«Бедный мальчик, он ещё до своего рождения, ещё в утробе матери узнал, что такое страдание,– вздыхала моя мама,– потому и родился с седыми волосами».
«Всю боль несчастной Иларии* он впитал вместе с материнским молоком», – сгущала мамину печаль тётя Тамар.
Они говорили о сыне тёти Иларии – Таки.
Вернее о Паки. Это потом он с нашей лёгкой руки стал Таки.
***
… Когда Паки появлялся на нашем повороте по дороге к продуктовому ларьку тёти Лиды, мы начинали скандировать:
Паки идёт! Паки,
Станцуй нам «Сиртаки»!
Да так дружно и слаженно скандировали, что даже наш школьный хор, постоянно готовящийся к выступлению по случаю очередного знаменательного праздника и почти ежедневно репетировавший под руководством Фирузы Кязимовой в музыкальном сопровождении пианистки Нанегюль Майлян, аккордеониста Николая Назаряна и барабанщика Пилипоса Баджаксузяна, позавидовал бы нашему усердию и, да не будем нескромно скромничать, умению.
Так азартно поддерживали свою любимую команду «Арарат» футбольные болельщики на трибунах ереванского стадиона «Раздан».
Потом мы его стали называть Сиртаки:
Сиртаки идёт! Сиртаки,
Станцуй нам «Сиртаки».
Но однажды Маркосик-кривоносик сказал, что мы допускаем «очень серьёзную логическую погрешность». И когда мы, заинтригованные заумными словами нашего друга, вопросительным знаком «скрутились» в его сторону, он резонно поинтересовался: «Как может Сиртаки танцевать «Сиртаки»? Что, он сам себя танцует? Где же здесь логика?» И тут же вынес не подлежащее обсуждению решение: «Надо восстановить её!»
Мы, конечно, не поняли: логики вообще не было, или она всё же была, но в каком-то искажённом виде? Ведь если мы «допустили серьёзную логическую погрешность», значит, логики как таковой не было, а если «надо восстановить её», значит, она всё же была, но «на каком-то повороте мы её незаметно для самих себя потеряли».
Вот и мы двусмысленно удивились: «А как это?»
«А хотя бы вот так! – Маркосик-кривоносик отбросил первый слог названия популярного в то время греческого танца и получилось «Таки». – Не лучше ли Таки? И короче, и прозвище новое, да ещё и звучное!»
Мы долго спорили, предлагали разные варианты решения проблемы. Прозвучало и не совсем стандартное предложение: взять первые четыре буквы от названия танца, получится армянское «сирт» – сердце. Это предложение не прошло по итогам тайного голосования. Другие предложения тоже были отвергнуты.
В конце концов, мы согласились, что единственная реальная возможность восстановить логику или исправить искажение – это принять предложение Маркосика-кривоносика. При этом мы не забыли воздать ему должное: «Да ты же самый настоящий крёстный!»
Вот так Паки в результате нашей двухходовки стал сперва Сиртаки, а потом и просто Таки. Получилось, что в его имени изменилась всего-навсего одна буква. А сколько было страстных споров, всяких аргументов и контраргументов «за» и «против», сколько «да я же мамой клянусь!» А шум какой стоял! Такой шум бывает только на общешкольном родительском собрании, где все говорят, но никто не слушает.
Появилось новое прозвище и у самого Маркосика-кривоносика: Маркосик-крестоносик. Правда, первоначальный вариант, предложенный самим Маркосиком-кривоносиком, был предельно прост и точен: Крёстный Маркосик. Но он, этот вариант, по мнению подавляющего большинства, не совсем соответствовал действительности из-за отсутствия хотя бы капельки намёка на его нос.
«А где?.. Нос где?!– первым забил тревогу Кейджи Овес и неожиданно твёрдо заявил, – я так не играю!»
Не считаться с его мнением мы не могли. Точнее, мы сами не хотели не считаться. И не потому, что он мог распустить нюни – на это никто не обратил бы внимания. Будь на его месте кто-нибудь другой, любой из нас, мы так и сказали бы: «Ну и чёрт с тобой, обойдёмся без тебя». Но здесь дело обстояло иначе: отец этого хлюпика был поваром, и мы по составленному сообща графику небольшими группами периодически наведывались к нему в столовую на «Черноморце», что напротив хинкальной, на бесплатные вкуснейшие пельмени или вареники со сметаной и сногсшибательно ароматным лимонадом «Крюшон». И потому, исходя из практических соображений и с учётом возможных рисков, было принято не только удовлетворяющее всех прозвище, но даже, на наш взгляд, довольно-таки удачное, если не сказать оригинальное: Маркосик-крестоносик.
