Я тоже, как и все мои друзья, в детстве и до демобилизации из армии мечтал иметь машину. Как говорили наши предки, «ещё с той головы» машина была моей ахиллесовой пятой (хотя я не понимал, что это такое – ахиллесова пята). Но пусть вам не покажется странным, что я так и не обзавёлся машиной. Вернее, не захотел, категорически не захотел и всё, точка! И это, то есть отказ от машины, случилось в одночасье, когда я уже работал и не было никаких препятствий для осуществления моей мечты.
Моё решение понравилось родителям. «Куда-то надо срочно поехать? – спрашивал папа и сам же отвечал, – есть такси, заплати два рубля – и весь мир под твоими ногами, поезжай туда, куда твоё сердце пожелает».
И в этом вопросе моя мама полностью поддерживала отца, потому что не произносила ни слова.
Кстати, я считал, да и сейчас считаю, себя самым счастливым человеком на свете, потому что самые-самые красивые, самые-самые умные в мире мама и папа достались мне!
И ещё раз пусть будет кстати сказано, что они никогда, даже намёком, не поинтересовались, зачем или почему я так резко отказался от своей мечты, почти двадцать лет как резина от рогатки тянувшейся из детства (причина отказа их нисколько не интересовала: отказался, ну и молодец, ну и хорошо, это очень даже отлично).
Но тогда…
Как же мог я отказаться тогда, когда уже у всех соседей (кроме нас и Ашота Ованисяна) перед домами давно стояли машины?! Свой молочного цвета «Москвич-408» дядя Рауф Гицба пригнал из Москвы; белый «Запорожец-968а» дядя Левон Саркисян купил у начальника городской милиции, и ни один гаишник не останавливал его из уважения к предыдущему хозяину; модные в ту пору кофейная и голубая «Волги ГАЗ-21» с блестящими оленями на капотах парковались перед домами дяди Варшама Мегяна и дяди Тирана Суреняна, получившего своего «оленя» как составную часть свадебного комплекта приданого жены – тёти Шушан. Кстати, несколько лет дядя Тиран без разрешения тёти Шушан не мог пользоваться машиной.
Чуть позже нескрываемую зависть начали вызывать у меня только-только появляющиеся в наших краях «копейки» – «Жигули» итальянского производства на основе Fiat-124. А вот «Волга ГАЗ-24» как-то незаметно проскочила мимо моего внимания.
Кстати, одним из первых в Абхазии обладателем такой легковушки был младший брат моего отца – дядя Аршавир, преподававший русский язык и литературу в Нижнемархаульской средней школе Гульрипшского района: её он получил по очереди за хорошую работу. Вот так в то застойное время государство поощряло труд преподавателя сельской школы. Машину пригнали из Кутаиси. Дядя рассказывал, что на всех постах ГАИ останавливали машину, с интересом осматривали и все, как сговорившись, просили «сделать один круг», после чего обязательно восхищались: «Вот это машина! Вцепилась в землю, как корабельный червь в древесину – не оторвать! Класс!»
Я ещё тогда знал, почему машина названа именно «Жигули». Так назывались горы напротив автозавода. Но не знал и до сих пор не знаю, почему в народе её назвали сперва «единичкой», а потом и «копейкой». Может быть, из-за малого количества выпуска и низкой цены? Но ведь было налажено серийное производство, и не в одну копейку обходилась она: была довольно-таки солидная цена по тем временам – пять тысяч шестьсот с чем-то рублей.
В детстве я как неистовый обожал тёмно-голубой сталинский «Москвич» нашего соседа Карена Кабасакаляна. Дядя Карен жил через два дома от нас – после домов Сергея Давидяна и Бениамина Ованисяна. Перед домиком дяди Карена стоял огромный деревянный гараж, двухстворчатые двери которого рано утром со скрипом открывались на улицу.
И ещё мне нравился старенький, защитного цвета «Виллис» дяди Вагана – сына папиного дяди Мисака. Именно так и называли мы его: дядя Ваган – сын папиного дяди Мисака, и это словосочетание стало не просто прозвищем – оно стало его почти что собственным именем.
Глушитель «Виллиса» настолько прохудился, что когда дядя Ваган – сын папиного дяди Мисака с нескольких попыток заводил мотор, наперекор своему назначению, он многократно усиливал рёв двигателя, который через Цуцхино ущелье по нашему огороду «грохотал вверх до нас». Неоднозначно воспринимался этот штормящий грохот нашими соседями: детворой – с восторгом, женщинами – с густыми проклятиями.
