ТАМ, ГДЕ ПРЯЧЕТСЯ ЛЮБОВЬ
Каждый раз, когда остаюсь у родителей, перед сном я мысленно открываю обшарпанную дверь старого шифоньера, как делал это в детстве, и оказываюсь в причудливом мире. Я не падаю в него как в пропасть, не улетаю за тридевять земель, а медленно, боясь потревожить домашних, спускаюсь по деревянной лестнице прямо на городскую площадь. С этого момента я, видимо, начинаю засыпать, но о том не догадываюсь, потому что все еще чую запах лежалого в шифоньере белья, слышу лай дворовой собаки, и при этом недоуменно оглядываюсь на пустое место, где только что скрипели усохшие ступеньки. Но уже нет ни шифоньера, ни узкого лестничного пролета, выведшего меня сюда, нет ничего, что напоминает о жизни там, наверху.
Я иду вглубь ночного города, в ярко освещенный центр, где в это время гуляет много народу. Больше всего влюбленных пар, они заходят в магазины, покупают разные безделушки, которые дарят друг другу сейчас же без всякого повода. Они посещают галерею, открытую до полуночи, долго смотрят выставку картин, там же пьют кофе, тихо беседуют. А некоторые дожидаются здесь начала следующего киносеанса и бегут через дорогу к третьему звонку, успевая купить каких-нибудь сладостей.
Этих людей я не знаю, но мне приятно за ними наблюдать, каждый из них мне чем-то близок, я бы даже сказал, у меня к этим людям есть чувство какого-то родства. Может, для меня они просто прилежные и добрые горожане, может, у нас общие интересы, о которых приятно было бы с ними поговорить, а может, я рад видеть их по той только причине, что сердце мое переполнено любовью ко всему, что вижу, и я счастлив оттого, что живу.
Хотя нет, причина вовсе не в этом, я люблю всех потому (только сейчас это понял), что здесь, в этот вечер, я могу, наконец, встретиться с ней. Мне показалось, что я уже увидел в людском потоке черную шляпку и подкинутые внезапным ветерком длинные волосы моей возлюбленной. Из моих знакомых только она носит темно-зеленую кофту свободного покроя, и только у нее зонт в чехле сочной полосатой расцветки. Неужели это она? Девушка остановилась у входа в кафе, в котором обычно мы собираемся с друзьями. Неужели она знакома с кем-то из моих друзей, и тот пригласил ее на наши встречи? Или, может, она здесь ищет меня, разузнав каким-то образом о месте моего обитания? Ведь найти меня теперь не трудно: на одной только этой стороне проспекта сразу два книжных магазина выставили мою книгу, раскрытую на удачном портрете, да и любой житель этого квартала покажет, где собираются самоуверенные молодые писатели модной литературной группы, известной всему городу.
Я ускоряю шаг, думая настигнуть ее до того, как она спустится в полуподвальное помещение кафе, и увести ее в другое место, где мы сможем остаться одни. Но, оказавшись у входной двери, обнаруживаю, что такими красочными полосами, как чехол ее зонта, раскрашено древко праздничного флага, прикрепленного на уровне человеческого роста к крыльцу из кованого железа. А привидевшаяся мне девушка, – вовсе не девушка, но длинноволосый невзрачный парень в потертой шляпе и линялом пуловере, остановившийся с кем-то переговорить. Я был так раздосадован, что пошел дальше по проспекту – а вдруг встречу ее.
Но стоило мне отойти на несколько шагов, как передо мной снова мелькал знакомый силуэт: зеркальные витрины дразнили меня, выхватывая из движущейся толпы облик любимой девушки. Она показывалась из-за чьих-то плеч, но тут же, точно боясь быть обнаруженной, пряталась. Или, попав на мгновение в ауру отраженных в стеклах уличных фонарей, она исчезала. Бывало, я ощущал на себе ее пристальный взгляд, но никак не мог его перехватить – я не понимал, с какой стороны на меня смотрят.
Я решил идти, не глядя на витрины, за которыми происходила своя, недоступная моему воображению, жизнь. Но куда бы я не бросал взгляд, на кого бы ни смотрел, думая отвлечься от навязчивых видений, – везде видел ее. Подумал: уж не схожу ли я с ума, если она мне всюду мерещится, – и повернул обратно.
