Большой квадратный кусок сахара, мы его называли сахарок, хранился у Дуни долгими годами. Именно тот, который был твёрдым, как камень. Специальных щипчиков в бабушкином доме не водилось, и я с помощью ножа и молотка колол сахарок. Разлетались, бывало, драгоценные кусочки со стола по полу. И мы собирали их. Половицы были широкие, толстые, о заразе в то время не знали, чего брезговать, крепкими мы росли. Половицы! Сколько вы помните? Каждый приезд наш из Братска помните, и мы никогда деревню не забывали, святое это понятие – деревня.
Помнят широченные половицы все встречи ‒ да, выпивали, но как-то по-доброму действо вершилось. Наработаются дети в далёком-предалёком сибирском городе Братске, а отдохнуть в деревню едут, с земляками свидеться. Соборно всё в деревне было…
Соберу кусочки рафинада, обдую и чай из блюдечка в прикуску с сахарком попиваю. Думы сами собой в голову лезут, тут и на фото погибшего на войне деда Андрея на стене глянешь ‒ много заработает в голове. И кто бы мне чего не говорил, именно этот самый сахарок – самый вкусный на свете. Это ж память детства, это жизненная память, которая всегда с тобою, покуда голова мыслит…
У меня теперь стало очень плохое зрение, потому уже второй год кряду в деревню к тёте Дуне едут моя жена Ирина и двоюродная сестра Лена. Чем я, почти слепой, могу там помочь? Это саднит душу крепко.
Путь до деревни непрост, местные таксисты не соглашаются ехать, де, дорога плохая. И у меня так много раз бывало, потому живо представляю, как идут две женщины из бывшего районного центра до деревни, две дорогие былиночки несут тяжёлые сумки. Правдами и неправдами добираются мои дорогие люди до деревни, а у меня в Братске душа саднит. Ой, девки! Помоги вам Пресвятая Богородица в нелёгком пути! Она всегда помогает, Богородица наша. Ныне такое время, что надобно возле каждого сердца, кто любит Россию, поставить заставы и бережно охранять, соборно стоять за кажинную душу, только так и выживем…
У Дуни всегда работа, в деревне немыслимо без работы. Евдокия Андреевна тридцать пятого года рождения. Пошла недавно в район продавать корзинки, заблудилась, всю ночь ходила по давно заросшим деревьями и высокой травой полям ‒ я до боли помню эти когда-то засаженные пшеницей поля. Спасибо, утром один добрый водитель увидал нашу Евдокию и подвёз до дому. Ей одной пенсии хватает, но вот не бросает своё ремесло, это в крови у Данилиных. Мамочка моя до последнего вязала всем, кто попросит, носки. Бабушкину овечью пряжу использовала в вязании. Эх, и теплючие они были, на рыбалке в мороз обязательно вспомянешь маманю, как ловко у неё управляться получалось.
Все эти картины в твоей голове бережно хранятся, туесок памяти, и хорошо от таких мыслей, клюют окуньки, а ногам – тепло, и к тому же, лечебное это дело. Когда овец перестали держать и присылать маме сырьё драгоценное, то она начала устраивать прямо-таки охоту. Заметит, что у брата Сергея или ещё у кого из близких носки в пятке прохудились, громко командует: «Скидовай!», заштопает пятки, а потом тихо скажет: «Это из нашей пряжи, буду штопать до последнего». Продавала на базаре солёную капусту, покупатели хвалили её посол долгими годами, а мамочкино лицо светилось от радости, как же, людям хорошо, а стало быть, и ей.
