Деревянный шатун конной сенокосилки хрустнул и переломился в самый неподходящий момент. Василий резко нажал левой ногой на педаль, натянул вожжи и остановил лошадей. Снял с них хомуты, чересседельники, отвел к стоящей поодаль иве и привязал к ней. Возвращаясь к косилке и жмурясь от яркого зарева заката, окинул взглядом луг, мысленно прикидывая, сколько он сегодня выкосил. Получалось немало. «Эх, если бы не сломался шатун, закончил бы деляну», – вздохнул он. Достал ящик с инструментами и принялся откручивать головки сломанного шатуна. Провозился довольно долго, снял железные детали, прикрепленные с двух сторон. Половинки сломанного шатуна положил под иву. Подошёл к лошадям, встревоженно закивавшим головами, смахнул ладонью оводов, сидевших на переносицах. Отвязал поводья, развернув Булура, слегка прикоснувшись левой ладонью к спине, и вдруг разом взлетел верх и оказался на лошади. Держа в правой руке поводья Уланая и железные детали косилки, поехал к своему шалашу.
Привязав лошадей к большой березе, Василий налил воды в кружку из черного закопчённого чайника и утолил жажду. Потом развернул старый куль с березовыми заготовками, припасёнными ещё прошлым летом Чохорон Федором, выбрал одну из них и стал мастерить новый шатун. Старик Чохорон всегда заранее делал заготовки для шатунов и почти год держал их под полом хлева, куда стекала коровья моча. От неё дерево становилось жёлтым на цвет и заметно крепчало. Но, тем не менее, все равно однажды ломалось.
Когда Василий принялся пробивать долотом отверстие для винта, который удерживает шатун в железной головке, Уланай вдруг встрепенулся и, глядя в сторону дороги из Тысагас Ёлбута, негромко заржал. Василий поднял глаза и сразу узнал приближавшегося всадника. Это был почтенный Иван Еремеевич, председатель колхоза. Подъехав и привязав лошадь к берёзе, он произнёс:
- Здравствуй, Василий, много же ты нынче скосил.
- Здравствуй, здравствуй, хотел всё закончить, да вот шатун сломался. Ну, а у вас какие новости, в Туруйалахе много сена? – спросил он, не отрываясь от работы.
- Новостей не-е-ет, - протянул Иван Еремеевич и присел на пеньке возле костра. Достал из правого кармана кисет с табаком, набил и раскурил трубку. – А сено в Туруйалахе есть, не сравнить с прошлым годом.
- А что про войну слышно?
- Судя по всему, страшная битва там идёт, но наши одолевают. Вчера передавали, освободили Белгород и Орел… – Он приумолк и снова продолжил. – А нам в колхоз повестки опять пришли - Пантелеймону, Федорке, Роману-оратору, сыну Прасковьи Угуннайы, и тебе тоже… – Председатель, кашлянув, посмотрел на Василия.
Тот отложил свои инструменты, стряхнул со штанов нарубленное стамеской дерево, вынул из кармана трубку и тоже закурил.
- Когда ехать нужно?
- Послезавтра надо в райцентре быть. Да ещё и лошадей туда перегнать для фронта. Нашему колхозу по разнарядке шесть лошадей определили.
- И каких решили отдать?
- Сейчас, сам знаешь, все лошади на сенокосе, при деле, придется с каждой бригады взять по одной. А ты своего Уланая забирай, всё равно, кроме тебя, с ним никому не справиться.
Василий взглянул на председателя, но ничего не сказал. Так молча они и докурили свои трубки.
- Косилку кому сдавать? – спросил Василий, поднимаясь.
- Да особо некому сдавать, мужиков-то почти не осталось, завтра вот попросил Пелагею выйти.
- А вместо Уланая она кого впрягать будет?
- Старик Федот обещал подобрать коня для косилки.
