19 августа исполнилось 82 года со дня рождения Александра Вампилова (1937 — 1972). Автор очерка, который мы публикуем, учился с будущим драматургом в одной студенческой группе Иркутского университета, дружески общался вплоть до гибели Александра Валентиновича.
Ещё в начале 90-х годов прошлого века поэт Андрей Румянцев опубликовал книгу воспоминаний о Вампилове, а два года назад в популярной серии «Жизнь замечательных людей» — биографическое повествование о нём.
Трагедия на Байкале
За постановку каждой пьесы ему приходилось отчаянно бороться. Ни «Утиная охота», ни «Прошлым летом в Чулимске» — драмы, признанные позже критикой великими, не появились в советских театрах.
Лишь две комедии — «Прощание в июне» и «Старший сын» — шли на сценах. Первую удалось поставить в Театре им. М.Н. Ермоловой, вторую — в Театре им. К.С. Станиславского. А на «главной» ленинградской сцене — в БДТ при жизни Вампилова состоялась одна премьера — «Двух анекдотов» (авторское название «Провинциальные анекдоты»).
Но в разговорах и письмах Александра Вампилова упрямо жила надежда. С редактором издательства «Искусство» Иллирией Граковой он обсуждал итоговую книгу, в которую хотел включить все пьесы, планировал вплотную заняться ею осенью в Москве:
— Всё, что я написал до сих пор, — это юность. Сейчас мне хочется писать по-другому и о другом. Я вот тут задумал комедию, почти водевиль, о парикмахере, который стал драматургом.
Он не слишком подробно рассказывал о пьесе «Несравненный Наконечников», помню только финал в его изложении.
— Представляешь, герой после своих мытарств бежит из театра, он ничего этого уже не хочет, бежит через зрительный зал, а за ним режиссёр, который всё же надумал ставить его пьесу…
«Наверное, он написал бы и роман, — считает иркутский прозаик Дмитрий Сергеев, — но театр он всё равно не забросил бы. Он был настоящим подвижником театра. У него было любимое слово, которым он оценивал произведение любого жанра. "Здесь есть драматургия", — говорил он, когда хотел похвалить. То была наивысшая похвала».
* * *
Вампилов унаследовал отцовский характер. Валентин Никитич, погибший в годы репрессий, был заядлым рыбаком и охотником. Вот и сын: не успеет вернуться из какой-нибудь вылазки на Байкал, как уже готовится к другой.
Уговорил иркутского писателя Глеба Пакулова приобрести легкокрылую лодку: корпус купил товарищ, а мощный мотор «Вихрь» — Вампилов. За пару дней до рокового часа оба показывали приятелям отличную рыболовную снасть, хвастаясь:
— Уж мы им покажем!
— Кому?
— Хариусам, омулям и прочей рыбе!
А подходило 19 августа, тридцать пятый день рождения Вампилова. Он решил отпраздновать именины здесь, на писательских дачах.
О роковом дне Пакулов рассказал журналисту Владимиру Ивашковскому:
«Днём семнадцатого мы спустились к Байкалу, взяли лодку. Решили половить хариуса, да вина на день рождения добыть, тогда с этим было непросто. Рыбачить поехали вниз по Ангаре, но не задалась рыбалка… Пошли в Листвянку, что на другой стороне Байкала. Саня сидел на корме, у руля, я — на носу лодки. А Саня, известное дело, лихач. В штормовке, грубом свитере, туристских ботинках, ну прямо мореман. Скорость держал отменную: мотор позволял. Уже пора было сворачивать к берегу. Саня окликнул меня, попросил закурить. Дальше — удар, я в воде, перевёрнутая лодка рядом. Я сразу хватаюсь за неё, она рвётся из рук… Саня плывёт к берегу. Я кричу:
— Саня, плыви, плыви!