Друзья встретили меня шумным приветствием, ну как же – герой дня! Книга моя есть у каждого, она уже прочитана, и мне предстоит надписать все экземпляры, даже те, которые приобретены ими для своих знакомых. Мне не дают опомниться: вы поглядите, как он задается, нет уж, изволь нести бремя славысмиренно. Но, видя мою растерянность, наперебой передают мне: здесь только что была она, уж тебе-то известно – кто. Она тут такое рассказала – умереть не встать – кто бы не захотел услышать о себе подобное от девушки божественной красоты. А как умна, как обаятельна! И почему это тебе одному во всем везет – просто возмутительно! Нет, нет, не увиливай, ты обязан нас выслушать, эй, да вы посмотрите на него, как он покраснел, вот и выдал всего себя с головой. О-о-о, да тут, оказывается, очень все серьезно. А девочки были правы, девочки видят сердцем – не обманешь. Ну расскажите ему, как было дело, только тихо, не все сразу, ишь, загалдели, давай – ты, тихо было сказано, ну, начинай. И скажите там, чтобы несли горячее, – виновник торжества пришел! – а ты не тяни, давай быстрее. Правильно, имею право, я первая ее заметила, и догадалась, кто она есть, – ну ты слушаешь меня? Не, я так не могу. Тогда не верти головой, ее здесь нет, не прячем мы твою красавицу, не волнуйся. Тогда смотри только на меня! Дайте же мне понежиться в лучах вашей любви, а то замуж не берут! Так вот, входит она, значит, через входную дверь… не перебивайте, не перебивайте меня, а то закричу! Остряки нашлись! Значит, входит через входную дверь – не через окно же?! Буду подробно рассказывать, нет, ну вы даете, ребята, погодите: вы разве не понимаете, что мы сейчас являемся свидетелями великой истории любви! А ну вас! Ну, слушай, разбиватель сердец, входит она, значит, в дверь, а я вижу, что здесь что-то не так – сюда зашел неслучайный посетитель! Смотрите, говорю, как эта девушка не вписывается в здешнюю обстановку. Да она не впишется ни в какой другой земной антураж – до того вся какая-то небесная! А на ней еще эта фетровая шляпа, придающая загадочность, волосы падают на плечи черным водопадом, ножки точеные, на ножках брючки такие стильные, а еще зонт с гипнотизирующими полосами – глаз не оторвать! Погодите, погодите, это еще не все: а появляется она так, точно приносит с собой снежную звездную ночь со сказочной неожиданностью и волшебством. Правильно? Так же, примерно, ты описал ее портрет в своей книге? Представляешь, я-то, дура, не сразу вспомнила. Так вот, направляется она к нам, спрашивает, где, мол, такого-то можно найти, то есть тебя, а я сижутакая, словно воды в рот набрала, боюсь дышать, и девчонки тоже ни звука, ну ни гу-гу – правда, девчонки? О ребятах же и говорить нечего – свинцовые столбы. Не знаю, почему свинцовые. Тяжелые потому что, ну не отвлекайте, ребята, а от нее такие волны, волны, волны. Кстати, ты про волны ничего не писал, так что авторство за мной. Ну, думаю, будь я парнем, то упала бы в обморок – уноси готовенькую. Она приблизилась к столу – и тут у нее заиграли глаза, как будто волшебный сундучок с драгоценностями перед намиоткрыли. И началось света представление: переливы серо-голубых, сине-зеленых цветов и оттенков… ах, чудо, что за явление! Ты же знаешь, мы ревниво относимся к таким, а тут – руки вверх, сдаемся. Я говорю ей, что ты должен скоро подойти, предлагаю: садитесь, подождите, может, кофе? Она не отказалась, но и не пригубила из чашки ни разу. Подсела, значит, без церемоний, спрашивает: девочки, ну какой он? Я такая: в каком смысле, вы разве не знакомы? А она говорит: ой, да я в смысле – как он вам? А-а, говорю, понимаю, – и стала тебя, конечно, расхваливать, она – одобрительно кивать, а от нее эти самые волны, волны, волны, вот, думаю, зараза, укусить бы ее от избытка восхищения. И, знаешь, никакой тебе ревности к ней – тут и без конкурса понятно, что у нее соперниц быть не может. Слова произносит – как песню поет, колыбельную, прямо сладкоголосая птица-феникс, а у нас полная анестезия – правда, девчонки? Но я бы не сказала, что она у тебя прямо раскрасавица такая, но это колыбельная, эти глаза, эти