает сам. Брат организовал отдельную ветку по скупке сомнительного золота и поставил Толика главным, назвав для пущей важности коммерческим директором. На «пятак» стали приносить, не только разорванные цепочки с рынка, но и другие украшения. Толик раздал долги, отпустил пышные усы под Боярского и купил толстенную, нестерпимо сияющую цепь, подчёркивающую его новый статус. Выручка росла. По вечерам Женька помогал брату сортировать купюры, впитывая одновременно уроки жизни и бытовой мудрости. После каждого расчёта младший получал свою долю, которая вмиг делала его героем двора и властелином девичьих сердец. Не только Ирка Кострова, но и другие девчонки стали заглядываться на него с нескрываемым интересом. Да и как иначе, если все соблазны – от ликёра «Амаретто» до настоящего Диора в хрустящем целлофане – были доступны Женьке Смирнову.
Всё сломалось в одночасье. В тот день Женёк в школу не пошёл. Собираясь на «пятак», обмотал шею модным полосатым шарфом, забежал за сигаретами и поспешил за братом. Но вместо деловито снующих людей увидел окаменевшую толпу. Бледный Толик с запёкшейся на губе кровью лежал щекой вниз на капоте милицейской машины. С другой стороны в такой же позе лежал мужик в черной куртке поверх тугой спины. Сирена смолкла, но голубой фонарь продолжал вращаться, чиркая по лицам зевак. Славка говорил о чём-то с бесцветным мужиком в штатском. Заметив краем глаза брата, махнул рукой в сторону обувных рядов – то был условный знак, обозначающий: «иди мимо, я тебя не знаю». Женька поспешно свернул в сторону. Сердце дёрнулось и ухнуло в пустоту. Он размотал шарф, вытер мокрый лоб. Спрятался за выступ палатки, схватил первый попавшийся ботинок и, сделав вид, что рассматривает строчку, стал наблюдать за происходящим. Через некоторое время, Славка подписал какие-то бумаги и вышел за ворота рынка. Женька окружным путем бросился в погоню. Воздух обжигал горло, полосатый шарф кусал шею.
– Что случилось? – выдохнул он, нагнав брата возле гаражей.
– А-а-а, ничего особенного, – Славка беспечно сплюнул под ноги, – Толян влетел, – он пристально посмотрел в глаза младшего брата.
– Значит, и за нами скоро придут? – испуганно пробормотал тот.
Он вмиг представил кобуру, лицо матери, валидол, наручники.
– Не ссы, за нами не придут! – старший Смирнов отечески поправил на младшем шарф. – Разве что свидетельские показания снять. Но я тебе объясню: кому и что говорить. И чего не говорить.
– Как это, не придут? – не поверил Женька.
– Так это, – терпеливо объяснил брат. – Мовсесяна я уже предупредил. Всё схвачено.
– А Толик?
– Что Толик? Толику придётся сесть. Он знал, на что шёл. – Славка не спеша закурил. – Но одному всегда меньше срок дают, чем группе. Так что я для него же стараюсь. Он дурак, пока не понимает этого, но скоро поймёт. У тебя-то мозги, надеюсь, на месте? – он выпустил изо рта струю дыма и прищурился на брата так, словно и впрямь усомнился.
– На месте! – поспешно заверил Женька, но отчётливо ощутил, что врёт.
В голове всё смешалось: синяя мигалка, распластанный на капоте Толик, спокойствие Славки, тугие брикеты от Мовсесяна, грудь Ирки Костровой под тонкой водолазкой, шумные компании, приятное осознание достатка и правоты. Когда мешанина, наконец, улеглась, безоговорочное доверие к старшему брату накатило с новой силой, оттеснив прочь все сомнения. Он взрослый. Он сильный. Он умный. Он знает, что нужно делать. Мать всегда ставила Славку в пример – ведь это он освободил её от нужды торговать колготками и бульонными кубиками. Это брат научил его, Женьку, вести правильные разговоры с серьёзными людьми. Он соединил их с Иркой, не было бы денег – не было бы Ирки. Год назад она даже не смотрела в его сторону! Всё, что он сейчас имел и умел – только благодаря брату. «Да, мозги у меня, слава Богу, на месте!» – успокоился Женька, прикурил у Славки сигарету, и братья плечом к плечу зашагали домой.
