Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
А.Пушкин
Люби! Пусть порицают или хвалят,
Великие сердца обречены любить...
В. Гюго
— Жги бумаги, жги все! — с этими словами она ворвалась в квартиру и, заперев за собой дверь, вихрем пронеслась по комнате, сгребая и сбрасывая, на пол со столов, полок, шкафов книги, газеты, брошюры, бумаги...
— Ты уверена?.. Ты точно знаешь?.. — нервно спросил мужчина, стоявший в дальнем углу комнаты около полок с книгами, держа в руках какой-то лист бумаги.
— Точно! Я слышала, читала утреннюю газету, видела их, они следили за мной... Они не придут сейчас, но не сегодня, так завтра... Мы должны все убрать, сжечь, спрятать, чтобы никто не увидел... — говоря это, девушка бросала стопки бумаг в маленькую печку, стоявшую в углу.
Мужчина скомкал листок, чиркнул спичкой, поджёг его и тоже бросил в печь. Погода стояла такая жаркая и сухая, что даже в их обычно сырой подвальной комнате было тепло и сухо. Бумага молниеносно вспыхнула, и весёлый огонек запрыгал по листам, поглощая запретные слова.
— Это бесполезно... — доставая какие-то книги и пряча их под половицу, говорил мужчина. — Они знают нас в лицо.
По-видимому, он старался не терять присутствие духа, оставаться спокойным, и внешне у него это получалось просто превосходно. Но внутри все клокотало, бешено колотилось сердце.
— Как я устала от этого! Как устала! — в сердцах воскликнула Сашка и бросилась на колени в "красный угол", она называла его именно так.
Он находился в изголовье ее кровати — три небольшие деревянные полочки. На них вместо икон находились три потертые фотографии в аккуратных тоненьких рамочках. На верхней — рядом стоят двое молодых людей: мужчина и женщина. Женщина совсем еще молоденькая, почти девочка, одетая в скромное прямое темное платье, простенькие, дешевые туфельки на небольшом каблучке, на плечи ложатся две темные косички. Некрасивая, но в глазах "бессмысленный восторг живой любви"[1], что и придавало ей своеобразную привлекательность. Это и была Сашка. Рядом с ней — мужчина лет тридцати в военном френче. Это был тот человек, ради которого она бегала каждый вечер в гостиницу Н, не боясь быть узнанной, и проводила там несколько часов, возвращаясь домой поздней ночью, а иногда в предрассветной мгле... Тот человек, которого она ласково называла "Гришенькой" и, наконец, на чей портрет молилась, как на икону. Она доверяла ему больше всех на свете и верила, что он никогда не предаст. Хотя понимала: он знает о ней и ее брате слишком много, и этого может оказаться достаточным, чтобы однажды в какой-нибудь яркий весенний день раздался выстрел, и белая стена окрасилась их кровью, кровью людей, борющихся за права народа... Но Сашка почему-то верила ему, верила, что он так никогда не поступит. Федька (так она с нежностью называла своего брата) скептически относился к ее связи с господином Поляковым. "Он слишком стар для тебя и к тому же редкостная сволочь, каких поискать еще надо!" — говорил он своей сестре, но та даже слушать его не собиралась. Поэтому Федька терпеливо сносил ежедневные приходы Сашки в середине ночи и стоически выносил сбивчивый бред сестры, навеянный ей муками первой любви.
Рядом с этим снимком на полочке лежали алые длинные бусы. "О, это всего лишь безделушка, не настоящие камни, но все равно прими от меня этот скромный подарок" — говорил Григорий, надевая ей на шею эти самые бусы. Они всегда лежали здесь, рядом с фотографией, и только по вечерам, когда Сашка отправлялась в гостиницу, она бережно надевала их.
