О новой книге избранных стихотворений Фёдора Григорьева
Книга, как и корабль, начинается с названия. Уже прочитав название на обложке, отчасти понимаешь, станет ли книга тебе другом и советчиком, а может, лишь отнимет время. Сборник избранных стихотворений "От весны до ледостава", несмотря на свое название, не сборник пейзажной лирики, хотя и такая имеется в книге. Но в наше время я почему-то прочитал название книги, как остро социальное. И рад, что не ошибся. Не знаю, вкладывал ли социальный смысл в название автор, поэт из Воронежской области Федор Григорьев, но ведь порой книги оказываются дальновиднее самых талантливых авторов. Григорьев – поэт известный, он автор нескольких поэтических сборников, член Союза писателей России, лауреат всероссийской премии "Имперская культура" имени Эдуарда Володина в номинации "Поэзия", один из организаторов литературного фестиваля...
Сборник «От весны до ледостава» состоит из четырех глав, внутри которых, как сказано в аннотации, «… разворачивается поэтическое действо самой Природы и человека - любящего, страдающего, негодующего и счастливого одновременно». Про социальность, как видим, ни слова. Но об этом позже…
Для начала подумаем, чем характерно время года от весны до ледостава для русского человека, живущего на земле, а не в городском «человейнике»? С весны до поздней осени у сельчан время самой напряженной работы, как говорится, когда «один летний день год кормит». Исконный уклад сельской жизни подстроен под то, чтобы вырастить и сохранить урожай. Золото пшеницы – то самое золото, перед которым меркнет презренный металл.
«Все, что было оправлено в золото, //обернулось скупым серебром.// Мы стояли, овеяны холодом, //рядом с едко дымящим костром.//Ветви ив колыхались под берегом, //незаметно спадала река,// величавое статное дерево// в воды вглядывалось сквозь века.// …
Корневая русская поэзия и проза советского времени некоторыми критиками была почему-то занесена в разряд некой "деревенской литературы". Туда попали великолепные стихи и романы Распутина, Абрамова, Рубцова, Лихоносова, Астафьева, Носова и других русских писателей, которые на самом деле продолжали в своем творчестве лучшие традиции золотого века русской литературы. То была не деревенская проза, при всем моем уважении и причастности к деревне. То была большая литература в лучших ее проявлениях и в самых глубинных прозрениях. Она была пронизана болью от исхода сельчан в города, болью за обезлюживание русского села, а то и прямого его уничтожения. Проблема государственного уровня – писатели ее поднимали, а критики и чиновники забалтывали. Писатели пытались понять, почему люди вынуждены покидать родную почву ради городского асфальта.
Проблема умирания русской глубинки, сегодня выражающаяся в том, что по той же Сибири едешь днями, не встретив, даже там, где они были, ни одного поселения. Эту глобальную трагическую тему пытались свести до чисто деревенской проблемы, попутно заузив и занизив тех, кто проблему поднимал.
Я это к тому говорю, что советские писатели-деревенщики не только стали продолжателями золотого века литературы. Они своим творчеством помогли преодолеть обществу очарование во многом безбожного, но такого очаровательного в своей оторванности от родной почвы Серебряного века. Поэзия Федора Григорьева во многом воспринимается, как возвращение с золотому веку нашей литературы, к исконным ее ценностям. Вроде пишет о природе - "незаметно спадала река". Но никакой он не поэт-пейзажист, ведь река - она и речь русская, пошедшая на спад после того, как город стал душить село в своих объятиях, лишившись подпитки народным словотворчеством от корня, от почвы.
"Как можно жить у родника, // и пить водичку из-под крана? // Моя растравленная рана //саднит у корня языка. // Родной опоенный народ //из телебашен грязь глотает, // при этом всякий раз икает - // и облегчения не ждет.//...»
И хотелось бы русским писателям сменить тему, а как глянешь вокруг – деревни исчезают с лица России. А русский язык наводняют непонятные слова, этакие экзотические цветы на городском асфальте.
"Хороводило, колобродило, // куролесило в даль и в ширь...// Ты прими меня, малая родина, // приголубь меня, мой пустырь!..// Поле житное стало бросовым, //тычет колкая сор-трава...// Здесь живет мой друг В.Абросимов, // забубенная голова.// Где сады твои, Безукладовка?// Где антоновка, где анис? //Мне закускою стали яблоки, //что в "неметчине" налились.// Оглоушлило, огорошило, // ноги вынесли на вокзал:// "Поднимай, поэт, за хорошее!" -// Он стыдливо мне: "Завязал..."