Суд прошёл быстро. Женька с содроганием вспоминал тот день – как он, вспотев от напряжения, произносил заученные фразы, как предательски дрожал его голос. Как старался избежать он затравленного взгляда Толика, который так ничего и не понял. Как один раз всё же пересёкся с ним глазами, и что прочёл он в этом взгляде. Последнее слово Толик промямлил себе под нос, часто моргая и хлюпая носом. Усов на нём не было. Нанятый Славкой адвокат произнёс спич, и Толику дали всего год (а могли бы все пять, как уверял брат). Глуховатая Толикова мать ничего не поняла и продолжала тихо улыбаться, кивая товарищам сына, адвокату и судье.
Когда всё кончилось, Славка залёг на дно – прекратил сбор лома и всяческие сношения с Мовсесяном. Тут и выпуск в университете подоспел. Красный диплом сына вознёс его в глазах матери на недосягаемый пьедестал. Степан Петрович долго тряс Славкину руку, после чего, волнуясь как юнец, спросил разрешения на брак с матерью. Получив добро, взялся энергично достраивать заброшенную дачу в Курино – сделал мансарду, облицевал фасад, настелил террасу из яхтовой лиственницы. Всё сам. Только материалы Славка оплачивал.
Вскоре старший брат женился и сам на тихой, невзрачной Оле из соседнего дома. А спустя месяц молодая семья уехала в Болгарию, к Олиной тётке. Оттуда перебрались в Испанию, Славка занялся вином. Женька тем временем поступил в политехнический институт и открыл ларёк возле Гоголевского сквера. Ему тоже хотелось заслужить восхищение матери и уважение Степана Петровича. Доказать, что и он может зарабатывать деньги не хуже Славки, что уроки старшего брата не прошли даром. Стало кое-что получаться. Не так легко и феерично, как у Славки, но вполне себе.
Ларёк проработал меньше года – городские власти надумали строить торговый центр и киоски снесли. После ларька была пиццерия. Потом автомойка. Одно время Женька гонял автомобили из Германии. Купил себе крутую тачку, нафаршировал Hi-Fi аппаратурой, да и разбил досадно в ночном стритрейсинге. Влез в сельхозрынок, занялся зерном. Поднял бабки, но был вытеснен Кабанчиком – не сумел без Славки договориться о процентах. Бросил зерно, открыл пункт приёма цветных металлов. Не золото, конечно, но деньги пошли. Взял кредит на расширение. Просчитался. Чтобы вернуть деньги банку, вспомнил карточные игры. Отыграл долг, но бес попутал – не остановился вовремя. Устроился в коммерческий отдел ООО «Лазурь», но работать «на дядю» не смог. Для полёта мысли требовалась свобода. Еле высидел, чтобы только отдать долги. Как ни крути, Женьке не хватало прозорливости брата, его острого ума и бытовой смекалки. А потому все его прожекты были как бы половинчатыми, сырыми, недодуманными. К тому же Славке всегда везло, а ему – через раз. Женька тосковал по тучным временам, когда мог сорить деньгами и всегда чувствовал за спиной твёрдую опору в лице старшего брата. И немного обижался, что тот не зовёт его к себе в Испанию.
Каждый раз, проходя мимо первого подъезда, Женька ощущал неприятный холодок меж лопаток, хотя причин тому не было. Толика освободили досрочно, и они даже как-то выпивали вместе, вспоминая «пятак». Женька попытался, было, объяснить ему давний Славкин замысел относительно сроков, но Толик не стал слушать – ушёл, не допив рюмки, бросив напоследок: «Из ума сшит твой братец!». С тех пор не виделись.
***
...Быстро и незаметно пролетели годы. Сменилось тысячелетие. Многое изменилось и в стране, и в семье Смирновых. Славка вернулся в Россию. В Испании остались вилла на Коста-Бланка и налаженный винный бизнес. С ним приехали беременная мальчиком жена и шестилетняя дочь Сонька, которой пора было идти в школу. Женька встречал их в Шереметьево. Волоча громыхающие чемоданы на колёсах, ероша льняные волосы незнакомой девочки – своей племянницы, он с волнением предвкушал новый виток совместных с братом дел. Вот только возьмёт ли его Славка?
Покончив с насущным – определив дочь в элитную гимназию, а жену – в перинатальный центр, удовлетворив любопытство матери и мелкие просьбы Степана Петровича, Славка позвал Женьку в гости.