На фотографии, стоявшей ниже, изображены двое детей — мальчик-подросток лет пятнадцати и маленькая девочка, которую он держит на руках. Это были они: Федька и Сашка. В то время они еще жили в деревне в большом доме вместе с родителями. Однажды в их захолустье приехал корреспондент, который писал статью в газету про уездную жизнь, ходил по домам, беседовал, сделал много снимков. Вскоре после его уезда по почте пришла посылка, содержащая стопку фотографий почти всех жителей деревни и письмо с благодарностью своим "помощникам в журналистском деле". Отсюда и третья фотография, находившаяся на нижней полочке. Женщина и мужчина средних лет, сидящие на длинной скамье под окном опрятной избушки, с маленькой девочкой на коленях. Высокий парнишка стоял за ними. Вот, пожалуй, и все, что осталось на память после смерти родителей брату с сестрой, если не считать еще двух венчальных свечей, аккуратно перевязанных голубой лентой, находившихся здесь же. Конечно же, были и дом в деревни, и мебель, и какая-то утварь — словом все, что есть у каждого обычного человека. Но какая же это память? Тем более все это давно уже было продано.
Сашка встала на колени рядом со своим "алтарем" и, заломив руки, воскликнула:
— Господи! За что мне это?! Я так устала! Так устала! Почему мы должны скрываться, как крысы! Что не так написано в этих книгах, что в них настолько неправильно?!
— В том и смысл, что в них все чистая правда! Но не всем выгодно признавать это. — Федька вздохнул и, немного подумав, добавил. — Вышла бы тогда замуж за того паренька, который в деревне в тебя влюблен был... И сейчас все хорошо было бы... Спокойно жила бы в родной деревне, может быть, даже в родном доме... Была бы счастлива! Было бы у тебя много детей... И не знала бы ты этой дрянной судьбы бунтаря, судьбы мыслящего, неравнодушного, гонимого человека... — Федька подкинул еще стопку бумаг в огонь.
— Замолчи! — воскликнула Сашка, вставая с колен и оборачиваясь к брату. — Я не хочу быть как все эти деревенские бабы, которым есть только два занятия: хозяйство содержать да детей рожать. А я человек «мыслящий», как ты говоришь, человек, ищущий правду! Да и мне тогда только пятнадцать лет было! Ну какое мне замуж? Тем более за этого дурака! А как я могла спокойно жить в деревне, если бы знала, что ты здесь, в городе, и тебя в любой момент убить могут... У меня один ты и остался, и потерять тебя я просто не могу... Я бы не простила себе этого! — Сашка обхватила шею брата руками и крепко прижалась к его груди.
— Что ты! — нежно гладя ее по голове, сказал Федька. — Ведь не один я у тебя, правда?
— Правда... — блаженно ответила Сашка, порадовавшаяся тому тону, с которым брат говорил о ее возлюбленном. — Ой, ну что мы мешкаем! — опомнилась девушка. — Мы не должны более оставаться здесь. Надо уходить...
— Согласен!
— Давай переоденемся: ты — в моряка, я — в распутную девку... Чтобы соседи... — говоря это, она одевала алые бусы, подаренные Григорием, смотрясь в зеркало.
Федька стоял около занавешенного окна и, чуть приподняв занавеску, смотрел на улицу. Вдруг он побледнел и как-то странно отрывисто произнес:
— Все... Поздно...
В этот момент Сашка стояла с зеркалом в руках, которое она почему-то сняла со стены. Девушка до неузнаваемости изменилась в лице, расширила и без того большие глаза, и предмет изящества выскользнул из ее рук. Стекло с грохотом стукнулось об пол и разлетелось на тысячи осколков.
— Сашка, — быстро заговорил Федька. — Ты ещё успеешь убежать. Иди в другую комнату и беги... через окно... Куда угодно, хоть к Григорию... И там будет лучше, чем на каторге... Ведь арестовывать пришли меня...
— Нет! Нет, я тебе не брошу, не могу...
— Пойми, это все не женское дело, тем более каторга...
— Поздно... — теперь Сашка произнесла это страшное слово, от которого мороз по коже пробежал.
В дверь постучали. Послышались тихие голоса, какая-то возня. Затем чей-то голос громко произнес:
— Именем закона, откройте или мы выломаем дверь!
Федька медленно, как во сне, подошёл к двери и, крепко сжав губы, сдернул цепочку с крючка, дрожащей рукой отодвинул задвижку...