Согласитесь: оно не только явно указывало на то, что Маркосик кого-то крестил и достойно несёт этот крест, одновременно намекая на его нос, но и реально и полностью гармонировало с существующей действительностью – на широком лице Маркосика «красовался» приплюснутый нос, напоминающий крест; Маркосик с раннего детства часто падал, умудрялся это делать даже на ровном месте, и «распахивал улицу своим ковшом», обязательно разбивая его с солидным кровотечением.
Маркосик подготовился было к ожесточённому сопротивлению «до последнего», но когда Кейджи Овес предложил ему внеочередное посещение столовой, он как будто нехотя, якобы из уважения к нам, согласился, хотя мы стопудово знали, что в душе он ой даже как возликовал.
Без связи с нашим повествованием сообщу, что со временем стараниями неугомонного ковыряльщика ТЗ (Татосяна Зорайра) прозвище «Маркосик-крестоносик», нарушив достигнутый консенсус, утвердилось в окончательной редакции, правда, вызвавшей бурю негодования у его обладателя: Косик-носик. Но перспектива очередного внеочередного посещения столовой решила и этот вопрос.
Кстати, чтоб не забыть: мы вдруг обратили внимание на то, что в последнее время Косик-носик что-то часто стал «сопротивляться», это он делал и к месту, и не совсем к месту. Приходилось его уговаривать, просить… Потом мы поняли, что он вошёл во вкус «внеочередным способом» решать вопросы, для возникновения которых сам же создавал определённые условия. Мы сообща «отбили его всё более разыгрывающийся аппетит».
***
Конечно, это будет громко сказано – дом; на самом деле очень скромное жилище – комнатка на кирпичных опорах и пристроенная к ней под кухню прихожая с земляным полом.
Здесь жили Таки и тётя Илария. Мы её редко видели. Она почти не выходила на улицу, потому что постоянно болела. За небольшую плату тётя Илария по заказу стирала разную одежду и постельное бельё. Всё это она кипятила в специальной большой кастрюле – вывёрке, сушила на верёвке, протянутой от балки дома до забора. Костёр во дворе разводил Паки; он по всей округе собирал ветки, виноградные обрезки, эвкалиптовую кору... Словом, всё, чем можно было разжечь костёр. Вот так они сводили концы с концами.
Тётя Илария всё время болела и стирала. А болеть она начала сразу после того, как вышла замуж за дядю Харлампия. Мы его не помнили, потому что были ещё совсем маленькими, и нам какое могло быть дело до дяди Харлампия. Тогда мы как самые настоящие строители – например, как дядя Варо и его друзья – «воздвигали дворцы и замки», без устали орудуя своими пластмассовыми лопатами и мастерками на обложенной блоками и кирпичами песочной куче перед домом дяди Ншана.
Ох уж этот дядя Ншан!.. Как же он нас достал!..
Он частенько в самую взаправду гнался за нами, размахивая монтировкой, метлой из самшитовых веток, просто веником или попавшей под руку шваброй: «Хай-хай! Чтоб вы провалились сквозь мой песок, который смешали с землёй! Чем же я буду штукатурить баню, а, чем?!» Возмущался дядя Ншан и заканчивал свой монолог грозным предупреждением: «В следующий раз пульну солью по мягким местам!» Мы точно знали, что «от него всего можно ожидать. Конечно, ещё как пульнёт, он слов на ветер не бросает. Вон, отобрал же наш молоток, когда мы разбивали блоки и кирпичи, которые ой как понадобились для строительства замка».
Мы как гранатные осколки «свистели» в разные стороны, чтобы через некоторое время вновь собраться на песке, который буквально магнитом всё тянул и тянул нас, своей непреодолимой силой вытаскивая из разнообразных укрытий.
До замужества тётя Илария была весёлой и радостной – «просто-напросто писаной красавицей». Так говорили наши соседки, которые знали тётю Иларию ещё в её девичестве: «Но потом всё изменилось в её жизни так круто, что веселье и радость пропали бесследно, а вот некоторые остатки писаной красоты сохранились».