Пыльный июль дышал кастильским зноем. Лишь к вечеру жара спала, и город вздохнул облегчённо и обречённо – его ждала короткая ночная передышка, а после – снова пекло. Братья сидели в комнате окнами в пол с видом на застывшую, словно жидкая магма, реку. Пили вино, закусывали хамоном, крупными, в сливу величиной маслинами. Вспоминали общих знакомых. Женёк подробно и обстоятельно отвечал на расспросы Славки касательно полученного самостоятельно, в его отсутствие опыта. И так выходило, что хвастаться ему было особо нечем – всё по верхам и не до конца. Деньги водились, но с переменным успехом – то пусто, то густо. Единственной константой в его жизни была Ирка Кострова. Они так и не расписались, хотя давно жили вместе, в её уютной квартирке, втроём с котом Феликсом. Ирка хотела детей, а Женька свободы. В остальном их желания совпадали.
Отставив пустую бутылку на пол, Славка подошёл к винному стеллажу в глубине комнаты и задумчиво провёл пальцем по тёмному дереву.
– Знаешь, что это? – спросил он, вынимая из ячейки бутыль с невзрачной, будто выцветшей этикеткой.
– Вино, – без энтузиазма отозвался Женька.
– Ясное дело, вино! Но какое?
– Слав, ну что ты спрашиваешь? Лучше тебя про вина никто не расскажет, так что давай – просвещай! Хотя по мне лучшее вино – виски.
– Это Риоха Альта Гран Резерва, – брат держал бутылку с благоговением, как неумелый отец младенца. – Очень редкое вино, производится примерно раз в пять лет, только когда климатические условия подходят для нужного вызревания ягоды. Технология сложная – не буду грузить тебя подробностями. Зато одна такая бутылка стоит как ящик стандартной поставки. И как три пузыря вискаря. Чуешь?
– К чему ты всё это говоришь?
– А может, я хочу тебя в свой бизнес позвать! – старший брат цепко глянул на младшего и решительно распечатал драгоценную бутылку. – Ну что, будем пробовать?
Вино оказалось терпким и горьковатым. Ягодные ноты, которые так расхваливал Славка, заглушались дымным привкусом, тоскливым и тревожным. Но огорчать брата Женьке не хотелось, и он кивал головой и поддакивал с видом заправского сомелье. Лёгкий хмель приятно расслабил тело. В окне косматилось солнце, цепляя багровую магму воды.
– Ладно, брат, признавайся: скучал по серьёзным делам? – Славка самодовольно развалился в кресле с бокалом риохи. – Вот слушаю я тебя – мелко ты плаваешь, Женёк! Не хватает тебе размаха. Смелости не хватает. Стратегического мышления.
Женька вскипел обидой, но лишь на миг – многое из того, что говорил брат, было чистой правдой. Но теперь они снова вместе.
– Пора, наконец, работать по-крупному, – продолжал напутствовать Славка. – Есть идея! Лучшая из всех, что я когда-либо придумал.
Он теснее придвинулся к брату и вкратце рассказал предысторию.
В Мадриде старший Смирнов случайно встретил Лёшку Лосева (того самого отличника, с которым в классе по математике были ровней). Лосев, как и Славка, окончил финансово-экономический факультет, работает сейчас содиректором в крупном продовольственном холдинге, а недавно стал ещё и его совладельцем. В Испанию приехал присмотреть недвижимость для летнего отдыха.
Сели обедать. И как это водится при встрече однокашников, которые не видались с выпускного, но ревностно следили за успехами другого через общих знакомых, принялись бравировать друг перед другом достижениями: Славка хвалился площадью винных погребов, Лёшка – числом филиалов, Славка европейскими медалями, Лёшка – ростом прибыли, Славка виллой на Коста-Бланка, Лёшка – домом на Николиной горе. Во время десерта договорились поработать по вину.
Славка приехал в Москву на переговоры и застрял там на полмесяца. Но сотрудничества не получилось: слишком давил по ценам Лосев, да и объёмы были не те, чтобы всерьёз заинтересовать холдинг. Но зато... брату удалось собрать компромат на деятельность компании «Product&Drink» и лично Алексея Лосева. Славка довольно быстро понял, что контракта не будет, но медлил, затягивал время, будто бы раздумывая над условиями. Его не торопили. Он запросил избыточное множество документов. Запросил очень умно и ловко. Изучал, сопоставлял цифры, делал выводы. И копии. Кроме того завёл дружбу с увядшей экономисткой из отдела поставок. Но главное – вызнал пароль на компе Лосева и скачал несколько ценных файлов, пока тот любезничал по телефону с поставщиком. Они-то, эти файлы, и пригодились при разработке проекта. Расстались с Лосевым сухо, но без претензий.