Дядя Ваган – сын папиного дяди Мисака очень дорожил своим «ветераном». Ещё бы! – не одну тысячу фронтовых километров намотал он, пока его мотор не заглох в самом Берлине – перед поверженным Рейхстагом. Просто-напросто вдруг перестал заводиться. Дядя Ваган – сын папиного дяди Мисака был по-гвардейски твёрдо уверен, что не совсем просто так заглох мотор именно там и сейчас, где и когда он заглох: он таким образом возвестил об окончании войны! «Это не машина, – говорил дядя Ваган – сын папиного дяди Мисака, – это один из символов Великой Победы! Его видел сам Жуков!»
Дядя Ваган – сын папиного дяди Мисака часто приходил к нам в гости: с женой – тётей Варяк, дочерью – Джульеттой и сыном – Мыгером. И ещё скажем, что на этом «Виллисе» он привозил дрова из леса и продавал по дешёвке – чтобы не потерять клиентов. К сказанному остаётся добавить, что дядя Ваган – сын папиного дяди Мисака имел ещё и мотоцикл «Урал» с коляской, который тоже ревел на всю нашу округу. На этом «Урале», я хорошо помню, дядя Ваган – сын папиного дяди Мисака как-то привёз два четырехметровых рельса, которые папа использовал как столбы для ворот, и они до сих пор, вот уже на протяжении шестидесяти пяти лет, надёжно выполняют свою функцию.
Дядя Ваган – сын папиного дяди Мисака родился в рубашке (так говорили наши родственники и соседи), потому что, будучи нетрезвым, он несколько раз переворачивался и на «Виллисе», и на «Урале». И каждый раз – к счастью – без единой царапины!
Помню, особые чувства, граничащие почти с невыносимой завистью, я испытал, когда появились мегяновская и суреняновская «Волги» с блестящими оленями на капоте и антеннами над лобовым стеклом.
Выдержать такое суровое испытание, а его иначе и не назовёшь, было выше моих детских сил. И я как-то вечером попросил, вернее, почти потребовал, чтобы папа в скором времени купил машину – обязательно с «блестящим оленем на капоте», застывшем в стремительном беге, но готовом рвануть с места ‒ как и сама машина, устремлённая в полёт. Наверное, моя просьба была очень эмоциональной и жалкой. Вот и не выдержал отец, сел за кухонный стол и на одном дыхании заправленной синими чернилами авторучкой, подаренной мне дядей Аршавиром, чтобы я рисовал машины и самолёты на газетных страницах, написал длинное-длинное, двухстраничное, письмо… дяде Никите Хрущёву. В письме папа убедительно просил подарить машину его «послушному сыну за хорошее поведение и вежливое отношение к старшим». Потом он пробежал его глазами, прочитал ещё раз и торжественно сложил письмо в треугольник – точь-в-точь как письмо, очень давно полученное с фронта от брата моей мамы дяди Айка и хранимое у моей бабушки Сатеник. Письмо он вручил мне и сказал: «При первой же возможности отправим дяде Хрущёву».
Ночью я спал спокойно и счастливо, прижав треугольник к груди.
Я не буду говорить о том, какой прекрасный сон я видел в ту ночь. Пусть это более чем удовольствие каждый читатель представит по-своему.
На следующий день я встал рано утром, схватил письмо и помчался на улицу. Я его показывал нашим соседям и объяснял, что очень скоро у нас тоже будет «Волга» с блестящим оленем на капоте.
Однажды дядя Левон Саркисян поинтересовался, почему же письмо мы не отправляем по назначению. «Потому что так можно его случайно потерять, – объяснил я, повторяя папины слова. – Когда мой дядя поедет в Москву, он обязательно повезет с собой».
Я говорил о дяде Аршавире. Я его очень любил и такое важное дело, как передача письма Хрущёву, я бы доверил только ему.
И вот однажды дядя Аршавир пришёл к нам и сказал, что его призывают в армию, и его путь лежит через Москву, где поезд специально остановится на пару часов, чтобы он, то есть дядя, успел встретиться с Хрущёвым и передать ему наше письмо.