- Хотел сегодня закончить на этом лугу, - вздохнул Василий. – Назавтра деляну на Арылахе намечал… Но что поделаешь, война… А может, мне быстро докосить тут, сейчас шатун на косилку поставлю и…
- Пелагея докосит. А ты поезжай домой, соберись в дорогу, со своими ребятишками по-человечески попрощайся, - вздохнул председатель и пошёл к лошади.
****
Через несколько дней призывников из райцентра отправили вместе с лошадями в дальнюю дорогу. После двух дней пути, на берегу реки Лены нескольким новобранцам, в числе которых оказался и Василий, дали команду остаться на месте, а остальных сразу повезли на пристань. В загоне у маленького озера, недалеко от берега, оказалось около 400 лошадей, за которыми надо было ухаживать. Каждый день будущие солдаты по очереди косили траву между тальников на берегу, складывали ее в телегу и отвозили лошадям. Так и прожили около недели. Потом пришёл пароход с баржей. На неё и принялись загружать лошадей. Призывники и команда парохода с трудом загоняли по очереди непривычных животных на тонкий хлипкий трап. И каждый раз от топота копыт железная баржа гудела и будто вздрагивала. Василий едва сдерживался, глядя как жестоко и грубо обращаются матросы с бедными животными. Так, чего глядишь, и сами лошади могли пострадать, и людей затоптать. Поэтому своего Уланая он провел на баржу лично и без помощников, крепко держа за поводья и успокаивая поглаживанием по переносице.
Провозились с лошадьми весь день, почти да заката. Тройной гудок отчалившего огромного парохода еще больше напугал табун, лошади встрепенулись, заржали, словно предчувствуя, что никогда больше не увидят родные места. Беспокойство сотен животных навело тревогу и на Василия, но он уже ничего не мог поделать – им отныне управляли только командиры и судьба.
Пароход медленно пополз вверх по реке. Глядя, как неторопливо и нехотя отдаляются родные берега, Василий ещё острей и отчетливей почувствовал тоску по дочери Майе и сыну Николаше. Его жена Акулина, тяжело перенесшая роды сына, так и не оправившись, умерла спустя три года. С тех пор Василий воспитывал детей со своей матерью. В этом году дочери исполнилось восемь лет, сыну – пять. Провожая отца, они стаяли, прижавшись с двух сторон к бабушке. Глаза Майи были полны слёз, Николаша тоже еле сдерживался. Сердце Василий сжалось, горький ком встал в горле, и, не в силах вытерпеть столь горькое расставание, он резко развернул и погнал лошадь…
Пароход медленно поднимался по реке, за далёкой родной сопкой догорал алый закат, не предвещавший ничего хорошего.
Прокормить огромное число лошадей, набитых в баржу, было непросто. Несколько раз пароход ненадолго приставал к островам, и призывники бросались что было мочи косить траву, носить её охапками на палубу и выкладывать вдоль трюма. Понятно, что сено доставалось не всем лошадям, а только тем, что были поближе к бортам. Остальные зачастую просто не могли пробиться из середины табуна к его краям и оставались голодными. Хоть пароход и шёл по великой реке, но с водой тоже всё оказалось сложно – никто не позаботился о корытах или каких-то других поилках. Поэтому воду черпали вёдрами и выливали прямо на палубу рядом с трюмом, откуда она почти сразу скатывалась за борта. Бедные лошади торопливо слизывали то, что оставалось. Так безрадостно и добрались до пристани Усть-Кут в верховьях Лены. Времени на то, чтобы отдохнуть и набраться сил, там тоже не оказалось. Военные коменданты сразу же после разгрузки построили всех прибывших в колонну, и она двинулась по тракту на Иркутск. В пути были полторы недели, правда, двигались с остановками, лошадям давали возможность поесть травы с попутных лугов, и они немного пришли в себя и набрались сил.
В Иркутске предстояло загрузить весь табун в вагоны поезда, а это было намного труднее, чем затолкать лошадей на баржу. Непривычные кони сопротивлялись как могли. Но проводившие погрузку солдаты были непреклонны – загоняли лошадей силой, хлеща и матеря что есть мочи. Через несколько часов весь табун оказался в вагонах. Благо, на этот раз внутри каждого их стояли деревянные корыта-поилки.