Женька замер с недопитым бокалом в руке.
– Так ты хочешь сказать...
– Не перебивай старших! – жёстко пресёк его брат. – Дослушай. Итак, суть проекта: продавить контракт на поставку вина с обязательством неразглашения имеющейся у меня закрытой информации. А теперь вопросы.
– Ты хочешь сказать, Лёшка клюнет на шантаж? Купит вино на твоих условиях?
– Фу, как ты примитивен, Женёк! – поморщился брат. – Шантаж – это когда любовница внебрачных детей предъявляет. – Славка навис над Женькиным ухом. – Ты пойми, Лосев может лишиться всего – доли, должности, возможно и... чего-то большего, – он многозначительно понизил голос. – Ему есть что терять. И он никогда не захочет потерять это, – брат поставил пустой бокал на край стола. – Да, и самое главное: поставки не будет.
– Как не будет? – поперхнулся Женька. – За что же тогда заплатит Лосев?
– За молчание.
Траурная тишина окутала комнату. Только шорох кондиционера оживлял пространство вкрадчивым шёпотом.
– Слав, а ты уверен, что всё получится так, как ты задумал? – заговорил, наконец, Женька.
– Более чем, – брат ждал этого вопроса. – Я всё продумал до мелочей. Здесь откроем представительство, пару сделок проведём через него. После обналички – закроем. Юридически не подкопаешься. И потом ты же знаешь, как я разбираюсь в людях, – Славка улыбнулся и ткнул Женьку в лоб ладонью так, как делал это в школе после выведенной из дневника двойки. – Вот, взгляни, – он протянул брату испещрённый цифрами и стрелками листок, – план действий. Я придумываю – ты исполняешь. Строго по плану, без самодеятельности. Согласен?
Предложение казалось заманчивым и неуязвимым. Стройный план, вычерченный рукой старшего брата, внушал уверенность и оптимизм.
– Какова цена вопроса? – задиристо спросил Женька и покраснел.
– Молодец! Правильные вопросы задаёшь, – похвалил его Славка. – Будешь получать директорскую зарплату в тысячу баксов, плюс треть от суммы контракта по завершении проекта.
– Когда приступать?
– Считай, уже приступил. Завтра подпишешь документы – и вперёд!
***
Много раз, оглядываясь потом назад, вспоминал он тот душный июльский вечер, тревожный вкус вина, стекающее в магму реки светило. Вновь и вновь прокручивал в голове разговор с братом. План был безупречен. Славка предусмотрел всё: финансовую схему, правовую базу, распределение ролей и возможные сценарии... всё, кроме одного – того дерьма, в котором оказался теперь его младший брат. И у него не было инструкции, как вести себя дальше.
Сцепив пальцы, Женька сидел на топчане, крытом замызганным одеялом. Он вляпался по уши. Угодил в западню, искусно расставленную Лосевым – тот оказался хитрее брата. Начала дня он не помнил – стёрлось из памяти. Но хорошо помнил финал – людей в камуфляже на пороге банка, женский визг, хруст стекла. Истошный Славкин вопль в ухо: «Слышишь? Выкинь сейчас же телефон! Сломай! Разбей! Ничего не говори без адвоката!» и сверлящие барабанную перепонку короткие гудки. Женька послушно, на автомате отправил смартфон в аквариум за спиной – никто не заметил. И остался один на один с толпой людей, ворохом бумаг, с обрушившимся на него одиночеством, глухонемым, как утонувший телефон. Все подробности вроде отпечатков пальцев, меченых купюр и подписанных вслепую документов – казалось мелкой рябью над глубиной понимания: это конец. Его отвезли в СИЗО, где он провёл бессонную, полную голосов и криков ночь.
Наутро пришёл адвокат, оформил бумаги, и Женьку отпустили под подписку. Он был так вымотан, что не запомнил ни лица своего защитника, ни его имени, ни слов, что тот говорил на лестнице. Вокруг сновали люди, обтекая их говорливыми ручьями. Пахло жжёной листвой. Лоснящийся портфель с потемневшей ручкой и беззвучная артикуляция подвижного румяного рта – это всё, что он помнил об адвокате.