Наконец!.. Я очень попросил, чтобы мой дядя сам передал письмо, никому не доверил это важное дело. Дядя обещал и со всей ответственностью сдержал своё слово: об этом он написал в своём первом письме, которое мы получили из… Киева. «Привет из Киева!» Так начиналось его письмо с фотографией, которую мы храним в нашем семейном архиве.
И потянулись мои дни в нетерпеливом ожидании ответного письма от дяди Никиты Хрущёва. В своих снах я видел только «Волгу» с блестящим оленем на капоте: то в нашем дворе, то в городе, то на сельских крутых поворотах к дедовскому дому... Водил машину, конечно же, я, сидя на подушке и прикрепив к ногам, чтобы доставали до педалей, специальные высокие приспособления типа ходунков.
Но дни сменялись днями, а ответного письма от дяди Хрущёва всё не было и не было.
Затем случилось непредвиденное: дядю Никиту Хрущёва какие-то другие плохие дяди сняли с работы. И кто знает, где сейчас пылится наше письмо, в чьи руки оно попало, и попало ли вообще?!
И в такой тревожной для меня ситуации моим единственным утешением стал сталинский «Москвич» дяди Карена.
Наш добрый дядя Карен, нежный друг уличной шантрапы, устранитель её напортаченностей. Именно он менял оконные стёкла или уличный фонарь на столбе перед домом дяди Николая, случайно разбитые нашими рогатками, именно он восстанавливал сваленный нами прохудившийся штакетник тёти Арнук… И защищал нас, защищал, как самый настоящий «акубат» (адвокат), когда наш футбольный мяч залетал в тепличный рассадник тёти Тагуи и тёти Вардануш. В таких случаях мы кучковались позади дяди Карена, как цыплята за наседкой, и всем хватало места за его могучей спиной.
У дяди Карена было большое сердце, очень большое. Так говорили все наши соседи. И я знал, почему он был высоким и широкоплечим: чтобы его очень большое сердце могло поместиться в его груди.
И ещё он был очень хорошим соседом. Про такого говорят: «Он раньше солнца». Когда кто-то из соседей приступал к какой-то работе, особенно тяжёлой, дядя Карен тут как тут: вот вижу я его – он с лопатой на плече спешит на помощь дяде Бено замешивать раствор; вот он помогает моим родителям поднимать шифер на крышу второго этажа; вот он колдует над двигателем «Москвича» дяди Рауфа…
Не будем лукавить: некоторые соседи ловко пользовались всеготовностью дяди Карена прийти на помощь и, предпринимая какую-нибудь серьёзную работу, рассчитывали именно на него, да и особо не скрывали этого.
Дядя Карен был водителем пассажирского автобуса, долгие годы работал в Сухумском автобусном парке и часто возил нас в пригородное село Гумисту – на берег одноимённой реки. Он никогда не отказывал в наших просьбах, всегда старался, как говорят у нас, «погладить наши сердца».
Он вставал рано – в пять часов всегда был на ногах – и в первую очередь открывал двухстворчатые ворота деревянного гаража. Створки ворот со скрипом расходились в противоположные стороны: левое крыло упиралось в забор деда Хазара, полностью закрывая прохожую часть улицы, правое выпрямлялось на все девяносто градусов и плотно ложилось на забор дяди Бено.
Я тоже часто вставал рано – вместе с мамой, и сразу же прибегал к гаражу дяди Карена – всегда за несколько минут до открытия ворот. И эти несколько минут ожидания я проводил почти напротив гаража – под грушевыми деревьями дяди Бориса. Я с наслаждением поедал вкусные плоды, упавшие за ночь с наклонившихся на улицу веток. Разбитые наполовину груши аппетитно истекали соком, струйки которого скользили по моим рукам. Иногда неумело распевал почему-то именно абхазскую песню «О, райда сиуа райда» – любимую песню дяди Рауфа (эту песню после развода с тётей Зиной и до женитьбы на тёте Рае он распевал каждое утро, по деревянной лестнице спускаясь на первый этаж): форма моего ожидания зависела от времени года.
И когда наконец со скрипом открывался гараж, а он открывался изнутри, я спешил к «Москвичу».
Каждый раз чудесным образом повторялось одно и то же: мы проверяли уровень масла в двигателе и воды в радиаторе, потом я стучал ногой по колёсам, проверяя давление в шинах… Ну а потом – и это было пиком наслаждения! – я становился между рулём и водительским сиденьем и поворачивал ключ зажигания. Двигатель заводился, как правило, с пол-оборота. Он работал почти неслышно, ровно, «как часы».