волны – мама родная! Короче, мы все онемели, а она нам поет песню дальше. Говорит, он – то есть ты – тот, кого она искала всю жизнь. Вы, спрашивает, читали его книгу? В ней же подняты почти все предельные вопросы бытия, ах, я даже не знаю, есть ли где еще такой писатель. Я хотела бы посвятить ему свою жизнь, это же нескончаемый праздник души – жить для другого, да еще человека такого редкого дарования. Ему нужна женщина, его понимающая, которая будет готова разделить все трудности быта и даже муки творчества, может быть, непризнание, острую нужду, но потом, потом он обязательно прославится на весь мир. А не случится всего этого – тоже ничего. Мы с ним будем знать, что живем для высшей цели, для того, чтобы открыть людям неведомое и прекрасное, то, от чего они придут в восторг потом, спустя годы… Тут я подумала: заливает твоя подруга! Но затем, через малюсенькую такую минуточку, у меня полились слезы. Я вдруг прочувствовала ее слова, и так они меня за душу взяли, так сердце растревожили, так раны мои разбередили … вот видишь… опять слезы. Счастливая, думаю, ведь она же так чувствует, таким тебя воспринимает…. Говорит: дар у него от Бога, это же все равно что неизлечимая болезнь, не отвертишься, не писать он не сможет, это другие могут писать или не писать – он другой. А еще она сказала: одни только мысли о нем стирают из моей жизни все неприятности… Одни только мысли... Вдумайтесь в эти слова: ведь так и должно быть, да только так быть и должно. А мы как живем? Ничегошеньки похожего у нас нет, ну ни на столечко, ни у кого…
Слезы не дают ей договорить. Другие девушки готовы продолжить ее рассказ, но из их сумбурного и шумного потока слов я смог разобрать только то, что моя возлюбленная после своего выступления (именно так девушки назвали ее монолог), сказав, что торопится на лекцию, схватила зонт и убежала, а убежала почему-то через кухню кафе. После такого рассказа мне, разумеется, на месте не сиделось, и я несколько раз порывался последовать за ней, но друзья удержали. Кто-нибудь встаньте у двери, чтобы он не сбежал, ну хорошо ты – стой там, пока он не успокоится. А ты, мой дорогой, не будь поросенком, ради тебя же собрались, заметь, много потратились, такой стол с сюрпризом приготовили, а ты в бега – не отпустим, и не думай. Сам знаешь, что девушки, а девушки потом, давай, давай, давай, садись на самое почетное и вполне заслуженное место, цени – я редко такое кому говорю. Вот и прекрасно – удобно тебе? Смотри, как раз несут то, что тебя развеселит, я же пью только это, сейчас поймешь, почему. Не-не-не-не-не, не смотри на этикетку, а еще тебе, как опоздавшему, по полной. Гляди, как наблюдают за нами гости, они же – отдыхающие наших курортов, они же – трудящиеся из рабочих поселков, они же – простые и добрые люди. Думают, попали на праздник в восточном вкусе, так подыграем же. Ну что – вперед? Ух… да-а, забирает, а я ведь еще до тебя принял. Слушай, старина, девушка твоя и в самом деле чудесная, поверь, нам всем очень жаль, что она ушла, ну, значит, сценарий такой, ничего не попишешь. Я увидел ее сегодня и вспомнил. Вообрази: сижу в своем офисе, смотрю в окно, идет небольшой дождик, тоска – хоть вой, вижу – прямо напротив меня девушка под зонтом перебегает дорогу в неположенном месте, водитель по тормозам, высовывает голову и только выбросить серию из горячих фраз, как тут же получает порцию сладчайших извинительных улыбок, надо было видеть его физиономию, это, понимаешь, был расстрел на месте без шансов на помилование. Вот и вся картина. Да такими девушками можно укреплять обороноспособность страны. Так это была твоя. Одним словом, тебе повезло, считай, что я тебе завидую! О, приглушили свет, это значит – нам сигнал, скоро начнется представление, девчонки сами готовили, все же для тебя, свинтус ты невозможный. Такого номера не увидишь ни в одном мюзик-холле. Кстати, как пошла первая – почему молчишь, где оценка? Ты погоди, погоди, сейчас зашкварчит он в твоих сосудах, растянет их до возможных пределов, подожжет тебя изнутри – и услышишь ты чарующие звуки заморских стран, уж поверь мне.
