ГАЛЯ
В берёзовый лес я ходил каждый день и зимой, и летом. Знал каждое деревце, кустик, где какая трава. Разговаривал с лесом, посвящая его в свои детские трагические тайны. Очень любил лесные бочажки, наполненные чистой дождевой водой, там обитала своя неведомая жизнь. Я садился на краешек и уносился в мечтах в далекие страны. Бочажка казалась океаном, а кленовые листья на воде – парусниками с алыми парусами. Посмотрите картину Борисова-Мусатова «У водоема», поймёте, о чём я.
Больших зверей в родном лесу не встречал, а вот живого ёжика однажды поймал и принёс домой. Мы напоили его молоком и оставили жить. Всю ночь ёжик топал маленькими ножками с длинными коготками по деревянному полу, не давая никому спать, видно, охотился. Утром я ушёл в школу, а когда вернулся, ёжик исчез. Мама сказала, что он ушёл в лес к своим детишкам. Долго я бегал по лесу, крича: «Ежик, ежик!» – ведь имя ему я дать не успел. Сердце сжимала боль – досада и невыносимость потери. Тогда я не знал, что самое плохое ждёт впереди.
Ежа я не нашёл. Нашёл взрослую ворону с перебитым крылом. Летать птица не могла и убежать от меня не смогла. С каким ликованием я принес её домой. Она рвалась из рук, каркала, пытаясь защитить себя, била когтями. Мы прикормили её и приручили к дому. Отец ей дал имя Галя. Его первая, умершая на Украине жена, тоже звалась Галей.
Ворону мы кормили остывшей варёной картошкой, мягким хлебушком, иногда салом и колбаской. Когда Галя окрепла, она научилась взлетать на край крыши. Сидела там, крутя головой в разные стороны, ждала отца с работы. Он приходил и приносил ей что-нибудь вкусненькое. Она спрыгивала ему на плечо и как умела ласкалась, терлась головой о его шею и уши, что-то приворковывая, делилась должно быть впечатлениями, накопившимися за день новостями.
Кошки птицу боялись. Собаке «объяснили», что это полноценный член нашей семьи – трогать нельзя! Галя привыкла к людям, доверчиво шла ко всем, кто звал. Её любила вся улица, и я был очень счастлив, что у меня есть такая подружка.
Однажды придя из школы, я не увидел ворону на её постоянном месте. На вопрос, где Галя, мама ответила, что птица улетела в лес. «Как она могла улететь? – закричал я. – Ведь она не умеет летать!» – «Ну значит просто ушла», – глаза мамы были красными и непривычно наполнены слезами.
Я бежал по лесу, рыдая и задыхаясь, кричал во всё горло: «Галя, Галя!» Но лес шумел листвой и был нем в своем бездушии. С осипшим голосом, измазанный слезами и соплями я вернулся домой уже к вечеру. За ужином просидел молча, будто кто-то умер. Мама дала мне валерьянки, успокоила и уложила в кровать, долго гладила по голове. Раньше она этого никогда не делала. На утро я не пошёл в школу. Порывался убежать в лес, искать Галю, но мама меня не пустила. А потом она призналась, что Галю нашли на полянке недалеко от дома. Соседские пацаны забили её палками до смерти.
Я до сих пор задаю себе вопрос: что руководило этими ублюдками – месть, ненависть, зависть. Не нахожу ответа. Галю схоронили. Не знаю, где её могила. Я оказался не готов к ответу за тех, кого приручил.
ЛЕС
Почти каждый день, до школы или после, я ходил с бидончиком по воду. Колодцев было два. Один находился рядом через лес, а другой далеко в конце улицы.
Идти улицей – это драка с пацанами. Поводов они не искали, просто нападали, поэтому, когда подходили близко, я бил первым. А хотелось прожить хотя бы день без свежих синяков, кровавых соплей и саднящих костяшек на кулаках.
Дорога через лес казалась раем. Симфония леса рождалась из шума берёз, стрекотания сорок, пения птиц и поскрипывания ручки бидончика. Я знал каждый камень, торчащий из земли, каждый поворот тропинки, как собственную ладонь. Сороки, напуганные мной, взлетали с диким треском, оповещая округу, что в лесу чужой. Осторожная птица – сорока, избегая густого леса, она – его внештатный сторож.
Лес обрывался и возникал овраг с тропкой посередине – вдоль, которая разделяла лес на две рощи: сосновую и берёзовую. Тропинка вела к началу оврага, где стояло несколько обветшалых домов – там, на углу крайнего, за внешней стороной забора, доживал свой век невысокий старый колодец с прозрачной до чёрного дна водой, ледяной и вкусной. Открываешь крышку – и вот она, вода. Опускаешь лицо и пьёшь, пьёшь и не можешь насытиться.
Рядом с колодцем была вкопана скамейка для вёдер. Иногда я присаживался и слушал пение лягушек. Мама не разрешала брать воду из этого колодца, считая «открытый» – ничейный – колодец грязным. Ведь туда могла опустить вёдра нечистоплотная баба, умыться цыганка. Мама считала это большим грехом. Я её не ослушивался.
От колодца тропинка спускалась к большой железной трубе, из которой мощной струёй текла родниковая вода. Кто-то заботливо обложил этот родник валунами. Воды хватало на большую деревянную колоду и просторную запруду. Местные бабы стирали в колоде бельё, а мальчишки плескались в запруде. Я догадывался, что вода в этой трубе вытекала из того же верхнего колодца, но маме об этом не говорил, набирал воду и шёл домой.
Послевоенная жизнь была радостной. Будущее проглядывалось едва-едва, но казалось, вечными будут этот лес, этот колодец с вкуснейшей водой и счастливое беззаботное детство.
В один из дней я увидел художников. Двое с мольбертами писали старый дом и примкнувший к нему колодец. Художники мне показались инопланетянами. Запах льняного масла, блеск ярчайших красок на палитре и то, что появлялось на холсте, восторгало. Стоял редкий для Урала солнечный день, а на холсте художников день получался ещё ярче, лес – сочнее и таинственнее. Старый колодец превращался в мифический источник, к которому вот-вот придёт неведомый, запылённый путник. Вода спасёт путнику жизнь и, испив, он сообщит людям благую весть.
По той же тропке, идя домой, я собирал грибы. Подберёзовики, волнушки, сыроежки и даже белые. Росли они всюду: и в глубине леса, и по обочинам тропки. Я ставил бидончик на траву, заворачивал на животе короткую, до белизны выстиранную майчонку, и складывал грибы. Не замечал, как отдалялся от бидончика, потом находил его и нёс драгоценный груз домой: не пролить, не обронить… Бывало, приходилось и возвращаться, и начинать всё сначала.
Через сорок лет я пришёл на эту тропку. Берёзовая роща встретила всё тем же сорочьим треском. Но… Тропка заросла. Грибы исчезли. Иссякли горные уральские ручьи, питавшие родники. Колоду нижнего родника, видно, когда-то порубили на дрова. Колодец сгнил и развалился. Теперь там даже лягушек нет. Не плещутся в запруде детишки, да и самой запруды не найти. Дома обезлюдили и медленно умирают. Старый дом у колодца тоже развалился. Только ранетка с чёрным стволом каждый год всё даёт и даёт теперь уже никому не нужные, кроме птиц, плоды.
Прав был Шпаликов:
«По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище,
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне…»