Василию и на этот раз пришлось с трудом успокаивать едва стоящего на месте Уланая, поглаживая и похлопывая его по бокам. Бедный конь был так напуган, что с него градом катился пота. Василий достал из кармана сухарь и попробовал дать Уланаю, но тот даже не посмотрел на хлеб. Из иссиня-черных глаз лошади выкатились капли слез. Хозяин тоже не смог сдержаться и торопливо выскочил из вагона, вытирая на ходу глаза. Уланай громко заржал ему вослед – это был крик лошадиной души.
Проводив эшелон с лошадьми и дожидаясь отправки своей команды, Василий вспоминал, как объезжал Уланая за два лета до войны. Тогда Уланаю только-только исполнилось четыре года, и он был полон сил и молодости. Сначала Василий приучил белогривого статного коня просто стоять на привязи. Потом надел на него сбрую, крепко натянул поводья, привязал хвост к изгороди и, аккуратно похлопывая по спине, накинул седло. Конь попытался встрепенуться, забрыкаться, но толку от этого не было. Когда хозяин затягивал подпругу, Уланай от испуга не смог сдержаться и помочился. Подождав, пока он успокоится, Василий отвязал коня от забора и оставил ночевать с седлом. После трёхдневных повторов этого приёма, Уланай стал не очень сильно выказывать своё неудовольствие.
Затем Василий одел ему поводья и сам сел в седло, разговаривая с конём, как с человеком, ругая его, если тот не слушался. Конечно, Уланаю поначалу было непривычно и неприятно находиться в таком подчинении человеку, он делал попытки сбросить всадника, но вскоре привык к сидевшему на спине хозяину и его голосу.
С наступлением зимы Уланая надо было запрягать в сани. Коню очень не понравилось, когда на него стали надевать хомут, и это удалось сделать Василию и его брату с большим трудом и руганью. Но как только Уланая отвязали от коновязи, он встал на дыбы и резко замотал головой. Потом что есть мочи помчал по дороге и вдруг неожиданно свернул с неё. Сани ударились о старый пень и Василий, что есть мочи тянувший на себя вожжи, кувырком полетел в снег. Вылетел из саней и брат. Василий не выпустил сразу вожжи, а какое-то время еще пытался удержать Уланая. Но не тут-то было! Пришлось бросить вожжи и бежать вслед за лошадью по полю в сторону леса, куда мчался конь. Сзади их пытался догнать брат. Когда Уланай скрылся в лесу, Василий сильно испугался, что конь может разбиться или ушибиться. Они обнаружили его недалеко от опушки, где вожжи зацепились за дерево и остановили беглеца. Еле распутав сбрую, повели назад. Сломанные сани починили. И в следующий раз коновязь поставили в центре большого заснеженного озера, вморозив её в прорубь. Как только отвязали от неё Уланая, он снова помчался, сломив голову. Василий с братом, сидящие в санях, оказались будто в снежном тумане, поднимавшимся из-под копыт. Но конь не мог долго бежать по глубокому снегу с санями, на которых к тому же сидели двое мужчин, и вскоре он выдохся, а потом и стал слушаться вожжей. Объехав несколько раз озеро, Василий направил коня на накатанную дорогу, где опять пришлось сдерживать его прыть. Такие поездки терпеливо повторялись изо дня в день, и к весне Уланай стал вполне послушно возить сани.
Летом его стали приучать к сенокосилке. Для этого ему в пару запрягли большого и послушного Боронкуса. Уланай, привыкший к саням, поначалу не хотел даже делать и шагу, а когда сдвинулся с места, то из-за непривычного звука косилки за спиной резко рванулся вперед. Но умный Боронкус не побежал вместе с ним, а наоборот, почти застыл на месте. Конечно, Уланай не мог волочить по лугу огромного Боронкуса вместе с сенокосилкой, и прыть его быстро пошла на убыль. Но он всё равно долго противился и дёргался из стороны в сторону. Боронкус, которому это не нравилось, пытался утихомирить Уланая, хватая его зубами за загривок. Так что и на этот раз молодому коню пришлось смириться. Снимая вечером с него упряжь, Василий заметил:
- Отныне, дружок, ты стал настоящим конем! Завтра, надеюсь, не будешь так противиться. - Он вытер с Уланая пот и погладил по холке, на которой чернели заглавные буквы «КЁ» - тавро колхоза «Красный Ёрт».