Сам зацепился руками намертво, одежды на мне много, не потяну до берега. А там люди стоят, автомобиль "Волга", вижу, покуривают спокойно, за нами наблюдают. А Саня всё тяжелее и тяжелее плывёт, но плывёт. И вот он будто встал на ноги, высоко поднялся над водой. Несколько метров до берега и…
Последнее, что я запомнил: он вдруг упал на спину, а "Волга" на берегу быстро укатила. Как меня отрывали от лодки, помню смутно. Саня уже лежал на берегу. Его пытались откачивать, нечего было откачивать. Разрыв сердца. От перегрузки, от жизни такой жестокой…».
Прозаик Геннадий Машкин:
«Два поднаторелых девятиклассника на берегу услышали с рейда голос Глеба, спустили свою лодчонку и на вёслах подошли к перевёрнутой "Казанке". Отодрав Пакулова от днища, затащили его в лодку и поплыли к месту, где скрылся в волне пловец.
Достали ребята Сашу с глубины двух с половиной метров. Пытались делать искусственное дыхание, но вызвали из уголка рта лишь капельки крови».
Там, на воде, он крикнул последние слова, обращённые к Пакулову:
— Я пришлю тебе помощь!
Писатель Вячеслав Шугаев:
«Ближе к полуночи телефон зазвонил длинно и громко, как обычно звонят с междугородной.
— Старик, это Глеб. Саня утонул. Я из больницы звоню. Лодка перевернулась. Меня вот спасли, а его нет.
Минуту спустя я позвонил главному врачу Листвянской больницы.
— Да, есть у нас утопленник. Да, вроде бы Вампилов.
Приговаривая это "вроде бы" позвонил Валентину Распутину — он вернулся в этот день из деревни. Распутин позвонил поэту Марку Сергееву, и через полчаса таксист мчал нас по затихшему до утра Байкальскому тракту.
В Листвянке со свистом и пылью кружил ветер. И пока мы искали больницу, налетал на нас из-за каждого закоулка и угла. Нянечка или сестра повела нас в чулан. Перед дверью зажгла свечку, сказала:
— Там у нас света нет…
Никаких "вроде бы" больше не было.
Саню нам не отдали. Мы походили по набережной, постучали в несколько домов, прося перевезти на ту сторону, в порт Байкал, где была Ольга, Санина жена, ещё ничего не знавшая. Хозяева домов отвечали:
— Да вы что, мужики! Не видите, что делается?!
Байкал ревел без передыха, и видно было, как высоко над берегом разваливались, рушились тускло-белые гребни».
* * *
Жена Глеба Пакулова Тамара Бусаргина:
«Несмотря на шторм и задержку переправы из Листвянки, всё-таки Вампилов приехал из Иркутска, где у него были срочные дела…
Мужчины решили сплавать на самое рыбное место на берегу нашего Молчановского распадка, на "каменуху". Некоторое время спустя мы с Ольгой пришли туда. Клёва не было, Глеб поймал лишь небольшенького хариуса.
До вечера время ещё оставалось, и Саша предложил съездить в Листвянку, прикупить чего-нибудь к своему дню рождения: дата ведь нешуточная — тридцать пять лет. Море ещё штормило, большие валы с Байкала доходили до нашего распадка, неся с собой остатки разбитых плотов. Но вскоре рейсовые суда из Иркутска стали храбро вплывать по Ангаре в Байкал, и остановить мужчин от поездки в Листвянку было уже нельзя…
Глеб решил попытать рыбацкого счастья в Николе. Кажется, Саша тоже закинул удочку, но скоро оставил эту затею. Обычно сдержанный, спокойный, он явно не находил себе места, был взвинчен, делал какие-то кульбиты на волнах — таким шалым я его ещё не видела. Наконец, сделав круг на воде, он решительно подплыл к берегу, и, когда он нас пригласил покататься, мы с Ольгой сели в лодку…
Саша высадил нас километра за два до нашей пади и, отчалив веслом, завёл мотор, поплыл к Глебу в Николу…
Мы прибрели к своему распадку и сели на крышу заброшенной чужой бани. Оттуда хорошо было видно, как "казанка" поплыла вдоль берега, долго её наблюдали, маленькую, серенькую, еле-еле заметную лодочку, пока она не скрылась…
Мы молча пошли в дом, посидели на веранде, прислушивались к гулу редких моторов — нашего не было: я свой мотор узнавала по звуку. В полночь, не раздеваясь, мы всё-таки уснули. Я проснулась часа в четыре утра. Ольга сидела на кровати, обхватив её края руками, безвольно свесив ноги, молчала. Потом, глядя мимо меня куда-то в пустоту, уверенно произнесла:
— Саша утонул.