Из услышанных обрывков разговоров я сделал непонятный вывод о том, что дядя Харлампий безжалостно избивал тётю Иларию… за её вышеописанную красоту. По его мнению, ни один мужчина не мог пройти мимо такого божественного создания. Он, оказывается, так и говорил: «Какой мужчина пройдёт равнодушно мимо тебя, если он мужчина! Как он может не представить тебя своей?! Что, ты хочешь сказать, что перевелись на свете все мужики?!» И после работы, когда он, выпивший, возвращался домой, находясь в состоянии оживлённого диалога с самим собой и неуклюжего размахивания руками, его пьяное воображение рисовало подробности «мужских представлений» на грани фантазии и реальности… И тётя Илария «получала свою порцию за непрекращающиеся измены». К всеобщему возмущению, «порции» доставались и тогда, когда она забеременела… Ведь даже в таком состоянии тётя Илария, по твёрдому убеждению дяди Харлампия, продолжала свои «совсем не достойные порядочной женщине поступки, которые не имеют никакого морального оправдания для реабилитации».
Незадолго до рождения Паки дядя Харлампий вдруг взял да исчез, чем вызвал единодушный женский гнев: «Каков подлец, а, каков негодяй?! Весь мир такого не видел, а наши несчастные глаза, чтоб они ослепли от увиденного, увидели! Взял и исчез, а, подлец и негодяй, бросил цонр отк** жену, у-у-у-х…»
Потом поползли слухи, что дядя Харлампий уехал «куда-то на целину, которую когда-то поднимал Давыдов из фильма», строить фермы и парники. Там он, якобы, «удачно пристроился к какой-то вдовушке», возможно к моменту их знакомства успевшей «немножечко выскользнуть из колеи». Он, бездельник и тунеядец, сейчас живёт за её счёт, гад, пьёт, гуляет и даже глазом не моргает. И хотя вдовушку никто из наших соседок не видел, но все в один голос были твёрдо уверены и нисколечко не сомневались, что «она даже ногтя Иларии не стоила».
Некоторые утверждали, что он уехал «куда-то в сторону Греции». В конце концов оказалось, хотя и под большим вопросительным знаком, что он находится совсем рядом – то ли в городе Сочи, то ли ещё ближе – в Адлере, и даже под видом иностранного туриста, а может быть и самого настоящего шпиона, очень даже часто посещает родной город, проезжая перед своим домом, находящемся прямо на шоссе, буквально в двух метрах от тротуара. Возможно, он даже видел тётю Иларию, стирающую во дворе чужое бельё.
Кто знает, может быть это тоже слухи. Но как говорят умные дяди, слухи слухами, а Паки родился.
***
Таки идёт! Таки,
Станцуй нам «Сиртаки»!..
Таки останавливался, поворачивался в нашу сторону, поднимал всегда низко опущенную седую, подстриженную под «полубокс» голову с оттопыренными ушами. Такой жалкий и беспомощный. Его грустные и печальные глаза смотрели куда-то сквозь нас, в только ему известную какую-то даль. Потом он выпрямлял сгорбленную спину и начинал танцевать.
Он начинал танцевать. Очень медленно начинал и постепенно, почти незаметно, убыстрял темп танца. Но его танец не был похож на тот, который мы видели в фильмах «Грек Зорба» и «Сиртаки», недавно вышедшем на экраны. Это был совсем другой танец, экспромтный что ли. Потому что Таки вообще танцевать не умел. «На ходу придуманные» его движения вначале были тяжёлыми, очень тяжёлыми, настолько невыносимо тяжёлыми, что казалось вот-вот под тоненькими босыми ногами маленького, худенького Таки провалится довольно-таки плотно засыпанная, почти уложенная камнями улица, провалится через весь земной шар, куда-то туда, вниз.
Потом танец с постепенным увеличением темпа начинал терять свой вес и становился лёгким, ещё немного – и совсем лёгким, почти невесомым, готовым как бабочка вот-вот вспорхнуть.
Я не знаток тонкостей народного хореографического искусства, но почему-то уверен, что любое движение Таки несло большую смысловую нагрузку. Он свои мысли выражал движениями, он разговаривал движениями. В его движениях не было ни одного лишнего и, тем более, фальшивого слова.