Хоть Уланай и стал отличной рабочей лошадью, но никого, кроме Василия, к себе не подпускал. Да и люди сами к нему не стремились - всех отпугивал его строптивый характер. Поэтому и зимой, и летом Уланай был под одним хозяином. Когда приходило время переезжать на летник, и Василий перебирался туда с зимнего аласа, он до начала сенокосных работ плавил руду в специальной печи и отковывал из железа разную утварь и инструменты для сельских работ. Руду они с Уланаем возили издалека, долгое время находясь в дороге только вдвоём. Когда хозяин гладил Уланая своими огрубевшими от кузнечного молота руками, тот от удовольствия даже закрывал глаза. А если Василий расчесывал ему гриву или хвост, конь стоял не двигаясь. Интересно, что шерсть у него постоянно светлела и со временем стала абсолютно белой...
***
Василия и других призывников довезли до сибирской станции Мальта и примерно полгода обучали военному делу. Потом отправили на передовую. Через несколько суток поле их прибытия на Ленинградский фронт началось крупное сражение. Василию не повезло - в первый же день он получил ранение и попал в госпиталь. Выписали его только спустя два месяца и направили в артиллерийскую часть - ездовым по перевозке пушек. К каждому из орудий припрягали по четыре лошади, и ими управлял один ездовой. Это, конечно, было немного безопаснее, чем бегать с винтовкой в руках в атаку, но война есть война, и ежедневно кто-то погибал. Особенно доставалось от немецких самолетов. За артиллеристами непрерывно следили самолеты-разведчики, которые солдаты за их форму прозвали «рамами». А следом за «рамами» обычно появлялись бомбардировщики. Поэтому артиллеристы тщательно скрывали свои пушки - накрывали маскировочной сеткой, накидывали поверху веки и листья. Лошадей тоже всегда старались прятать в каком-то ближнем лесу или саду. Но не всегда это помогало.
В обязанности Василия входил уход за лошадьми, перемещение пушки его расчета на поле боя и доставка снарядов. Часто приходили приказы срочно установить орудия на новой позиции, и тогда приходилось изо всех сил, иногда под самыми разрывами снарядов и трассами пуль безо всяких дорог гнать упряжку в указанное место, быстро разворачивать пушку, отпрягать и уводить в укрытие лошадей. Место Василия было верхом на первой лошади слева, так что первые осколки и пули тоже могли достаться им.
Однажды так и случилось - когда они мчались на передовую, пуля попала в лошадь Василия и он улетел из седла верх тормашками как раз в воронку от бомбы. К счастью, не пострадал. Тут же вскочил и начал помогать своим отпрягать убитую лошадь. На трёх оставшихся доставили пушку до позиции. Вокруг рвались снаряды, свистели пули. Когда надо было ещё раз поменять огневую точку, осколок снаряда смертельно ранил второго коня, поэтому с поля боя пушку с трудом вывозили лошадьми.
На войне бедные кони гибли очень часто. Кроме того, что они становились живыми мишенями, так порой погибали голода, когда неделями невозможно было вывести их с выгоревшей земли куда-то в тыл и подкормить. Облегчая участь тяжело раненых, им стреляли в ухо. А легко раненых по мере возможности переводили в специальные лазареты и лечили. Сердце Василия невольно сжималось каждый раз, когда он видел страдания лошадей и вспоминал про своего Уланая, который тоже мог повторить их участь. Но людское горе вокруг было выше и отодвигало такие мысли на задний план.
