Та фарфоровая кофейная чашечка в нашем доме была ещё до моего рождения, как и медная кофемолка, привезённая нашими дальними родственниками из Еревана по просьбе нене* более шестидесяти лет тому назад. К слову сказать, она верой и правдой служит до сих пор, и до сих пор качество молотого кофе вызывает всеобщее восхищение. Кофемолка по праву стала семейной реликвией, и я, наверняка, передам её по наследству моей внучке Софии.
Чашечка, когда-то гладкая и блестящая, со временем лишилась глянца, и сейчас она почти вся поцарапана, вместо стёртых узоров на её стенках появились трещинки-морщинки, как на лице нене, а в нескольких местах отбиты края. У чашечки было своё место — «постоянная прописка» (как шутили мы) в одном из ящиков расположившегося вдоль стены старого шкафа, такого же изношенного, как она сама. Ручной работы этот шкаф, с красивыми симметричными узорами, был очень старым, точнее, старинным.
— Его много лет тому назад смастерил твой дед, варпет** Епрем, из каштановых досок, золотыми своими руками их обтесав и отшлифовав, — время от времени напоминала нене, — эти доски помнят тепло его души, ласку рук. Ты должен, ты обязан чувствовать это, ты же внук ...
«Это же раритет!», — говорили соседи и, будто сговорившись, в один голос твердили, что если его умело отремонтировать и покрыть лаком (а лак бесплатно привезла бы из далёкого Армавира моя тётя Нвард, работница мебельной фабрики), можно дорого (конечно, по нашим меркам) продать, а на вырученную сумму купить сталинский «Москвич» очень даже в неплохом состоянии. Благо, любители подобных ручных работ, по их словам, всегда были, есть и наверняка будут.
Но, к моему глубокому сожалению, нене об этом даже слышать не желала:
— Раритет-маритет не знаю и знать не хочу ... Вот когда меня не будет...
Дальше следовало многозначительное молчание.
И хотя уже прошло немало лет, я до сих пор отчётливо помню, как же приятно ласкало мой слух это хотя и непонятное, но такое тёплое, почти родное слово «раритет»! О, эта кофейная чашечка! ..
Только нене и пила из неё. Она одна. И не потому, что никому не разрешала ею пользоваться — просто чашечка настолько (по мнению домочадцев) была изношена физически и морально, что её стыдно даже показывать людям. Из шкафа нене доставала чашку один раз в день. Строго один раз — и только по утрам, когда соседки, как по расписанию, собирались у нас дома поговорить, чуть-чуть посплетничать за чашкой ароматного кофе.
После особой церемонии приготовления напитка и его смакования, тётя Марика переходила к основной части кофепития — к гаданию на чёрной гуще, узорами умолкнувшей на узком донышке чашечки.
О, искусство гадания на кофейной гуще!
Здесь всё очень серьёзно и важно, всё имеет судьбоносное значение и глубокий смысл: и взбалтывание содержимого чашечки круговыми движениями левой руки, и узоры-рисунки на стенках чашечки, их расположение и очередность, цветовая насыщенность. Здесь нет мелочей, случайностей. Моя нене безгранично верила в эти гадания. Конечно, верили и соседки, но нене по-своему, как-то по-особенному. Она напряжённо и молча слушала тетю Марику, слегка наклонившись вперёд и беспокойно подламывая потрескавшиеся от работы пальцы (думаю, что до боли, но она не чувствовала её, потому что, теперь я точно знаю, её сердце болело сильнее).
Нене ждала... Я хорошо знаю, чего она ждала, а точнее — кого ... Ждала с глубокой верой и неиссякаемой надеждой, ждала каждый год, каждый месяц, каждый день и миг. Наяву и во сне. Она ждала сыновей своих — Григора и Вагана, пропавших без вести на полях сражений Великой Отечественной, чьи увеличенные фотографии стояли на нашем шкафу. К слову сказать, нене до последнего своего земного дня называла меня Ваганом, не смирившись с Артаваздом — наверное, во мне видя своего сына. И в родном моём селе я так и остался Ваганом, и многие не знают моего настоящего имени. Рассказывают, что уже после смерти нене некоторые мои родственники гадали: «Кто же этот Сарецян... Артавазд, чей же он сын, не из наших ли?», и когда один из двоюродных братьев Альберт, наконец, вспомнил курьёзную историю, связанную с моим именем, обрадовано соглашались: «Конечно, наш, чей же ещё!»
Каждое божье утро нене протирала фотографии и ставила свежие цветы перед ними. А садилась она всегда напротив шкафа, на свою тахту, потому что отсюда хорошо были видны фотографии её сыновей. Нене всё больше наклонялась вперёд, всё больше напрягалось её лицо, всё больше озарялись лучами надежды её глаза, она всё сильней и сильней подламывала пальцы, и, наверное, её сердце начинало биться чаще, когда тетя Марика на стенках кофейной чашечки вдруг находила ведущие издалека еле различимые крутые линии дорог... И это означало, что к нам обязательно должны прийти гости! А может?.. А вдруг? О, эта кофейная чашечка — изношенная и... морщинистая, как лицо и руки нене! Сколько веры скопилось в ней, сколько мечтаний и ожиданий, сколько страданий, надежд. И ... их крушений...
Дорогим гостем в нашем дедовском доме был известный писатель Михаил Пакербай. Думаю, его привлекали не только гостеприимство и радушие хозяев, но и рассказы моей нене, которая была знатоком задушевных бесед.
Однажды вечером, когда мы со старшей сестрой добросовестно исполняли завет дедушки Ленина «учиться, учиться и учиться», а нене, сидя на своём обычном месте, вязала носочки для нашей младшей сестры, из шкафа послышался слабый треск. Это неожиданно лопнула кофейная чашка, рассыпавшись на осколки... как надежды нене.
Я тогда подумал, что нене обязательно скажет, что зло миновало нас, что Господь спас нас от очередной беды — так, перекрестившись, она говорила всегда, когда разбивалась посуда. Но она ничего не сказала. Глядя на острые осколки, помолчала несколько минут, потом устремила на нас бездонную тоску насквозь прозрачных своих глаз и прошептала:
— Не выдержала ...
Я и сегодня помню, что мы тогда очень удивились. Как же мы не понимали: кофейная чашка уже не была просто чашкой — она давно стала... её сердцем...
А вскорости не стало и самой нене. Она умерла неожиданно. От разрыва сердца.