***
Вечер клубится в неоновой паутине,
Струи симфоний вплетая в бульварный гул.
Скучная геометрия строгих линий,
тихая странность зловещих оконных дул…
Город, сигналящий, громкогудящий, здравствуй!
Свет, попадая на кожу, кипит шипя.
Я ощущаю тебя подреберной частью
и завещаю распутицу февраля
каждому, кто, выходя под густое небо,
голову запрокинув, врезался в мглу
и, отпружинив трогательно нелепо,
падал обратно.
Роздано по рублю,
и по серьгам сестрам – без суда и спроса
это наследство. Размазано по шоссе.
Фуры его в заповедную даль увозят,
в лоно проселков, где вечер исконно сер.
Мы же стоим посреди выхлопного чада,
люменами реклам опалив глаза,
нам ничего не надо,
только стоянье рядом
и смотровой площадки
взлётная полоса.
***
Мартовский вечер – время вина и сказок,
время давать взаймы и вести ликбез,
время вербальных войн и несмертных казней,
время холодных рифм и шипящих красок,
прямо в ладони капающих с небес.
Из облаков по слогам прорастают башни,
стяги хлопчатые киноварь залила.
В лужу пикирует аэроплан бумажный,
шаркнув по уху задумчивую дворняжку,
чуточку одуревшую от тепла.
Прячется солнце, воздух звенит и стынет,
бабушки с лавок снимаются по одной.
С опережением плана солёным дымом
тянет из частного сектора. И чернила
медленно расплываются за окном.
***
Все качается, знаешь, от знамени до креста.
Все кончается даже у тех, кто живет до ста.
От сухого куста не останется и листа…
Растекаются лица, расползается пустота
ядовитым газом.
Превращаются планы в тонкий свечной дымок.
Ни терпенья, ни мужества не заготовить впрок –
пусть в конечном итоге каждый не одинок
оказался бы по желанию, если б смог,
узелок развязан.
И последний развязан, и прежние все узлы.
Расставания преждевременные тяжелы.
Но по пеплу мостов разбросанные угли
указуют отчетливо сухо – не сберегли.
Да и поздно плакать.
Между тем по проталинам бесится детвора,
утомительно неиссякаема и пестра,
посылает безоговорочное «ура»
в сердцевину седого облачного нутра,
в кучевую мякоть.
Посмотри на этих зверенышей, посмотри!
Не сокрыто от них ни одной потайной двери,
их куда-то уносят июни и декабри,
чтоб в измотанных клонов по кальке перекроить
и огня не стало.
Где-то должен быть камень шлифованный, путевой,
у которого время натянуто тетивой,
чтоб в обратную сторону к станции нулевой,
заглушая считалкой густой энтропийный вой,
усвистать в начало.
***
Потемнели золотые донца
всё ещё зеленогривых крон,
непривычно немощное солнце
на закат упало за забор.
Обновились годовые кольца,
но пока не начат разговор…
до сих пор.
Цепенея в пластиковом кресле,
воплощаю ключевой вопрос:
кто кого, на деле, перерос?
Чтобы мыслить холодно и трезво,
нужно упиваться на износ.
Не срослось.
Тает неприкаянное лето
в зеркале сентябрьской воды,
елей голубые минареты
сторожат шезлонговое гетто
до прихода новой темноты.
Недозаселенная турбаза,
марафоны кулинарных шоу…
поперек сознания приказам
прорастает в мысли метастаза:
«ничего не будет хорошо…»
Медленно идут под кожу годы…
Говори со мною, говори,
слишком недосказанного много –
через поры проступают всходы
слежанной кладбищенской земли.
Изнутри.
В этом затянувшемся простое
время научиться заживать,
раны вскрыть и вычистить гнилое,
с самого истерзанного слоя,
время научиться не молчать
по ночам.
***
Простынет мир, простым карандашом
набросанный на скрутке папиросной,
и скомканным останется не познан.
А человек натянет капюшон,
сбежав от производственных вопросов,
проектный план откатится к компосту
и оттого не будет завершен.
Посмотришь незадачливому вслед –
творец творца узнает издалече –
кого-то лечит, а его калечит
попытка созидания вовне.
Ссутулив заострившиеся плечи,
он глубже втянет непогожий вечер,
проигрывая в классовой войне.
Ты свиток папиросный развернёшь,
и распадется сотня измерений,
поднимутся престольные ступени,
закружит изначальный хоровод
гармонии пречистой и блаженной.
Но в этом ликовании нетленном
так ничего и не произойдет.
Ты видишь каждый неумелый штрих,
как оборвался он и как возник,
чудных зверей и птиц, цветные степи.
Как всем хотел, по правде и уму,
раздать по усмотренью своему
удобный инструмент и лёгкий жребий;
посеять звезды, что крупнее нет,
как высаженный в небо горицвет;
на каждого и радуги и хлеба…
Хотел он и почти придумал как,
но места для себя не отыскал
в исправленной редакции Вселенной.
От злости бросил наземь и ушел.
И это был его свободный выбор.
Не съедут мирозданческие глыбы,
и сущего громоздкий ледокол
не стянется в зрачок полярной рыбы,
которая надтреснула на сгибе,
рванув в глубоководный произвол.
Ты распростаешь бережно эскиз,
как бабочек сажают на булавку,
едва касаясь, упакуешь в папку
под грифом «Предпоследний компромисс
потерянных». Свернёшь на юго-запад.
А эта неразыгранная ставка
уйдет в джекпот для тех,
кто не сдались.