Что было дальше, Сашка не смогла бы рассказать, если бы ее стали расспрашивать после всех событий, которые ей пришлось пережить в этот день, в эту последнюю неделю ее жизни…
...Ворвалась толпа людей в шинелях. На нее сначала не обратили внимания. И она прижалась к стене и сильно сжала голову руками, потому что та шла кругом. Потом кто-то задел ее, что-то крикнул, и ей связали руки спереди. Кто-то подтолкнул ее к двери, и она пошла. Она не видела брата, видимо, его уже увезли. Ее втолкнули в экипаж, и она послушно села между двумя мужчинами в штатском. Они долго тряслась по ухабистой дороге, пока не остановились где-то. Где – она не имела ни малейшего представления, так как окна были завешены плотными кусками ткани. Во время пути один из ее сопровождающих, который казался моложе, блеснул на нее острым, наглым взглядом и хотел приобнять. Но другой, с седыми усами (на лицо молодой, но вот усы почему-то были седые) сердито посмотрел на него, и тот, нервно ухмыльнувшись, опустил руку.
В здании они долго брели по каким-то длинным серым коридорам. Потом какая-то комната. Ее втолкнули и заперли дверь. Кровать, стол, окно с решеткой... Вроде бы больше там ничего не было. Но она не могла утверждать — она не понимала, что происходит вокруг, голова сильно пульсировала, каждую секунду казалось, что она лишится чувств. "Главное, чтобы с Федькой все было в порядке!" — это была единственная осознанная мысль, которая то и дело мелькала в ее голове...
... А потом потянулись бесконечные допросы, и казалось, это никогда не прекратится... Прошло всего дней пять, а ей чудилось, что уже пролетело несколько месяцев... Все было скучно, однообразно, страшно... Строгие вопросы, сбивчивые ответы, слезы... Постоянные упоминания какого-то господина Полякова... Сашка в тайне надеялась, что господин Поляков — это ее Гришенька и что однажды он придет и спасет ее от этого заключения, становящегося на самом деле просто невыносимым... Но Поляковых много, и Григорий это или нет, утверждать она не могла... Казалось, это будет длиться бесконечно…
Но в один день все кончилось. И совсем не так, как хотелось бы...
...В один день отношение людей в шинелях сильно изменилось и при том в худшую сторону. Сашка не могла понять, из-за чего это происходит. Вечером ее отвели в другую камеру, в которой она, к своему великому счастью, увидела своего брата. «Смертники!» – закрывая дверь комнаты, печально сказал тот самый молодой человек с седыми усами, который вез ее сюда вместе со своим наглым сослуживцем. Федька поднялся ей навстречу, бледный и осунувшийся. Его глаза лихорадочно поблескивали. Сашка радостно бросилась к брату, и они долго стояли, молча обнявшись. Потом долго говорили о событиях, произошедших с ними за последние дни. И лишь уже, засыпая, Федька как-то странно произнес:
— Ведь, действительно, смертники мы! Завтра нас расстреляют!..
Сашка ничего не ответила. За последние дни она привыкла к тому, что все вокруг говорят страшные вещи, в которые трудно поверить. Только одинокая слеза скатилась по ее щеке.
Немного помолчав, Федька спросил:
— Ты встречалась с Григорием в нашей квартире?
— Да, — еле слышно ответила Сашка. — Накануне того дня, когда нас арестовали…
— Все сходится… Значит, он и предал. — голосом, не требующим возражений, сказал Федька.
Единственное, что смогла произнести Сашка, были слова:
— Все-таки господин Поляков — это он…
Потом она отвернулась к стене и беззвучно зарыдала…
На следующее утро их рано разбудили, и уже часов в пять они стояли во дворе какого-то дома со связанными руками. Небольшой резной балкон над дверью черного хода не привлекал к себе особого внимания. Напротив возвышалось другое, по-видимому, подсобное сооружение, которое выходило белой стеной во двор. Весеннее солнце ярко освещало место, на котором скоро должна была разыграться страшная драма…
Человек одетый по-военному, скорее всего, главный, достал часы на цепочке, посмотрел на них и скомандовал: «Пора!»
В этот момент на балконе появились двое: брюнетка в роскошном алом платье и молодой человек в военном френче с чашкой кофе в руках. Девушка заливисто смеялась, и этот смех странным эхом отдавался от стен зданий.