К Ирке Женька не пошёл, вернулся в родительский дом. Мать со Степаном Петровичем жили в Курино и ничего не знали. Он вымылся, переоделся, заварил себе чаю и стал набирать с домашнего телефона Славку. Тот не отвечал. Женька толкнул плечом дверь в их комнату – два письменных стола по-прежнему стояли возле окна буквой «г» – Славкин крапчатый, жёлтый и вишнёвый Женькин. На Славкином стоял перетянутый по экватору изолентой глобус, на Женькином – кубок за второе место в городском турнире по боксу. Славкина стена была сплошь увешана грамотами и похвальными листами, на Женькиной теснились выцветшие плакаты Led Zeppelin и Pink Floyd. За окном накрапывал дождь. Женька лёг на кровать поверх сбитого покрывала, свернулся, как в детстве, калачиком и провалился в сон. Ему снился гулкий двор, красный велосипед и голос брата, обращённый к невидимому из-за его спины обидчику: «Ещё раз тронешь – зубов не досчитаешься!».
Поздно вечером Славка явился сам, без звонка и предупреждения. Молча вошёл в дом, осмотрелся, потрепал Женьку по плечу. Сели на кухне, закурили.
– Вольский, красавец, ловко тебя выпутал, – после долгого молчания произнёс брат, щурясь от дыма.
– Вольский?
– Ну да. Борис Ильич Вольский, твой адвокат. Вы разве ещё не знакомы? Задаток я ему уже отдал, – Славка затушил в пепельнице сигарету и прикурил новую.
Младший Смирнов вспомнил утро. Камеру. Тесноту и смрад людского зверинца. Юркого дядьку с портфелем и румяным, словно после горячих щей, ртом. Разговор на лестнице. Значит, это и есть Вольский. Искусный фокусник, вернувший его из чёрного ящика СИЗО обратно в мир людей. Надолго ли?
– Слав, я не хочу садиться, – Женька упёрся взглядом в синие клетки скатерти.
– И я не хочу, чтобы ты сел. Я вытащу тебя! – Славка хлопнул брата по плечу, кривясь улыбкой. – Вольский – он самый крутой в городе адвокат. Я и других подключу. Всех кого надо на уши поставлю. Только...
– Что только?
– Только я смогу сделать это, если буду на свободе.
– Ты и так на свободе.
– Сейчас да. Но следователь будет гнуть тебя на групповое. Им это выгодно. – Славка мял в пальцах незажжённую сигарету. – Тебя уже допрашивали? Спрашивали о сообщниках?
– Спрашивали.
– И что ты ответил? – сигарета сплющилась и застыла.
– Ничего. Ты ведь сказал: без адвоката молчать.
– Молодец, Женька! – обрадовался брат. – Я в тебе не сомневался. Мозги на месте! – им овладело деятельное оживление. – Вольский – это уникум! Он гонорар свой космический не просто так берёт – ни одного проигрыша! Надо его слушать, что скажет – то и делать. Все расходы я беру на себя.
Женька безучастно смотрел в ночную тьму за окном.
– Телефон твой где? – переменил тему Славка.
– В аквариум выбросил. Там, в банке.
– Ух, молоток! Горжусь! Завтра же вытащим. Кабанчика попрошу, пусть людей своих пошлёт. На тебе пока этот, – он сунул в Женькину руку один из своих старых телефонов.
Старший Смирнов открыл блокнот и что-то стал набрасывать туда тонкой авторучкой, раскидывая по стенам зайчики. Лицо его было сосредоточенным и волевым.
– Славка, скажи мне, только честно: ты со мной как с Толиком хочешь? – Женькин голос дрогнул.
Старший брат замер. Блестящая ручка повисла над белым листом.
– Что ты такое говоришь? – он встряхнул Женьку и прижал к плечу его неподатливую голову. – Толик – он дурак, как был им, так и остался. Ты – другое дело, у тебя мозги на месте, – Славка приглаживал ладонью волосы брата. – Групповуха – это по восемь лет каждому, а так – три года максимум. Вольский напряжётся и сделает условный. Таков был уговор. Ты не сядешь, слышишь? – я тебе гарантирую.
– А если... – отпрянул Женька, – если я не соглашусь?
Славка побледнел. Ясные глаза его подёрнулись мутью, губы задрожали. Авторучка криво покатилась на пол и щелкнула о кафель.