Таки танцевал до тех пор, пока мы не начинали бросать в него груши, яблоки, сливы… Мы их срывали с веток соседских деревьев, которые, утяжелённые плодами, свисали через заборы на улицу.
«Лови на компот!..»
«На варенье!..»
«На повидло!..»
«Лови… на… на…»
Мы просто «обстреливали» его и бессовестно смеялись, а он старался избежать наших попаданий.
«Счастливчик! Он не чувствует боли!» – завидовали мы.
Это потом мы поняли, как страшно, когда человек не чувствует боли.
Но Таки чувствовал боль, нет, он очень сильно чувствовал боль, а иначе зачем старался избежать наших ударов. Наверное, ему было больно, очень больно, но он не плакал. Потому что он не умел плакать. Потому что он ещё в утробе матери, ещё до своего рождения привык к побоям. И ещё он не смеялся, потому что не умел смеяться. По крайней мере, мы не видели, как он плачет или смеётся.
Сперва он очень неумело и смешно старался увернуться от ударов, и наши «пули» без особого труда достигали цели. А потом он наловчился уходить от них и это делал так здорово, что нам казалось, он продолжает танцевать.
Нет, я не совсем точно выразился. Нам не казалось, что он продолжает танцевать – он действительно танцевал «Сиртаки». Но он танцевал свой «Сиртаки».
И этот танец был самым настоящим, более настоящим, чем знаменитый киношный. Танец Таки на наших глазах превращался в бурю, «а не то что тот, который совсем-совсем не тот». Хотя, давайте не будем кривить душой и скажем откровенно, что артисты тоже танцевали довольно-таки неплохо. Но пусть никто не обижается, Таки танцевал лучше.
Потом Таки научился не только избегать наших «пуль», но и ловить их в темпе танца и собирать в рубашку, заправленную в затянутые верёвкой штаны и надетую на худенькое голое тельце, вернее, на торчащие кости, плотно обтянутые кожей. Правда, в первое время ему очень редко удавались «ловли», но потом он наловчился виртуозно, – как цирковой жонглёр – шары, или хоккейный вратарь – шайбу,– загонять двумя руками в «ловушку».
Он «заполнял» рубашку, постепенно превращающуюся в мешок, набитый разными фруктами.
Мы вдруг поняли, что уже не целимся в него, даже наоборот, просто азартно «пуляем» в его сторону по всей ширине переулка и … наслаждаемся его прыжками. Паки ловил свои трофеи и иногда даже играючи подбрасывал над головой, прежде чем загонять их в «ловушку».
И чем ловчее он жонглировал, тем больше восхищались мы.
Набив рубашку фруктами, Таки уходил домой под наши аплодисменты.
Так провожают гудящие трибуны своего кумира, «сделавшего» игру команды в неравном матче. Но я его представлял солдатом, который в тяжёлом бою сохранил знамя части и обмотав им своё истерзанное тело, идёт по дороге судьбы.
***
…От предназначенной для ремонта машин «ямы», находящейся в конце переулка между домом дяди Эдмона и гаражом дяди Тиграна, по затоптанной коровьими копытами и нашими босыми ногами тропинке, с обеих сторон плотно прижатой к соседскому забору колючими кустарниками зимбилака с мелкими круглыми кроваво-красными ягодами под названием куриные шарики, мы спускались вниз к «речке» Радуге – на поляну.
Кстати, косточки куриных шариков были обтянуты слегка эластичной плёнкой, которую для большей надуваемости мы добавляли в смолу хвойных деревьев – натуральную жвачку.
Поляна была нашим футбольным полем, вместо штанг были приспособлены камни. Здесь мы до позднего вечера гоняли самый настоящий кожаный мяч, приобретённый в спортивном магазине «Динамо» за «общак», «скинутый» по одному рублю. Здесь мы иногда проводили «международные» встречи, то есть играли «улица на улицу».
Очередная такая встреча состоялась между сборными командами нашей Индустриальной и Энергетической улиц. Капитаном соперников был Овик Бостанджян. Мы его называли просто: «Овив», но не в смысле армянского «пастуха». Мы приспособили его имя к фамилии знаменитой «девятки» ереванского «Арарата» Саркиса Овивяна, фанатом которого был Овик. Излишне говорить о том, что на его майке красовалась та самая «девятка», которая в своё время блистала на сухумском стадионе.