Наступил июнь 1944 года. Однажды части, где служил Василий, дали небольшую передышку, отведя её с передовой. Артиллеристы помылись в бане, вдоволь выспались. На третий день Василий вместе с командиром орудия, старшим сержантом Тереховым и с ездовыми третьего и четвертого расчета отправились за новыми лошадьми. Вброд пересекли речку и доехали до нужной им деревни, где находился пункт обеспечения. В те дни планировалась большая наступательная операция, поэтому каждый день сюда поступало дополнительное вооружение, снаряжение и средства передвижения. Сержант доложил о прибытии пожилому усатому старшине с орденом Красной Звезды, предъявил документы на получение лошадей, и они направились к окраине деревни, где у кромки леса расположился небольшой табун.
Приближаясь к лошадям, Василий издалека приметил белого коня, и сердце у него учащённо забилось. А когда, подойдя поближе, увидел на крупе буквы «КЁ», в груди как будто что-то оборвалось. Василий не мог поверить глазам. Он хотел бросился бегом к лошади, но не мог оторвать ног. А лошадь, подняв голову и увидев его, вдруг пронзительно заржала и затанцевала на месте. В человеке в солдатской одежде Уланай узнал своего хозяина. На глаза Василия навернулись слезы, всё вокруг все стало плыть и качаться. Что-то нечленораздельно мыча, едва не спотыкаясь, он подошел к коню и крепко обнял его. Уланай положил голову на плечо хозяина, а потом принялся нюхать то лицо, то руки, то подмышки Василия, от радости кивая головой.
Сослуживцы, конечно, были удивлены такой картиной. Они окружили ездового, вдруг ставшего обнимать невесть откуда взявшуюся белую лошадь. А он, вытирая слезы только и мог сказать им:
- Это мой конь. Мой до войны был...
- Вот так встреча! А конь-то точно узнал хозяина, - удивился старшина. И обратился к Василию: – А ты, парень, откуда будешь?
- Из Якутии. Из Якутии он, - ответил за ездового сержант, не отрывая глаз от Василия и его лошади. Было заметно, что Терехов тоже волновался, голос его задрожал. Картина и впрямь была очень трогательная. К тому же сержант очень ценил Василия, за то, что он по-настоящему любил лошадей и всегда содержал их в чистоте и порядке.
- Из Якутии… Это из Сибири что ли?
- Да. С самой северной её окраины, - сказал кто-то из ездовых.
Выбрав пять лошадей, в том числе, конечно, и Уланая, они отправились обратно. Василий шел рядом с конём, держа в руках повод. Уланый, будто что-то вспоминая, время от времени клал голову то на одно, то на другое плечо хозяина, и в поступи его чувствовалось необычная радость. Вернувшись в своё расположение, они привязали лошадей под деревьями в ближнем берёзовом лесу, дали им сена и воды.
Василий от нахлынувших чувств не мог ни есть, ни пить. Он весь день пробыл рядом с Уланаем. Кормил его, расчесывал, чистил. И только теперь на левой ноге коня разглядел шрам - след от ранения, похоже, осколочного.
Вечером чуваш-наводчик Ашанин принес своему другу Василию ужин в котелке, а Уланая угостил парой кусочков сахара, припасенного для особых случаев. Пока они ели, Ашанин расспрашивал Василия про лошадь. Конечно, Василию хотелось поведать другу обо всём, но мешал не слишком большой запас русских слов, которые он освоил на войне. Тем не менее, он постарался рассказать и как приучал Уланая к седлу, и как они вместе возили руду, косили сено, и как добирались на фронт из далёкого якутского села…
Напоив перед отбоем своих лошадей, Василий ещё долго сидел возле Уланая. Конь терся мордой о хозяина, словно благодаря его. После того, как он выписался из госпиталя, Василий разу не видел родного якутского лица. И теперь вдруг встретил своего коня. Как же это было удивительно и странно. Наверное, если бы он даже увидел знакомого земляка, обрадовался не так бы сильно. А тут даже слёз сдержать нее смог. Теперь ему стало неловко за это. Мужик, солдат, а заплакал, как мальчишка. Слава богу, сослуживцы его поняли, никто ничего не сказал. Да и сами тоже разволновались. И вот теперь дали ему возможность побыть вместе с Уланаем, поухаживать за ним, вдоволь наговориться с любимым конём на родном языке…
Эти пять дней отдыха показались Василию самыми счастливыми за всю войну. Но они быстро промелькнули, и артиллерийская бригада получила приказ выдвигаться на передовую. Василий поставил Уланая в упряжку первым справа - чтобы был под рукой. А сам сел первым слева на Серого, бывшего уже не раз под огнём.