Федьку первым вытолкнули к стене. Сашка до конца никак не могла понять, что происходит, не верила, что их могут так просто лишить жизни, тем более в такой прекрасный солнечный день! Один из солдат вышел вперед, встал напротив Федьки и наставил на него какое-то оружие — от волнения Сашка не поняла какое. Она не сводила глаз с брата. Раздался выстрел. Сашка дико вскрикнула и закрыла лицо руками…
Она не видела, как брат в своем бессилии опускался на землю, как последний раз, приложив нечеловеческие усилия, поднял глаза, чтобы посмотреть на нее, как уносили его бездыханное тело…
Она отняла руки от лица. Ее глаза приобрели зверское выражение. Она дернула руками, стараясь освободиться от пут, связывающих ее. Но конвой не дал ей этого сделать. Она мужественно сопротивлялась, пока ей хватало сил, но потом беспомощно затихла. Через мгновение ее грубо вытолкнули к стене.
Произошло какое-то замешательство, но она уже ничего не понимала. Косы растрепались, платье расстегнулось, а с лица никак не могла сойти дикая гримаса ужаса. Вдруг что-то упало к ее ногам. Это была разорванная на четыре части фотография, та самая, на которой она стояла вместе с Григорием. Сашка мученически закинула голову и взглянула на балкон. Девушка сразу узнала его, хотя он стоял так, что не было видно лица. Это был Григорий Поляков. Это он отдал приказ о расстреле. Уже ничего не соображая и ни о чем не думая, Сашка протянула вперед связанные руки и пронзительно воскликнула:
— Григорий!.. Гришенька!.. За что?.. — она хотела сказать что-то ещё, но в этот момент раздался выстрел. Белая рубашка, видневшаяся из-под расстегнутого платья, окрасилась темной кровью. Сашка пошатнулась, гулко, как и ее брат, с размаху стукнулась головой о белую стену и медленно сползла вниз. Последнее, что мелькнуло у нее в голове, были слова Федьки, при жизни повторяемые им почти ежедневно: "...редкостная сволочь, каких поискать ещё надо!.." И страстный поцелуй Григория... И эта весна, которая окрасила весь город в веселый зеленый цвет. Солнце все сильнее нагревало землю… Во всех дворах и на улицах щебетали птички. И от этих цвета, света, звука сразу становилось легче на душе. Они наполняли все существо новым неподдельным восторгом, и хотелось заново жить, радоваться, мыслить и любить!.. И затем все исчезло. Мир перестал существовать. Глаза медленно закрылись. Связанные руки беспомощно опустились на колени. Голова упала на грудь. Алые бусы, подаренные ей Григорием, дернулись в такт движения ее головы и замерли навсегда... А в том месте, где всего лишь минуту назад она стояла, стена была окрашена брызгами крови...
…Прошло десять лет. Наступил противоречивый 1917 год. Отгремела Февральская революция. К власти пришло Временное правительство. Все говорили разное. Каждый думал свое. Все были виновны и невиновны в равной степени...
...Уже давно наступила весна. Окрасила весь город в веселый зеленый цвет. Солнце все ярче освещало землю... Во всех дворах и на улицах щебетали птички. И от этих цвета, света, звука сразу становилось легче на душе. Они наполняли все существо новым неподдельным восторгом, и хотелось заново жить, радоваться, мыслить и любить...
Однажды ранним солнечным весенним утром небольшая коляска, быстро проехав по главной улице города, свернула в переулок, и там замедлила свой ход, лошадь пошла шагом, выбивая копытами странную, чарующую музыку о брусчатку мостовой. В коляске, не считая полусонного кучера, сидевшего на козлах, ехали двое — какая-то размалеванная блондинка в неприлично открытом платье и мужчина лет сорока в военном френче. Оба были немного пьяны. Мужчина, облокотясь на алый бархат обивки, вглядывался в улицы и переулки, подворотни и дворы, которые они проезжали. Двухэтажный дом с резным балконом над дверью черного хода... Мужчина сразу узнал это место. Когда-то, много лет назад он стоял здесь, на этом балконе с госпожой К и распоряжался жизнями других людей...