Федор Григорьев не только печальник русской земли. Печальников много, защитников не хватает... А Григорьев именно защитник, работник, один из тех "крепконогих черноземельных лошадей", которые упорно в самую ужасную распутицу вывозят русское слово из непролазной топи. И вывезут его! Но вернусь к стихотворению, о котором речь, перечитаем его внимательнее. Оно, очень похожее на пророчество, того заслуживает. И увидишь, что "мечтой обманется свобода", когда спадут окончательно с глаз народа розовые очки демократии…
«А мы дожили до заснежий //и не заметили - кого // призвал ноябрь под скрып тележный //на смену века своего...//...Толпа речистая в расколе: // мат и молитва на слуху...//Запела стая в ближнем поле, // медвежью чувствуя доху.//Отсчет времен все напряженней, //расплаты с будущим ясны, // и, перепряженные кони // рвут сани в сторону весны!// Не углядеть его дороги, // не уберечь от нелюдей: // надежда - с верой в крепконогих // черноземельных лошадей!// А там - размякшая природа //расчет помножит на "авось".// Мечтой обманется свобода - // так повелось, так повелось
О языке поэта разговор отдельный, тут лучше критика и автора предисловия Риммы Лютой не скажешь: "Языковая новизна - естественная черта литературы - более проявлена именно в "городском" творчестве, особенно в поэтическом, на малых пространствах текста. Причем часто современный стихотворец, рифмуя, просто "выговаривается", ориентируясь исключительно на индивидуальные эмоциональные состояния и не нуждаясь в близком по духу собеседнике, реальном или виртуальном. Единицы ищут личной глубины и размышляют о цели общественного бытия. Мир нынешнего горожанина - высокоскоростной, многосоставный, суетный, спрессованный в коконе необязательных мелочей, с коротким дыханием и взглядом мельком...".
Никакого взгляда мельком мы не найдем ни в одном стихотворении Григорьева! Он вглядывается в то, что знает с детство, только так и смотрят на то, что любят. Но смотрит с той пристальностью, какой смотрит врач на занедужившего, собственно, Григорьев ведь по профессии врач. Так смотрел-вглядывался в Россию врач Чехов, так пытался понять свою современность врач Булгаков… Также любили русское село и врачевали его раны, написав об исконной России едва ли не лучшие свои стихи, Есенин и Рубцов, любовались незатейливым русским бытом, видели в нем черты небесного уклада.
"В дождливый год, по лету, // нас жизнью занесло //к приятелю-поэту// в родимое село.// В пять окон по фасаду, //других не хуже дом, //колодец, тропка к саду, // проулок за углом. // Встречает угощенье // ступивших на порог: // вишневое варенье// да бабушкин пирог, // в бадейке - квас свекольный, // а в центре - как пожар, // как чудо-колокольня - // сияет самовар! Бегут по стенам блики, // и в самоваре том // отражены не лики, // а - лица за столом..."
Не «унижая» земным сравнением уходящую в небо колокольню, признаемся, что в русском быту самовар имеет ничуть не меньшее значение. Самовар – собиратель семьи за столом, соборный символ русского уклада. Согреет чай, согреет душу сидящих за столом. Он центр того мироздания, что зовется русской избой, уступая разве что матушке-печке. И пусть в самоваре отражаются не лики святых, но зато отражается Россия, собравшаяся за столом. Отражаются родные люди, на которых мы в детстве смотрим почти как на святых, перед которыми нельзя сфальшивить:
"Я маме прочитал стихи.// Я начал очень осторожно, //все время думал: "Эти - можно...//Вот эти, вроде, неплохи...".//Она смотрела на меня //большими карими глазами: //я словно перед образами // стоял, колени преклоня. // Но вдохновение влекло, //и я, как делают все дети, //забыв делить на те и эти - // читал стихи... А время шло// так, словно в эти полчаса //оно свести в одно хотело -// и промелькнуло, что успело - // земные наши полюса..."