Всю ночь они провели в дороге, на рассвете укрылись в каком-то небольшом лесу и с темнотой двинулись дальше. Добравшись до пункта назначения, установили пушки. Василий со своими лошадьми отошёл в ближний тыл. Он не стал распрягать лошадей, чтобы, получив срочный приказ, сразу же мог помчаться на позицию.
Судя по всему, на этом участке фронта скопилось много сил. Рядом с их батареей стояло еще немало орудий разного калибра. Рано утром, когда ещё поднимался туман, несколько сотен орудий разразились одновременным залпом. Обстрелянные лошади невольно вздрогнули, а новые испугались и чуть не сорвались с места. Василию еле удалось их усмирить. Всё вокруг непрерывно гремело и грохотало не меньше получаса, но Уланай держался спокойно, видно, он уже не раз слышал такие военные грозы. Когда артподготовка закончилась, Василию передали приказ срочно подъехать на позицию. Он развернул лошадей и погнал к расчету. Быстро подпрягли коней к орудию, пристроились в колонну дивизиона и вместе со всеми двинулись туда, где только что взрывались тысячи снарядов и клубился густой дым.
Наступление длилась несколько дней подряд. В тот день батарея, где служил Василий, получила очередной приказ срочно занять позицию. Оказавшись на ней, артиллеристы увидели вдалеке цепь вражеских танков и быстро открыли по ним огонь. Василий угнал упряжку в тыл, перепряг Серого в телегу, загрузил в неё боеприпасы и быстро повёз их на позицию. Вокруг взрывались снаряды, и любого из них бы хватило, чтоб от Василия и его повозки ничего не осталось. Но он, как всегда, старался об этом не думать. Доставив снаряды, помчался обратно. Но еще не доехав до места, где загружали боеприпасы, он увидел, что его лошадь ранена осколком – Серый на глазах стала слабеть, а правый его бок стал окрашиваться кровью. Василий быстро выпряг раненого коня, и пока два пожилых солдата загружали повозку снарядами, привёл из укрытия и запряг Уланая. И снова ринулся на поле сражения со своим верным другом. Навстречу им проковыляло несколько раненых пехотинцев, значит, наши начали отступать. Но Василий и не думал поворачивать – его снаряды для батареи сейчас были нужнее хлеба!..
Вдруг совсем рядом сверкнуло пламя, а всё разом захлестнуло темнотой. Опомнился Василий на земле. С трудом приподняв голову он увидел, что лежащая перед ним телега разбита, опрокинута и над ней медленно крутится лишь одно-единственное уцелевшее колесо. Чуть в стороне разорвался ещё один снаряд, но почему-то бесшумно. Просто поднялся клуб дыма, земли и медленно осел.
Немного повернув голову, Василий увидел Уланая. Он лежал с окровавленной шеей и потухшими глазами, на которые налипло несколько песчинок. За ухом коня зияла рана, как от удара топором. Василий сделал попытку встать, но снова потерял сознание.
***
Опомнился он лишь на второй день, в полевом госпитале. Сначала не понял, где находится, а потом перед глазами возникла картина: одинокое крутящееся колесо и песчинки на глазах Уланая. На белую повязку на лице Василия потекли слёзы…
***
После войны он часто видел во снах это крутящееся колесо и песчинки на глазах любимой лошади. И просыпался всегда в слезах…
Перевод Алексея АМБРОСЬЕВА-СИЭН МУНДУ
Литературное редактирование Владимира ФЁДОРОВА