И в самом деле, странный напиток горячо разлился по всем жилам, вызвав во мне ни много ни мало ощущение счастья, и я стал рассказывать приятелю историю о том, как с нейпознакомился, сам еще не понимая, когда эта история успела со мнойпроизойти. За импровизированными кулисами заминка, укоризненные шепоты, недовольство. Понимаешь, говорю, если оно пришло, то его узнаешь сразу, вот оно – счастье, кричишь сам себе! Вообрази: летний теплый вечер, я вышел к реке в самом удручающем душевном состоянии – в издании книги отказали, денег купить элементарные вещи нет, родители донимают, мол, устраивайся на работу, хватит дурака валять, кажется, жизнь остановилась по всем направлениям – и вдруг вижу ее, безмятежно сидящую на берегу. Я подошел к ней, – более и подходить-то было не к кому, а мне нужен был сию минуту человек, – говорю какую-то ерунду, чтобы привлечь к себе внимание, и тут она смотрит на меня как пришелица с небес, как посланница рая, по-другому и не скажешь, а этот взгляд из-под шляпки мог означать только одно: ну где же тебя так долго носит?! И прямо в эту минуту мне звонит издатель и говорит, что тут вот и другие сотрудники ознакомились с вашим творением, они, ну как вам сказать, выразили, как это ни странно, другое мнение, я и подумал: ладно уж, рискнем, запустим мы вас на свой страх... Ну как тебе такой поворот?! Да разве ж это не чудо?! Мои силы в одно мгновение умножились в сто тысяч раз! Мы оба радовались как дети, а потом взялись за руки и вернулись в центр города, ходили так всю ночь – разговаривали и не могли наговориться. Она сказала, что верит в меня, что даже видит мое будущее – и оно прекрасно! Понимаешь, это очень важно – когда в тебя верят! И вот с той самой поры у меня в жизни все переменилось. Веришь, я не могу в ее отсутствие долго находиться один, больше тебе скажу: жить не хочу без нее ни единой минуты. Я боялся, что сглазят наши отношения, и прятал ее ото всех, даже от вас. Я очень ею дорожу… А вы держитеменя здесь.
Приятель сочувственно кивает, но выражение его лица неумолимое: понимаю, понимаю, мол, однако этот вечер ты проведешь с нами. Когда на эстраде произошло оживление, и он отвернулся, я окунул мизинец в только что принесенный жгучий соус – ой, вот растяпа, досадую на себя, какой же я неловкий. Затем демонстративно поднимаю руку и иду ее мыть, прихватив салфетку, чтобы не испачкать костюм – за качество своей игры ручаюсь. По пути вытираю палец, бросаю салфетку в корзину под раковиной и, не оглядываясь, захожу прямо в кухню. Повара, не прекращая работы, дружелюбно и понимающе мне улыбаются и более никак не реагируют на вторжение постороннего человека в их владения.
Я направляюсь к дальней двери, привычным движением ее открываю, точно здесь мне все знакомо, и выхожу в темный двор с мусорными баками и сворой заискивающих собак, ждущих подаяния. Иду к свету и шуму у дальней арки, ныряю в нее, перехожу дорогу в неположенном месте и вплываю вместе с толпой отъезжающих в здание вокзала. Беру в кассе билет, не произнося ни слова, мне так же молча просовывают его в тесное окошко, при посадке внимательно отсчитываю нужный вагон, сажусь. Соседу по купе, рыжеволосому очкарику и преподавателю колледжа, рассказываю, как мы с ней поженились и отправились в путешествие – сначала в родные горы с палаткой, потом по литературным местам особо почитаемых нами писателей, ну а затем в ее любимую заморскую страну, на песчаные ее берега. И везде – в окружении родных гор, в маленьких уютных отелях вблизи культурных центров, в бунгало у мерно ухающего ночного моря под утомленной тропической луной – я каждую минуту говорил себе: Боже, как я счастлив! Мой спутник, торопливо моргая зелеными глазками, бесстыдно переспрашивал о запахе ее волос и губ на морском воздухе, о которых я так подробно ему рассказал, о тамошних еде и напитках, в деталях интересовался сценарием, который я легко якобы написал, валяясь на песке под пальмами, и он охотно верил, что по нему собираются снимать фильм.