Мамы часто бывают первыми слушателями стихов своих сыновей. Они продолжательницы дела Арины Родионовны, без них не было бы крепкой сцепки поэта с духом своего народа. Даже если сами не пишут и особо не читают стихи - рождают и воспитывают будущих поэтов, награждая их таившимся в глубинах родовой памяти чувством слова. Лучше матушек, наверное, только бабушки…
"Меня, восьмилетнего малого, // по сговору бабки с попом, //крестили в селенье Русаново //от бати-партийца тайком. // Мне помнится теткина кофточка, //и лики в купельной воде, //и темная хлебная крошечка // в поповской седой бороде. // Пропев отреченье от нечисти, // он поднял ладони свои, // подул и пригладил отечески// кудлатые вихры мои. // А бабка, обычно ворчливая, // стращавшая внука войной, // всплакнула тихонько, счастливая,//гордясь и собою, и мной».
Не поспоришь с тем, что нигде так ярко не проявляется человек, а поэт в особенности, как в том, как он пишет о любви. Многие поэты начинают свой путь в литературу с того, что влюбляются и пытаются писать стихи любимой девушке… Потом эта юношеская тропка поэзии приводит их в большую литературу.
Не пойте мне про сказочные дали, // загадочно манящие огни: // мы далей тех немало повидали, //в каких пределах ни были б они.// Все сказки ваши - прозы достоянье, //Поэзия - лишь в женщине моей, //не ведающей позы и кривлянья, //жаль, ценности не знающей своей.// Она смеется гордо надо всеми, //оставленная в свой тяжелый час...//В земле ее спасительное семя //Произросло и вызрело не раз.//Я жив ее дыханьем и стихами// и, чувствуя сердечный перебой, // спешу бродить любимыми холмами,//и днем, и ночью - под ее звездой».
В этой смеющейся над обрушившимися на нее бедами женщине разве не узнаем мы Россию? А в этих сказочных далях и загадочно манящих огнях разве не чувствуем искушение, которое тем опаснее, чем более ослабевает притяжение родной земли? Порой эти лукавые огни могут стать одной из причин предательства. Жил-жил человек и вдруг подался за лучшей долей не куда-нибудь, а подальше от родины. Да еще плюнул в нее на прощание.
"Явит рыло враг смертельный // я его не убоюсь: // поцелую крест нательный, // маме в пояс поклонюсь. // Кулаками ли, ракетой // гада буду воевать, // поминая вслух при этом //"богадух" и "богамать".// Но скажи мне, друг сердечный, // как и чем бороться с ним, // коли тать, как ветер встречный, // вязок и неуловим?..».
Поэт не концентрируется на обличении тех, имя которым пятая колонна. Он озабочен тем, что лично он будет делать в трудной ситуации… Определение «пятая колонна, как слышал я, связано вроде с русской избой-пятистенком. Пятая стена избы внутри самой избы разделяет избу изнутри. Вот так пятая стена становится пятой колонной, что изнутри разделяет народ.
"Как все неясно мне в моей отчизне, // за что повинен казни без суда: // ведь пьют бездонно, хрюкают на тризне // и ловятся в гнилые невода. // Но - победят в, казалось, гиблой битве // и свято верят в истое вранье. // И умирают - со скупой молитвой, //не думая вдаваться в смысл ее...
Как в капле отражен океан, так отражается дух народа в поэте, чья личностная и творческая сверхзадача оставаться со своим народом в радости и беде. Невозможно не согласиться с автором предисловия к книге: "... особенно ценишь те строки, ... где не изувечен язык частыми заплатками новояза, где автор стремится осмыслить происходящее с ним самим и вокруг него в координатах родной истории и Веры, а творческие задачи согласовать с судьбой Отечества, с его заботами, бедами и радостями. К этой зрелости души приходят далеко не все, и обретается подобная высота лишь претерпевшими искушения, метания, падения - но и восстания, и озарения, и взлеты духовные. Но таков бывает путь русского художника слова, пусть русского к самому себе и - к Небу».
И вернусь к тому, с чего начал. С названия книги «От весны до ледостава», определив это название, как остро социальное. Вспомните, с чего началось когда-то предательство России? А началось оно с лукавой хрущевской оттепели, которая характерна для ранней весны. Но стоит вспомнить высказывание одного из русских царей, который осознал, что свобода в России часто перерастает во вседозволенность: «Россию надо подморозить». О непростом времени от оттепели до ледостава написана эта книга. О жизни России и русской глубинки в это время испытания на прочность.