«Надо уважать самолюбие машины», – говорил дядя Карен. И как подтверждение этим словам, его машина всегда блестела как новая, как говорится, всё было на своём месте, всё было чин чинарём.
После этого наступало время проверки выполнения домашнего задания по устройству машины и правилам дорожного движения… Я подробно, как ученик на экзамене, отвечал на вопросы дяди Карена: «Проезд на красный свет запрещён», «Водитель обязан пропустить пешехода, если…», это двигатель, это карбюратор, бампер, крыло, дворник, поворотник…
Скажите, пожалуйста, ради этих прекрасных минут разве не стоило вставать рано утром и полусонным прибегать к гаражу?!
И эти «чудные мгновения» повторялись почти каждый день. Исключения составляли дни, когда мы с мамой уезжали в деревни Псырцху и Мачару, или же я болел. Уверен, мой читатель уже понял, что я не любил путешествовать и, тем более, болеть. Особенно болеть: потому что это самая настоящая пытка – слышать работу мотора, а если ещё и окно открыто, чувствовать запах бензина и лежать в постели.
О, этот сладковатый запах бензинного дыма из глушителя!.. Пока дядя Карен и его жена тётя Хнчак неторопливо беседовали за традиционным кофепитием, я крутился вокруг машины и жадно вдыхал этот сумасводящий запах. Он животворяще распространялся в моей крови.
Через несколько лет я так же полюбил запах типографской краски, когда мои детские стихотворные пробы начали печататься в газетах. Я вдыхал и вдыхал запах бумаги и типографской краски… и как же замечательно терял голову от непонятного счастья!
Потом я полюбил книги.
Газеты и книги! Я уверен: никакие электронные варианты не заменят живого общения с бумажными изданиями. Именно: общения!
Я не буду писать об этом удовольствии, скажу лишь одно: по совету мамы после вечернего чтения я книгу клал под подушку. «Так книга всегда будет с тобой, даже в снах ты будешь беседовать с ней». И эта привычка сохраняется до сих пор. Может быть, именно поэтому книга до сих пор сопровождает меня!
…После демобилизации из армии я начал работать на Абхазвинкомбинате. Получал неплохую зарплату и уже готовился пройти водительские курсы в автошколе. Я был счастлив, что наконец-то моя мечта осуществится.
Но вдруг случилось непредвиденное, в одночасье перевернувшее мою душу. Возможно, я стал совершенно другим человеком и даже удивился: как же я мог почти с трёх лет мечтать о машине?
Но всё по порядку.
Ещё до ухода на пенсию дядя Карен говорил, что сразу же после исполнения шестидесятилетия оставит работу водителя. Он так и сделал: в день юбилея написал заявление об уходе с работы и по этому поводу вечером того же дня накрыл стол для родственников и соседей. В нашем семейном альбоме сохранилось коллективное фото, на котором запечатлены дядя Карен, его племянник Сурен и наши соседи: Левон Саркисян, Ваан Мартиросян, Николай Давидян, Лёня Иванов, Рауф Гицба, Тигран, Владимир и Вардан Сурменеляны и я.
Буквально через несколько дней после юбилея дядя Карен, тётя Хнчак и их внук Рафик на новеньком «Жигули» шестого выпуска поехали в Сочи – за покупками продуктов. В районе Холодной речки на одном из поворотов со встречного симкаровоза на них перевернулась бетонная плита и буквально расплющила кузов машины. Рафик абсолютно не пострадал. Тётя Хнчак повредила ногу и до конца жизни ходила с тростью. А вот дядя Карен… Его, высокого, широкоплечего, с большими стараниями буквально вытащили из салона машины и доставили в Республиканскую больницу, где он в страшных мучениях скончался вечером того же дня.
От всей этой автомобильной истории осталась одна коротенькая запись в виде стихотворения, которую я сперва назвал «Философским вопросом», а потом, в силу развернувшихся в нашей стране перестроечных событий, «Политическим вопросом»:
В скелете сталинского москвича
Уже который год
Петухи пытаются решить:
Что было раньше –
Курица или яйцо?
Ответа на этот вопрос у меня до сих пор нет.
Остаётся добавить, что на снимке запечатлён автор этого рассказа на своей первой и последней машине.