Мама родилась на Рождество Христово в тридцать девятом году, бабушка моя Татьяна Ивановна Куванова, тоже на Рождество Христово в девятьсот пятом году. Кстати сказать, Иван Иванович Наймушин, возглавивший строительство Братской ГЭС, родился тоже в девятьсот пятом, всё время это у меня в голове почему-то. Соберутся, бывало, детишки со всей деревни у Данилиных, и бабушка моя им сказки рассказывает, пирогами угощает. Время жизненное пролетело так быстро, что порою страшно от этой мысли. Бабушка умерла, и детишкам тем ныне за шестьдесят, а при встрече, улыбаясь, говорят мне, как бабушка моя им сказки рассказывала. Не передать как приятно слышать такое, это всё наши корни, и нам надобно крепко за них держаться для спасения своей души. По телевизору видел, как попросили искусственный интеллект выдумать сказку. Послушал, она не живая какая-то…
***
Девки перевели дух, да уж и старые доски пилят на дрова; в колодец за водой – помногу вёдер натаскивают, ставят тяжёлые вёдра сначала на приступки, потом в покосившийся от времени коридор заносят; еду готовят повкуснее, а как же – раз в год приезжают за пять тысяч километров!.. Да и продуктов в магазинах ныне полно, и нам, пережившим девяностые, глядеть на то, что все полки магазинов завалены едой, и есть на что покупать, весьма удивительно. Наш многострадальный народ своей героической жизнью заслужил теперешнюю сытую жизнь…
Узнав, что у Дуни сломалось радио, тут же девки наладились в район, договорились с одним деревенским мужиком, у того машина «Нива», словом, купили приемник. Как им, сердешным, так было не поступить, ведали, что по радио передают православные передачи, любит тётя Дуня их слушать, и сама при этом молится, рассказывает Ире и Лене:
– По радио молитвы цитают, а цаво, одна живу, скуцно быват, а цитат-то живой голос, ну, топеря навроде не одна, бает рядом голосок-то.
Дуня наша наворачивает на буквы «ц», «о», но ещё немного пройдёт времени, и такую диалектную речь уже не встретишь. Понимание этого страшит… В прошлом году девки купили Евдокии обогреватель-теплушку, греет теплушка-ветродуйка нашу Дуняшку долгой зимой.
Андреевна лезет в подпол, достаёт по случаю приезда дорогих родственников старую, советского производства водку, говорят, на аукционах теперь она стоит огромные деньги. Выпили по рюмочке с устатку, хороша! И похмелья от неё нет.
На другой день, одевшись в Дуняшкины телогрейки советского производства, идут все трое на реку за хлысьями для корзин. Уедут девки, а Евдокии ремесло продолжать надобно, лекарство это от скуки окаянной да и от хворей разных.
Сестра Лена решила научиться плести корзинки, усадила Дуняшку на её извечный старый посылочный ящик, а моя Ира давай снимать на телефон процесс производства, дай-то Бог, может, не загинет ремесло.
Сколько раз, бывало, говорила и мне тётя Дуня:
– Учись, Толька, корзинки плести! Сроду с голоду не помрёшь!
На следующий день девки (Дуняша наша называет Лену и Иру девками), помыли стены, потолок старенького дома, оббили старой шубой дверь в дом. Лена перетрудилась, махая молотком, и ей, перенёсшей инфаркт, стало плохо. Ира тут же уложила её на диван, дала таблеток, строго наказав не двигаться. И вскоре все трое пили чай со старым квадратным сахарком, Лена спрашивала:
– Дунь! Сколько лет сахарку этому, я уж про водку не спрашиваю?
– Пошто спрашиваешь! Камедная! Я не помню, много лет, мы же всю дорогу эдак, много запасов делам. С детства лиха хватили, вот топерь набирам. Сахару я этого целый мешок купила, а мешки-то тоды не пятьдесят килограмм, как ныне, а по семьдесят. Помню, еле допёрла. Потом пёсок покупала, а этот вот хранился, мыши не едят сахар и соль. А цаво сделашь, молодая была, и водку ящиками брала, не принято у нас по одной покупать, неколи этим заниматься, купил так купил, надо други дела делать. Мужску работу надо сделать, а для её водка надобна, так оно повелось. Бёда сколько мужиков от неё загибло, всех жалко. Бывало, непутный мужик, пьяный цасто, семье покоя нет, а помер от водки, и все жалеют ‒ кому забор сделал, кому свинью заколол, дрова на тракторе привёз. Заметила: все трактористы любители выпить были, все померли, а много разной работы переделали мужики, хоть и пъянчужки… И вот вспомянешь его маленьким, бегат по деревне, смеётся, дитё неразумное, жизни радуется, грязнит руно, мать не успеват стирать, и навсегда он в памяти, улыбатся чаво-то, маленькой, а улыбатся, словно Христос, вот и жалко.