Спустя какое-то время я почти то же самое с гордостью рассказывал бывшему однокурснику, неизвестно как оказавшемуся за моим столиком в буфете городского парка, куда я забежал выпить крепкого чаю. Впрочем, он был равнодушен к моему рассказу, безразличным остался и к новости о двух поочередно родившихся у нас с ней мальчиках, к тому, что мне повезло, и я всю жизнь занимаюсь своим любимым делом – пишу, книги мои издаются, по ним снимают фильмы, да и вообще, жизнь удалась. Сам же он мне в ухо мычал что-то о наших студенческих шалостях, не подозревая, что у меня устойчивое неприятие подобных воспоминаний. А еще он, вероятно, с кем-то меня перепутав,что-то говорил о моих родителях, соболезновал, просил извинить, что не пришел на их похороны, не зная, что мои ныне здравствуют и собираются долго жить. Этого, говорит, тоже нет, вечно забываю его имя, ну помнишь, который в стройотряде машину агронома в реке утопил, он же твой первый друг был, а ведь совсем не старый, моложе нас с тобой – ну ты-то об этом, конечно, знаешь, что мне тебе рассказывать. Он много еще что говорил – ну бывают же такие надоедливые люди.
Понимая, что происходит какое-то недоразумение, я, не прощаясь, ухожу в другой зал, а зал этот в доме моих родителей, вон даже старый наш шифоньер стоит в углу, никем не замечаемый. За столом множество гостей, и среди них я знаю только одну – это моя тетя, самый светлый для меня человек. Свободное место только возле нее, она сажает меня туда, и на вопрос: «Как же ты теперь живешь, сынок?» – рассказываю, что она даже не представляет, как мне хорошо! Я теперь совершенно уверен, что нет никаких загадок в жизни, нет никакого способа быть счастливым, кроме как найти свою настоящую половину, и иметь возможность ее любить – все очень просто. И если человеку в этом повезло, то и солнце для него стоит на правильном месте, и луна светит равномерно, а все другие жизненные явления только скрашивают этот праздник. Она снисходительно улыбается – должно быть, ее развеселили мои банальные рассуждения о жизни. И какая же она? – спрашивает. Я с детства доверял ей свои сердечные тайны, и потому, не стесняясь, говорю, что повезло не только мне, но и ей, – она говорит мне это всю жизнь, хотя совсем не заслуживаю такого отношения. Но, веришь, каждый раз, когда она это произносит, мои силы сказочно умножаются… Я вдруг замолкаю и впервые осознаю, что и ситуация, и речь моя совершенно абсурдны. Тетушка гладит мое лицо обеими руками, как делала это в детстве, и, глубоко заглядывая в мои глаза, говорит, что это ничего, не так это и страшно, с этим тоже, бывает, живут, но жалко, очень жалко, сынок, что ты одинок. Как одинок? – возмущаюсь я, она что же, совсем меня не слушала?..