– Я тебе раньше не говорил. У Ольги большие проблемы с беременностью, – он сгорбился и застыл. – Сама не родит. Нужна операция. Ещё и сердце слабое. Если узнает... Я ей ничего не говорил, – он с мольбой посмотрел на брата. – И Сонька... ей осенью в первый класс идти.
Женька отвёл глаза. Впервые в жизни ему было жалко и противно смотреть на Славку. Как же так?! Он же старший! Он сильный. Он умный...
– А у меня Ирка, – глухо напомнил Женька.
– Да, знаю.
– Что будет с ней?
– Я позабочусь о вас обоих, – в глазах старшего брата царило смятение, высокий лоб покрылся испариной. – Когда всё закончится – можете ехать на Коста-Бланка и жить там сколько захотите. Дом в вашем распоряжении.
Славка расстегнул ворот рубашки. Бледность ушла, лицо его пылало. Он вытащил из нагрудного кармана пузырёк, вытряс на ладонь белую горошину и отправил её в рот.
– Давление скачет, – пожаловался слезливо. – Это только в молодости шесть лет ерунда. Мне ведь, Жень, скоро пятый десяток стукнет.
Женька окинул брата беспристрастным взглядом и увидел то, чего раньше не замечал: седеющие виски, мелко подрагивающий уголок глаза, тёмные круги пота на рубашке. Славка постарел. Шесть лет разницы снова стали ощутимыми, как тогда, в детстве.
– Поклянись, что я не попаду в тюрьму! – Женька смотрел на брата в упор, сквозь прицел обиды, разочарования и злости. – Сонькой поклянись, пацаном своим будущим!
– Клянусь, – покорно отозвался Славка. – Только не топи меня, брат, а то оба на дно пойдём.
...Рассвело. Братья сидели за столом, словно чужие, избегая касаться рукавом или взглядом. Пепельница щерилась окурками. Чайник давно остыл. Молчание, дошедшее до краёв ночи, обуглилось и окаменело. Им больше нечего было сказать друг другу.
***
В замочной скважине загремел ключ, отдавшись эхом в бледной, продрогшей за ночь комнате. Заскрежетали засовы, распахнулся волчок.
– Смирнов, письмо! – гаркнул голос за дверью, мятый конверт с заклеенным скотчем разрезом лёг на подставку.
Женька нехотя поднялся, забрал письмо и, разорвав конверт, устроился под освещённым квадратом зарешеченного окна.
«Женечка, родной, здравствуй! – писала Ирка.
Как ты? Вольский сказал, что терпеть осталось недолго, апелляция уже в верховном суде. Говорит, это недоразумение, что тебя посадили, и скоро он всё уладит. Так что крепись, любимый! Маме твоей значительно лучше. Петрович не отходит от неё ни на шаг. А когда в аптеку или за продуктами надо – меня зовёт. Я тут однажды суп сварила, пока Петрович по магазинам бегал, так она расплакалась и дочкой стала называть меня с тех пор. Слава звонил из Германии. Оля всё ещё в клинике. Без изменений. Соне наняли частных русских учителей. Она молодец, уже на трёх языках шпарит, и к математике большие способности. Деньги твой брат переводит каждый месяц на карточку, но я их не трачу. Пока своих хватает. Вот вернёшься и решишь сам, что с ними делать. Если честно, мне не хочется их брать. Но это твоё дело. Видела на днях Толика из первого подъезда. Передаёт тебе привет. Он приезжал на две недели в отпуск, мать проведать и теперь снова в Мончегорск.
Феликс к зиме растолстел как обычно. Я от него не отстаю – набрала 5 кг, врачиха ругается. Так и живём втроём – Феликс, я и пузожитель. Очень ждём тебя, Женечка! Особенно я жду, и буду ждать, сколько потребуется. И малыша нашего жду. А ты?
Пиши о себе всё, что хочешь, а я не мастерица писать письма. Лучше при встрече скажу. Помнишь, в девятом классе после дискотеки ты провожал меня домой? Помнишь, что спросил тогда, и что я тебе ответила? Я помню. Только дурой была. Мне всегда нужен был ты, а не твои подарки. Только ты! Сейчас поняла, что надо было о другом просить. Прости, если глупости говорю. Беременным это позволительно. Целую и обнимаю тебя. Твоя Ира К.».
Женька прикрыл глаза и жадно принюхался к маленькому, выдранному из школьной тетрадки листку, хранящему миндальный запах Иркиных рук. Вытянулся до хруста на суровых складках казённого одеяла и понял, что необъяснимо и безгранично счастлив.