Решительный тон, с которым Ольга произнесла "Саша утонул", заставил меня спросить её, не приходил ли кто-нибудь, пока я спала. Она отрицательно помотала головой, и неожиданно произнесла:
— Никого не было, но я видела сон.
Не знаю, помнит ли его Ольга. Мне же рассказала, что она решила вымыть пол в нашей самой большой комнате и вымыла — здесь я хорошо помню, как Ольга шагами вымерила кусок пола, который вымыла, — это была ровно четверть комнаты. Рассказала и о том, что во сне я её упрекнула — кто же так моет и когда будет вымыта вся комната, на что она ответила: остальное — потом.
Стало жутко.
Прошёл час-другой, уже рассвело, и —
о радость! — раздался стук в окно…».
Вячеслав Шугаев:
«К шести утра, к первому пароходу в порт Байкал, мы вернулись с Распутиным в Листвянку. Мы еле передвигали ноги, заранее мучаясь тем, что нам предстояло сказать Ольге. Перед домом посидели на камнях. День начинался ясный, солнце в прозрачном байкальском воздухе поднималось по-особому чистое и тёплое.
Ставни ещё были закрыты. Мы постучали. Выглянула жена Пакулова, Тамара.
— А мужиков наших нет, где-то загуляли.
Ольга вышла на крыльцо, посмотрела на нас:
— Что? Всё?
Мы бросились к ней…».
Тамара Бусаргина:
«Не помню, на чьей случайной лодке мы ехали в Листвянку. Ольга сидела как каменное изваяние, смотрела широко раскрытыми глазами в одну точку, и только возле Шаман-камня она прижалась к Валентину Распутину и закричала, истошно и страшно, на весь Байкал…».
Часто приводят фразу, в которой он предугадал свою судьбу: «Я смеюсь над старостью, потому что я старым не буду». Мне же более провидческой и страшной кажутся другие слова из его блокнота: «Могильная, чёрная темнота воды».
* * *
После гибели Александра Вампилова Валентин Распутин, пожалуй, первым точно определил значение творчества своего друга:
«Вместе с Вампиловым в театр пришли искренность и доброта. Нельзя сказать, что их не было до него — были, конечно, но не в той, очевидно, убедительности; до предела раскрылась чистая душа Сарафанова в "Старшем сыне" и стоном застонала, уверяя: "все люди — братья".
Вышла на сцену Валентина ("Прошлым летом в Чулимске"), и невольно отступило перед ней всё низкое и грязное — вышла сама страдающая добродетель. Слабые, незащищённые и не умеющие защищаться перед прозой жизни люди, но посмотрите, какая стойкая, какая полная внутренняя убеждённость у них в главных и святых законах человеческого существования. И в слезах, и в отчаянии не перестанут они веровать, как фанатики, в лучшую человеческую сущность, не замечая, как слепые, сущности худшей…».
И ещё:
«Театр помолодел с его приходом — и не только благодаря возрасту молодого драматурга, но и от свежего и чистого чувства, принесённого им на сцену. И теперь наш театр должен будет вернуться к нему как к одному из самых надёжных и верных друзей, без которых никакой успех никогда не будет чистым.
Талант Вампилова, непритязательный и обаятельный, естественный и добрый, есть собирание, подобно пчелиному труду, разлитой в мире душевности и красоты. Возле Вампилова теплее, добрее, этим теплом до сих пор греются те, кто знал его, оно исходит от его книг, и оно же дышит со сцены вампиловского театра, начинающего новую и прочную жизнь без старения».