И вот в самый этот момент я открываю глаза: вот комната, в которой я сплю, когда приезжаю к родителям, вот старый шифоньер стоит, освещенный идущим из окна слабым лунным светом, другие предметы и детали из моего положения отчетливо не разглядеть. По-видимому, сейчас самая глубокая ночная пора. Тело затекло, даже трудно пошевелиться, и все же, превозмогая боль и усталость, я тяжело встаю, подхожу с зеркалу, встроенному в дверь шифоньера, как будто меня к нему кто-то легонько подталкивает. И тут я вижу в зеркале свое отражение – там старик! Нет, быть такого не может, возможно, так мне показалось только лишь из-за игры лунного света и теней, позволяющих себе озорничать в такое время. Пытаюсь успокоиться, ищу выключатель, но не нахожу его на прежнем месте, слева от двери, а под ним нет маминого сундука с велюровым покрывалом. Как странно: ложился – было! Машинально тяну руку к другой стороне двери – выключатель нащупывается, вспыхивает свет. Возвращаюсь к зеркалу – там все тот же старик, отдаленно напоминающий меня. Я ли это? Впрочем, кто же это может быть, если перед зеркалом, кроме меня, никого нет. И тут я, преодолевая толщу малозначимых безынтересных событий, вспоминаю, что ни отца, ни матери давно нет в живых, я поселился здесь уже после их смерти и живу в одиночестве много лет. Вспоминаю однокурсника, сообщившего мне о кончине моего друга, да, да, все верно, я вспомнил. И одиночество, и разрушающаяся память, и болезнь моя, с которой, бывает, живут долго – все это, должно быть, правда. А что же было в моей жизни все это время? Неужели я прожил пустую жизнь – без любви, без семьи, без детей? Как могло так случиться, что, желая всю свою жизнь любить как никто другой, я был ею обделен? Хотя нет, у меня же два сына, они где-то далеко, да, да, и сообщение от них было недавно… И тут слышу сонный голос с соседней кровати, отделенной от моей тумбочкой: выключи свет, как надоели твои ночные хождения, писанина твоя, был бы ты как все, ложись – спи... Но моя рука уже тянется к двери шифоньера, она издает знакомый скрип, на дне его лежат два-три толстых одеяла, измятая женская шляпа, чехол от зонта со светящимися в темноте золотисто-оранжевыми полосами, еще какие-то изношенные вещи, которые давно надо было выбросить. За ними – короткий коридор с лестницей на конце, а там, внизу, слабый загадочный свет. Я делаю шаг – и снова оказываюсь в причудливом мире…
ИСЧАДИЕ
Всмотрись в этот сон: разве не так ты воображал удавшуюся жизнь? Во всяком случае, все происходящее здесь на тебя очень похоже. Вон та самая лужайка перед вашим домом, где ты любил проводить с ними время: летом – летние игры, зимой – игры зимние. Лужок-то твой был с уклоном, помнишь? Правда, с небольшим. У тебя и уклон пришелся кстати – я про возможность катания на саночках. Впрочем, мог бы и лыжи освоить. Но лыжи ты не любил и детей от них отвадил. Помнится, ты в юности на них расшибся, но обошлось без серьезных увечий. Я всего лишь хочу сказать: тебе везло во всем, а какие-нибудь незначительные и неприятные моменты вроде непослушных лыж можно опустить без внимания. Да и причем здесь лыжи? Кто вообще их пропустил в сон? Жаль, что не бывает к снам никакой редактуры. Мы часто видим в них приятные картины, но, согласись, вынуждены смотреть и много противного нашим желаниям. Это просто возмутительно, лично я против навязчивости такого рода услуг таинственного механика сновидений! Не то стал бы я, к примеру, смотреть этот сон? Нет, конечно, и не подумал бы! Извини, потерял мысль, о чем это я?.. Ах да, я просто хотел сказать, что ты был везучим. Впрочем, я повторяюсь, и, кажется, волнуюсь. Оно и понятно: тебе обещали прекрасную – ну как еще скажешь? – сказочную жизнь, а тут…
А ведь ничего не предвещало даже малой облачности. С самого детства у них все было хорошо: не болеют, все трое прилежные и послушные, ну нет, ты только посмотри, как они на тебе катаются. Одно загляденье! Вот и мать их выглянула из окна – не насмотрится на вас. Красивейшая женщина! Это ли не самое настоящее семейное счастье! Хотя… Послушай, может, я ошибаюсь, но твой старшенький, мне кажется, совсем не соизмеряет силу ударов с пределом допустимого в игре. Ну что значит – не вмешивайся?! Нет, это ты погоди! Ты улыбаешься, это понятно, так, наверное, и должно быть у отцов, но позволь напомнить, что это опасно и может причинить тебе боль. Ведь может? А он тебя совсем не чувствует, ты понимаешь? Повторяю по слогам: не чув-ству-ет! Опять прекрати! Да нет, это с тобой невозможно общаться! Ну вот: не успел я договорить, как он тебе губу разбил головой, с чем и поздравляю!..