"Нет, нет, точно!.. Это было ровно десять лет назад, в этот же день... Даже в этот же час!.. Как я мог забыть!.." — мучительно вспоминал мужчина. — "Как много времени прошло с тех пор... Как много изменилось!.. Я уже совсем другой!.. А эти места — все те же... И в тот день также сияло солнце, также золотило первые листочки на деревьях... А я, как будто вчера было, помню!.. Я стоял на этом балконе, пил кофе, разговаривал с госпожой К... И рвал фотографию... И она, она, это непорочное создание, стояла там около белой стены... стояла и смотрела на меня своими большими испуганными глазами..."
Воспоминания еще мучительнее врезались в его сердце и растревожили те давно забытые чувства и мысли, которые, может быть, и не стоило ворошить, не стоило возвращаться в те далекие запутанные дни. Зачем? Разве сейчас, сейчас можно что-то изменить? Все, что было сделано, уже свершилось, и изменить ничего невозможно! Невозможно воскресить убитого! Невозможно сказать: "Прости!" мёртвому... Да это и никому не нужно…
Мужчина в смятении повернул голову и с тревогой посмотрел в противоположную строну. Там, как беспощадная совесть, возвышалась белая стена, забрызганная грязью. Но он то знал, знал, что это не грязь, а кровь... Ее кровь, кровь тысячи таких же живых, любящих, мыслящих людей, как она… Перед его глазами совершенно отчётливо предстало все, что происходило в то утро, все до мельчайших подробностей, хотя тогда он не видел всего того, что сейчас дорисовывало ему больное воображение. Но он не сомневался — все действительно было так, иначе быть просто не могло. Она ещё не поняла, кто отдал приказ расстрелять ее брата. Вернее, поняла и уже давно, но в ее маленьком бесконечно любящем мозгу просто не укладывалось, как до гроба преданный ей человек, человек, шептавший речи, полные любви, нежно ласкавший ее, мог так жестоко поступить. И сейчас это было совершено непонятно и ему. "Как я мог так поступить!" — думал он. Он видит, как она беспомощно озирается, пытаясь найти поддержку. Но ее грубо выталкивают к белой стене, и она в недоумении оглядывает тот балкон, на котором стоит он. Она узнает его… Наконец она все понимает!.. Ее лицо меняется до неузнаваемости — вместо детского страха появляется странная женская гордость. Тогда он не мог видеть ее лица, ведь он даже не повернулся, чтобы в последний раз взглянуть на нее. А может, ему просто не хватило смелости этого сделать... Не хватило смелости посмотреть в глаза мужественной и честной девочке... И он порвал ту самую фотографию... и бросил к ее ногам... Назойливый, ужасающий своей неуместностью смех госпожи К, в звоне которого тонет его имя, ласковое имя «Гришенька». В ушах как будто снова прозвучал ее голос, прошедший сквозь года: "Григорий!.. Гришенька!.. За что?.." Дрогнувшая от выстрела чашка кофе в его руках… И сам жуткий, бесчеловечный выстрел, сотворенный им самим... Он видит, как она с размаху бьётся головой о стену, как сползает вниз, ее остекленевший взгляд, беспомощно опустившиеся руки, кровавую пену на губах, алые бусы, дернувшиеся в такт движения ее головы и замершие навсегда... Все то, на что он даже не решился взглянуть тогда...
"А ведь она была единственной женщиной, которая любила меня..." — вдруг подумал он. — "Я знал многих... Некоторых слишком близко, поэтому смог разгадать все их недостатки, постыдные и низменные мысли... Некоторых слишком долго, поэтому успел обнаружить все их противные повадки и мечты... Всем им нужен был не я, а мои положение, чин, деньги... А она... Она по-настоящему любила меня..." — он вспомнил ее нежные ласки, теплые поцелуи и неподдельные слова любви…
...Мужчина очнулся от тяжких дум и воспоминаний, вызванных видом знакомых мест. Коляска уехала уже далеко вперёд, и по бокам потянулись малознакомые переулки и улочки. Было тихо. Лишь изредка где-то щебетала какая-то птичка. Тишину нарушила размалеванная блондинка:
— Что с тобой, Гришенька? Ты плачешь?
Это проклятое имя "Гришенька"! Она также называла его, также назвала его и тогда...
— Ничего. Просто на солнце посмотрел. — коротко ответил он.
И скупая слеза скатилась по его щеке…
А вокруг стояла весна. Суровая весна 1917 года.
_____________________________
[1] Строка из стихотворения А. Блока «Пляски смерти»