Всё подряд — и хвори, и усталость,
И к погосту странный интерес…
Не беда, что прошлое промчалось,
А беда, что нового в обрез.
Что всё реже слышу сквозь метели
Эту песню робкую твою.
Не беда, что гнёзда опустели,
А беда, что новых не совью.
Что среди уныния и гула
Измельчали мысли и дела.
Не беда, что руку протянула,
А беда, что после — убрала…
Что легко вошла, как бритва в масло,
В душу — облетающая медь.
Не беда, что тлевшее погасло,
А беда, что нечему гореть.
***
«…Но жизненные органы задеты…
Да и раненья слишком глубоки…»
Своею кровью русские поэты
Оправдывали праведность строки.
А как ещё?.. Шептались бы: «Повеса,
Строчил стишки…
Не майтесь ерундой…» —
Когда бы Пушкин застрелил Дантеса
У Чёрной речки в полдень роковой.
И, правда, как?.. Всё было бы иначе…
Попробуйте представить «на чуть-чуть»,
Что Лермонтов всадил свинец горячий
В мартыновскую подленькую грудь.
И дамы восклицали бы: «О, Боже…
Да он — убийца… Слава-то не та…»,
Но ведь поэт убийцей быть не может,
Как не бывает грязью чистота.
Любима жизнь… И женщина любима…
В строке спасенья ищет человек…
И Лермонтов опять стреляет мимо…
И снова Пушкин падает на снег…
***
Узколицая тень
всё металась по стареньким сходням,
И мерцал виновато давно догоревший
костёр…
А поближе к полуночи
вышел отец мой в исподнем,
К безразличному небу
худые ладони простёр.
И чего он хотел?..
Лишь ступнёй необутой примятый,
Побуревший листочек
всё рвался лететь в никуда.
И ржавела трава…
И клубился туман возле хаты…
Да в озябшем колодце
звезду поглотила вода.
Затаилась луна…
И ползла из косматого мрака
Золочёная нежить,
чтоб снова ползти в никуда…
Вдалеке завывала
простуженным басом собака
Да надрывно гудели
о чём-то своем провода.
Так отцова рука
упиралась в ночные просторы,
Словно отодвигая подальше
грядущую жуть,
Что от станции тихо отъехал
грохочущий «скорый»,
Чтоб, во тьме растворяясь,
молитвенных слов не спугнуть…
И отец в небесах…
И нет счёта всё новым потерям.
И увядший букетик похож
на взъерошенный ил…
Но о чём он молился в ночи,
если в Бога не верил?..
Он тогда промолчал…
Ну а я ничего не спросил…
***
В струенье жизни быстротечном
Слышнее грома — только тишь.
Вовек не станет слово вечным,
Когда о вечном говоришь.
Но если, предваряя звуки,
Вдруг захлебнёшься тишиной,
Немым предвестником разлуки
Простор увидится сквозной.
И так — от выдоха до вдоха,
От первых дней до серых плит…
И кем ты стал — решит эпоха,
А вечность — кем не стал решит…
***
«Эрос, филия, сторге, агапэ, латрейа…» —
греческие слова, обозначающие
различные оттенки любви
Языки мелеют, словно реки,
Но теченью лет — не прекословь…
Много знают чувственные греки
Слов, обозначающих любовь.
Научились жить раскрепощённо
И, расцветив жизненную нить,
О любви светло и утончённо,
О любви — с любовью говорить…
А наш круг житейский, словно дантов —
Как ни хлещут чувства через край,
Но по-русски нету вариантов,
И любовь любовью называй.
Но зато, скажу без укоризны,
В русском слове,
что не превозмочь,
Много есть названий для Отчизны —
Родина, Отечество и проч.
Есть названье громкое — Держава,
Ну а в нём сплелись и «кровь» и «кров».
Многогранна воинская слава,
А любовь?.. Она и есть любовь.
И большой любовью обогретый,
Я другого слова не терплю.
Женщину люблю… Люблю рассветы…
И ладони мамины люблю…
***
Она всего лишь руку убрала,
Когда он невзначай её коснулся.
Он пересел за краешек стола…
Налил фужер… Печально улыбнулся.
Она в ответ не выдала ничуть,
Что прикасанье обожгло ей кожу.
Сказала тихо: «Поздно… Как-нибудь
Увидимся… Я вас не потревожу…»
И поднялась… Напрасных мыслей рой
Пульсировал артериею сонной.
Ушёл он… С обожжённою душой…
Ушла она… С рукою обожжённой…
***
Черта… Забвения печать
В просторе пегом…
Исчезнуть?.. Просто снегом стать?..
Я стану снегом!
Чтоб вьюга закружила всласть
Под ветер грубый.
Хочу снежинкою упасть
Тебе на губы.
Чтобы, хмелея без вина,
Не сняв косынку,
Ты удивилась — солона
Одна снежинка…
***
Меня чуть что лекарством пичкая,
Мелькнуло детство. Чёт — не чёт…
Какой у мамы суп с лисичками,
Какие драники печёт!
Соседские заботы дачные,
А я не дачник, мне смешно…
Вновь Первомай!.. Вожди невзрачные,
Зато душевное кино!
Мы всех сильней?.. Я лучше с книгою,
Я нынче Блоком поглощён.
Но как красиво Брумель прыгает,
Как Власов дьявольски силён!
Куда всё это вскоре денется?..
Молчанье из-под чёрных плит…
Но как же хочется надеяться,
Но как же Родина болит!
Болит… И горлицей проворною
Мелькает в дымке заревой,
Где столько лет над речкой Чёрною
Не тает дым пороховой.
***
Валерию Хатюшину
Мы пришли в этот мир
Из холодных квартир,
Где под примус скворчала картошка,
Где за стенкою жил отставной конвоир,
Всё приученный слушать сторожко.
Где динамик хрипел от темна до темна
И нигде его не выключали —
Вдруг внезапно объявят, что снова война
И по радио выступит Сталин?..
Этот круглый динамик меня одарил
Знаньем опер, столиц и героев.
Душу «Валенки» грели,
«Орлёнок» парил,
И танкистов-друзей было трое…
А Утёсов хрипел нам про шар голубой,
Но мы знали — объявят тревогу,
И пойдём «на последний,
решительный бой»,
Так что «смело, товарищи, в ногу…»
А теперь ни динамиков нет, ни святынь…
И давно нет в быту керосина.
Телевизор посмотришь:
«Нечистая, сгинь…»
Где был дух, там одна Хиросима.
Слышу старых друзей голоса
из-под плит —
Им так больно, что мир разворован!
И отрада одна — белый аист летит
Всё же выше, чем каркает ворон…
***
Пусть ещё не погасла закатная медь
На взъерошенных клёнах недужных,
Скоро мыслям блуждать,
скоро сердцу болеть,
Скоро истина станет ненужной…
А когда заструится дождливая темь,
По стволам растекаясь коряво,
Будем завтракать — в десять,
а ужинать — в семь,
И страшиться, что рухнет Держава.
И всё мучиться — той ли дорогой идём,
Брат ли тот, кого принял за брата,
Если так и не стала дорога —
Путём,
Вдоль трясины струясь плутовато?
Если ворон — и тот удержаться не смог,
Упорхнув сквозь зари побежалость.
Если всё тяжелее становится вздох,
Хоть и раньше легко не дышалось…
И, запутавшись среди разлук и потерь,
Всё гадаешь —
кто лишний у Бога?..
Кто-то в стылых потёмках
всё дергает дверь,
А откроешь — лишь ночь и тревога.