Спали девки на тесном, старом диване, и, чтобы уместиться, лежали в обнимку, смеялись, де, мужья так не обнимают. Пока Лена с Ирой жили в деревне, Дуня сплела по их заказу несколько корзинок. Друзей в Братске много, всем охота такое вот простое чудо как корзинка, сделанная мастером. Набрали в обратную дорогу сушёных яблок, они легки и компот из них с особым вкусом. Брошена деревня, а яблоки растут, ждут, может, приедет кто, из бывших жителей деревни, да вот не едут. Яблони высоки, густо заросли травой, другими деревьями, и Дуняша достаёт яблоки с помощью длинного черенка, к которому приделан специально под углом гвоздь.
До страшной боли в груди жалко глядеть на брошенные деревни, и когда там бывал, вспоминал детство, когда все бабушки деревенские были живы. Своим говором, своими делами, работой, нас молодую поросль как-то по-особому, незаметно, учили уму-разуму. Мне довелось знать много деревенских парней, дружили ‒ не разлей вода, бывало. Так у нас повелось… Сколько уж в живых нет, но все выросли, создали семьи, растили детей, словом, хорошими людьми стали. Это твердь земли нашей. А в чём эта самая твердь? В бабушках, дедушках наших, в памяти о них, сердешных, думаю эта сила и держит нас на земле…
Сходили дорогие наши женщины на погост на бабушкину могилку, и такие вот вроде бы, на первый взгляд, обычные дела всегда заставляют душу думать о многом. Стали собираться Лена с Ирой обратно в Братск, отварили яичек, запекли окорочка куриные.
Потом была страшная картина прощания… Дуня вышла из дому, обнимает родненьких девок, конечно, плачет, плачут и Лена с Ирой, но Евдокеюшка наша упрямого роду-племени, твердит, только на родной земле помирать буду, и мы, многие годы звавшие её к себе, наконец поняли, что напрасно звали. Хотя, может, и не напрасно: чую, что тёте Дуне это было приятно.
Удивительное имя – Дуня. Как только мы не называли нашу тётю: Евдокия, Дуняша, Дунь, Евдокеюшка, а бабушка, Татьяна Ивановна, мама Дуни, окликая по каким-то делам дочь, бывало, говорила: «Дуняшк!»
Прямо из деревни согласился довезти девок до вокзала свой же деревенский мужик, взял, правда, дорого, но такова жизнь, и этому были рады. Приехали в Арзамас, сели в поезд, а он вечером был. И только утром обнаружили, что окорочка забыли у Дуни. Позвонили, Евдокия отвечала, и в сотовом телефоне звучал до боли родной голос:
– Ой, девки! Эт вы пошто! Пошто курицу-то позабыли взять? А я охаю, ну, топерь цаво буите в поезде есть, вам трое суток ехать. Ой! Ну вот цаво с вами сделашь? Горемыцны! Некудышны!
Лена громко отвечала:
– Дуняша ты наша! Сейчас столько продуктов вокруг, ты даже не думай расстраиваться.
– Ну как эт! Цай бы поели, дома в пеци готовили. Ну, девки! Ну, девки! Бёда с вами. ‒ И вдруг заметно потеплевшим голосом: – Ну, ладно, валяйте! С Богом добирайтесь до Братска свово. Вы уж там привыкли за сэсто лет.
Иру с Леной я встретил на вокзале родного посёлка Гидростроителя. Дома отведал деревенских яблок, их не сравнишь с магазинными. Они не такие вкусные, кисловатые, но пирог с ними получается чудо, да, думаю, что и пользы от них несравнимо больше. Едва откусишь, и на глазах белое яблоко в месте укуса чернеет, вот попробуйте магазинное, разве так будет? Вот насколько больше витаминов в деревенском яблочке. Варили компот, звонили Дуняше, а в трубке привычные её слова:
– Ну, валяйте! С Богом!
Прошёл месяц, за это время несколько раз говорили с нашей Дуней, она рассказывает:
– Пошла к колодцу, опустила ведро, а там заиндевело, снегом запорошило, но пробила ведром, хоть и испужалась маленько, принесла вот водицки.
Дуня не совсем одинока, к ней приходит социальный работник Наташа, покупает ей продукты, лекарства.
Между Дуней и нами дорога в пять тысяч километров длинной… Жизнь…