Но посмотри на младшенького, он стремится во всем подражать брату и сестре. Он взбирается тебе на спину и прыгает на подушки (видела бы мать) так же, как делают это старшие, он перед тем даже смотрит на них и все в точности повторяет. Ну что с него возьмешь, совсем ведь малыш, главное, чтобы эта склонность к подражанию не осталась у него на всю жизнь. Я помню эти мои слова. Да не издеваюсь я, и вполне адекватно к нему отношусь, ну дай же сказать, в конце концов! Согласись, – я как в воду глядел, – разве не так он повел себя в самый трудный момент твоей жизни, когда ты нуждался в поддержке хотя бы одного родного человека. Но он был как все: как мама, как сестра, как старший брат. С мамой и старшим сыном все было и тогда понятно – ну что с них возьмешь? – тут они похожи, одна порода, даже не трудись сверять узоры их душ, совпадение будет идеальным. Да и младшенького за его бесхарактерность тоже трогать не будем. Бог с ним!
Но вот дочь твоя, единственная путеводная твоя звездочка, ради которой ты жил – что с нею стало? Вы разве не были с нею отражением друг друга? Вспомни: у нее даже повадки были такие же, что и у тебя, она с малолетства ела мужскую – папину – еду, и даже была верной и надежной сообщницей, с которой ты прокрадывался в кухню в поздние часы, чтобы чего-нибудь этакого перекусить. Тебе нравилась ее неизменная солидарность, ты восхищался ею, хвалил перед другими, потому что видел в ней себя. Так что с нею-то произошло? Можешь ли ты сказать хотя бы слово в ее защиту?.. Молчишь? Ты как знаешь, а я никогда не прощу ей того случая, когда смущенный, да что там смущенный: униженный и раздавленный всей своей жизнью! – ты пришел с букетом цветов и коробкой конфет на квартиру, где они жили с мужем, еще бездетные. И нужно-то было тебе всего лишь одну только минуточку спокойно посмотреть на свою дочь, вспомнить ее милые детские годы, поговорить с ней, снова напитаться нежным отцовским чувством и жить хотя бы с одной этой сердечной радостью. Но тебе не дали такой возможности – оказалось, что им скоро уходить на чьи-то именины, и они с тобой говорили, переходя из комнаты в комнату, на ходу одеваясь, и такое у них было недовольство твоим присутствием, что ты не знал, куда деваться и что предпринять. Нет, говорили они нормально, то есть обыкновенно, как говорят с почтальоном или сантехником – грех жаловаться. Правда, она была несколько рассеяна, возможно, чем-то обеспокоена. Покидать их сию же минуту ты посчитал неприличным, в первую очередь неприличным и унизительным для себя, ведь ты какой-никакой, но отец – хотя тебе ли, в твоем ли положении было думать о приличии?! Куда ни шло, если б они торопились, – в том-то и дело, что они передвигались по комнатам медленно, вольно или невольно – как теперь узнаешь? – оскорбляя тебя самим способом общения. Ты это почувствовал – о, как же ты это почувствовал! – и не крушение твоего дела, не распадение семьи, не все остальные неприятности, вместе взятые, по степени горечи даже отдаленно не могли бы сравниться с теми четырнадцатью минутами, проведенными на пороге их гостиной. Знаешь, я бы даже и это ей простил – приму во внимание ее рассеянность, – я никогда не прощу ей другое. Проходя мимо, она заметила, что верхняя пуговица твоего серого пиджака пришита вызывающе черными нитками (не серыми, как другие), и эта деталь давно уже равнодушного к себе человека, если не сказать – опустившегося, не могла не кольнуть ей глаза, не могла не заставить дрогнуть сердце. Она не только не срезала сейчас же пуговицу и не пришила ее, как должно, обратно, но и не указала на этот вопиющий факт твоей неряшливости. Если она не подумала о том, какой надлом души пережил отец, что он вот так вот взял и без всякого критического соображения пришил пуговицу нитками другого цвета, и о том еще не подумала, что он немыслимо одинок в этом мире, – то какое же у нее, прости, каменное сердце. И мне безразлично, какие обиды у нее на тебя были.