Овик был старше нас на года три, крепкого телосложения. Он хорошо владел мячом. Поговаривали, что его фамилию записал в свой блокнот сам Грамматикопуло – старший тренер сухумского «Динамо».
Мы понимали, что предстоит тяжёлая игра, и главной нашей задачей было не проиграть с разгромным счётом. Ничейный результат был бы «божьим подарком».
Наши самые худшие опасения подтвердились: поединок с первых минут встречи принял характер «игры в одни ворота». Овив просто терзал нашу оборону. Первый тайм мы бездарно проиграли со счётом 0:3, хотя мог быть и более внушительный результат, который, как понимает читатель, подразумевался уже во втором тайме.
Это понимали и мы, тем более, наша команда в первом тайме полностью выложилась, до последней капельки. И ещё, что немаловажно, на наших воротах стоял «дублёр» Кейджи Овес вместо основного вратаря ТЗ, некстати наказанного отцом трёхдневным невыходом из дома. К слову сказать, отца вывели из себя… отличные оценки по пению и физкультуре в дневнике ТЗ. «Как? – взбесился отец,– после сплошных двоек по всем предметам ты ещё и поёшь да прыгаешь?» И свой гнев он зафиксировал вышеназванным наказанием.
Как известно, гениальные решения очень просты, они, как правило, находятся на самой поверхности, их просто нужно научиться замечать, что и сделал во время перерыва матча Кейджи Овеса. От неожиданно посетившей мысли он даже подпрыгнул: «А что, если на ворота поставить Таки?! Он же супер ловитель!»
В нашей команде была произведена замена: Кейджи Овеса на воротах заменил Таки, которого по уже известной читателю тропинке мы буквально на руках спустили на футбольное поле.
Понятно, что логика игры не изменилась и во втором тайме: Овив атаковал, мы защищались, хотя очень сложно назвать защитой то, чем мы занимались.
Второй тайм был похож на цирковое представление с участием двух виртуозов: Таки и Овива, точные удары которого следовали друг за другом, но Таки каждый раз каким-то невероятным образом, как любил говорить футбольный комментатор Котэ Махарадзе, укрощал мяч. Мы видели, что прорывы Овива становились всё злее и злее. Эта злость чувствовалась не только в движениях, она отпечаталась на его лице и даже в дыхании.
Овив безудержно рвался вперёд, мы путались под его ногами, стараясь помочь своему вратарю.
Виртуозное представление длилось целых тридцать минут – на протяжении всего второго тайма! Даже наши родители, которые день и ночь работали на приусадебных участках, побросали свои неотложные дела и, выстроившись в ряд вдоль заборов, с восхищением следили за этим поединком.
Второй тайм завершился в нулевую, но игру мы, конечно, проиграли с сохранившимся после первого тайма результатом.
Когда прозвучал финальный свисток арбитра, известившего об окончании матча, Овив, начинавший было новую атаку от своей штрафной площадки, в сердцах и, как нам показалось, с отчаянием пульнул мяч высоко в небо и через всё поле стремительно побежал к Таки. Мы были уверены, что в порыве охватившей его злости он хочет ударить Таки за то, что тот не пропустил ни одного мяча, несмотря на все его старания. Мы даже успели немного пожалеть Таки; и пока приходили в себя от растерянности, Овив подбежал к Таки…
Вот он поднял руку… Вот он сейчас ка-ак…
Мы оцепенели от страха, затаив дыхание.
Но Овив одной рукой обнял Таки за худые плечи, второй погладил его седые волосы, прильнул к ним губами и поцеловал. «Яшин, – сказал он,– ты настоящий Яшин!»
Это была высшая похвала от Овива, взятого «на заметку» – шутка ли?! – самим Грамматикопуло.
И мы с удивлением увидели, что Таки, оказывается, умеет смеяться и плакать.
Конечно, он плакал и смеялся от радости.
Вот так, обнявшись, они стояли перед воротами в нашем тесном окружении.
Таки улыбался негромким смехом, слёзы текли по его впалым щекам.
И как журчащий солнечными лучами высокогорный родничок, слёзы с перекатами смеха не кончались…
Не кончались, потому что в душе Таки таяло что-то очень большое и очень холодное.
-----------------------------------------------
*Илария – женское имя (с греческого: тихая, радостная, ясная).
**Цонр отк – тяжелоногая (на амшеноармянском диалекте означает беременная).