К чему спрашивать, почему я пропустил главное событие. Ведь я следую сну, пересказываю без отклонений то, что вижу, и скажи спасибо, что в моем изложении эта история, по крайней мере, имеет ясные очертания, хотя и не лишена некоторого моего пристрастия. А возьмись я переводить в слова весь этот безмерный океан переживаний действующих лиц, то, боюсь, не нашел бы нужных слов в человеческом языке, чтобы доподлинно передать суть. Знаешь, не стал бы я останавливаться на главном, как ты говоришь, событии, а только сообщил бы: мол, случилось то, что так или иначе случается со всеми деловыми людьми, хотя, может, и не с таким драматическим исходом и не столь разрушительными последствиями. Отсюда – главным является совсем не то, что именно и почему произошло, но как и с чем действующие лица вышли из положения, потребовавшего от них строгого нравственного поведения. Поэтому я только лишь упомяну, что дело твое разрушилось, а почему разрушилось – кому до этого дело? – возможно, не досмотрел, просчитался, нагрянул кризис, мало ли, вот и пошло все кувырком.
Уютный загородный дом с лужайкой, саночками, бассейном и садом взял и уплыл сизым облаком в другую сказку, примерно в таком же направлении укатили дорогие автомобили и другие атрибуты завидной обеспеченности. Вам, всей семьей, пришлось перебраться в городскую квартиру, ставшую теперь символом провала, чьего-то головотяпства, а то и преступной халатности. Впрочем, никто поначалу на тебя пальцем не показывал, думали, все скоро поправится, потому что так жить никто не хотел и не собирался. Старшие заканчивали свои институты, а младший только поступил – так что всем требовалась помощь, и ни о каком послаблении для тебя не шло речи.
А у тебя ничего не срасталось, все попытки восстановить дело приносили одни разочарования, вот уж поистине: пришла беда, так... К тому же – ох уж эти квартиры с одной ванной комнатой – вечные из-за нее конфликты. Первый передвинул мыльницу второго, а тот не терпит беспорядка на полке первого, и всегда от него лужа на полу, оба возмущены тем, что она занимает ванную каждый раз на два с половиной часа, а еще всюду ее длинные волосы после мытья головы, ну и тому подобное. Преодолеть трудности стесненного общежития родным людям оказалось не под силу, начались неотвратимые ссоры, и все начали сходиться в едином мнении, что виной всему ты.
Разве ты не знал, что у тебя мало времени, разве не видел на примере других семей, как в таких случаях тают добрые отношения с женой, с какой мелочи начинаются обиды и упреки, и – о, боже! – чего только тебе не пришлось выслушать в тот период. Это не один или два серьезных разговора, после которых она со слезами на глазах молила бы тебя взять себя в руки, а сама призналась бы в вере в твои силы и вечной своей любви – нет, было ежедневное, с позволения сказать, опускание тебя всякими уничижительными фразами, которые не решусь тебе напоминать. И одному богу известно, что она говорила детям в твое отсутствие. Ты тогда единственный раз в жизни повысил голос, заявив, что человек быстрее вылечится и встанет на ноги после наезда автомобиля, если его станут лечить, а не избивать бейсбольной битой, осуждая за невнимательность на дороге. И замолчал. У тебя, как было сказано, ничего уже не срасталось, а кредиторы донимали семью, и ты решил, сняв квартиру, от них на время отселиться, правда, с полной надеждой, что реализация других проектов вернет тебе любовь и расположение семьи.
Я не знаю, почему у тебя больше ничего не заладилось, ведь все твои начинания были четко продуманы и просчитаны, хотя ты прав, многого в жизни не объяснить. Спросить бы об этом того, кто без конца крутит этот ужасный сон, кто разделил мое сознание надвое, принудив вести этот нескончаемый разговор с самим собой. Хорошо бы у него еще узнать: сколько времени прошло с той поры и где я теперь нахожусь? Что это за освещенная луной горная вершина, и почему я лежу на этой лесной прогалине, где, возможно, тысячи лет не ступала нога человека? Хотя подозреваю, что никакого ответа не последует. Я не слышу голосов и предчувствую, что в долине не осталось ни одной живой души, а все пустые человеческие жилища обвились плющом и заросли сорной травой. Мне же возвращено сознание для того, чтобы я, вероятно, узнал о том, о чем узнали мои родные перед своим исчезновением. Возможно, всех посетила одна и та же мысль: может быть, она была о бренности земной жизни, о чрезмерном пристрасти к вещам преходящим, а еще о том, что никто из них так и не смог никого одарить любовью... Осматриваю себя: грудь разорвана, а в нескольких шагах вижу искусанное человеческими зубами мое сердце. От меня к нему тянется дорожка давно застывшей крови, кем-то второпях присыпанная влажным песком, смешанным с черной комковатой глиной.