К 160-летию писателя
Что такое сегодня, в эпоху разнообразных цифровых носителей, текст? Ему отводится исключительно информационная функция, причем количество информации, которая сыплется на современного человека, выходит за рамки разумного. А качество ее в большинстве случаев оставляет желать лучшего. О том, что создание текста, его созидание – это вообще-то творчество, говорить как-то не принято. Потому новое факсимильное издание тюменского благотворительного фонда «Возрождение Тобольска», сигнальный экземпляр которого недавно увидел свет, — двухтомник А.П. Чехова «Остров Сахалин» сегодня особенно ценно. Ведь оно предоставляет возможность видеть, читать подлинные, живые тексты…
В 1890 году тридцатилетний Антон Павлович Чехов, уже известный писатель, отправляется в путешествие через всю страну на край света - на остров Сахалин, бывший местом содержания каторжан и ссыльных. Известно, что Чехов вдохновлялся «Записками из мертвого дома» Достоевского». Да, получается очень символично - факсимильное издание «Остров Сахалин» выходит после факсимиле Евангелия Достоевского.
Окружающим чеховская затея казалась чистым безумием. Его отговаривали, напоминали о проблемах со здоровьем, но Антон Павлович был непреклонен. Не случайно один из биографов Чехова назвал его «человеком с кровью странника в жилах». Среди прочитанных книжным мальчиком Антошей Чеховым книг был «Фрегат «Паллада» Ивана Гончарова. А там написано: «Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать».
«Сенсационная новость, — сообщала газета «Новости дня» в январе 1890 года, — А. П. Чехов предпринимает путешествие по Сибири с целью изучения быта каторжников. Прием совершенно новый у нас… Это первый из русских писателей, который едет в Сибирь и обратно».
В редакционных кругах «Нового времени», с которым Чехов сотрудничал, ходила эпиграмма В. Буренина:
Талантливый писатель Чехов,
На остров Сахалин уехав,
Бродя меж скал,
Там вдохновения искал.
Но не найдя там вдохновенье,
Свое ускорил возвращенье…
Простая басни сей мораль —
Для вдохновения не нужно ездить в даль.
Да, чеховская затея явно выходила за рамки обывательского понимания...
М. О. Меньшиков, в то время сотрудник петербургской газеты «Неделя», вспоминал: «Все были удивлены. Куда, зачем? Молодой беллетрист, любимый публикой, талант которого создан «для вдохновений, для звуков сладких и молитв» — и вдруг отправляется на каторгу! Это было странно…».
Путешествие на Сахалин могло показаться (и действительно казалось) не более чем прихотью таланта, избалованного успехом и славой. В конце 80-х годов к Чехову пришел первый большой успех: он получил Пушкинскую премию... Но в реальности все было гораздо серьезней.
В своих воспоминаниях брат Чехова Михаил пишет, что идея такой поездки возникла у писателя в конце 1889 года: «Я только что окончил тогда курс на юридическом факультете и готовился к государственным экзаменам... Часто Антон Павлович брал у меня лекции и читал их, лежа на кровати. Как-то, прочитавши уголовное право, он сказал мое: «Все наше внимание к преступнику сосредоточено на нем только до момента произнесения над ним приговора; а как сошлют его на каторгу, так о нем все и позабудут. А что делается на каторге! Воображаю!..» И в один из дней он быстро, нервно засбирался вдруг на Сахалин, так что в первое время трудно было понять, серьезно ли он говорит об этом, или шутит».
Чехов горячо возражал издателю Алексею Суворину, который считал его замысел пустой затеей: «Вы пишете, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен. Будто бы это верно? Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов... Не дальше, как 25-30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые нужно боготворить человека, а нам это не нужно, мы не знаем, что это за люди...».
Впрочем, только этим интерес Чехова не ограничивался: «Я в самом деле еду на Сахалин, но не ради одних только арестантов, а так, вообще, хочется вычеркнуть из жизни год или полтора». Он ехал, чтобы увидеть, что собой представляет эта «terra incognita», окраина мира. А заодно – хотя бы на время сбежать от ничем не примечательной обыденности.
К путешествию писатель готовился серьезно. В списке литературы, которую он проштудировал перед поездкой, значилось 65 названий. Письма Чехова того времени свидетельствуют о напряженной подготовке к путешествию: «Целый день сижу, читаю и делаю выписки. В голове и на бумаге нет ничего, кроме Сахалина. Умопомешательство. Mania Sachalinosa».
Он занимался сочинением юморесок и рассказов для сатирических журналов – писал «мелочишки» под псевдонимами «Антоша Чехонте» и «Человек без селезёнки». А хотелось чего-то большего. И у Чехова появилась идея создать беспрецедентный научный труд. Работать над ним он начал еще во время подготовки путешествия – составил библиографию и даже написал отдельные куски будущей книги, которые не требовали личных сахалинских наблюдений.
Незадолго до отъезда Чехов писал Суворину: «Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий. Нет у меня планов ни гумбольдтских, ни даже кеннановских. Я хочу написать хоть 100−200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине, перед которой я, как Вам известно, свинья». Но Антон Павлович ошибался....
Чехов ехал с «корреспондентским билетом» «Нового времени», но за свой счет. Издатель Алексей Суворин, бывший близким другом Чехова, несмотря на первоначальный скепсис, предоставил ему солидный кредит, а писатель обещал посылать путевые очерки в счет долга. Расходы предстояли немалые. Один только билет на пароход Добровольного флота стоил около 500 рублей.
Эта поездка очень отличалась от современного тура, где «все включено» и предусмотрено. Не случайно Чехов писал перед отъездом Суворину: «У меня такое чувство, как будто я собираюсь на войну, хотя впереди не вижу никаких опасностей, кроме зубной боли, которая у меня непременно будет в дороге. Так как, если говорить о документах, я вооружен одним только паспортом и ничем другим, то возможны неприятные столкновения с предержащими властями, но это беда преходящая. Если мне чего-нибудь не покажут, то я просто напишу в своей книге, что мне не показали — и баста, а волноваться не буду. В случае утонутия или чего-нибудь вроде, имейте в виду, что все, что я имею и могу иметь в будущем, принадлежит сестре; она заплатит мои долги».
21 апреля 1890 года Антон Павлович с Ярославского вокзала отправился в путь, который занял почти три месяца. Поездом Чехов добрался до Ярославля, отправился пароходом по весенним разливам Волги и Камы, опять поездом через Уральские горы до Тюмени. В Екатеринбурге Чехов узнал, что первый пароход от Тюмени до Томска пойдет только через 20 дней. И принял смелое решение - несмотря на разлив всех сибирских рек ехать на лошадях до Томска и далее таким же способом до Байкала. «Конно-лошадиное странствие» по Сибири с «полосканием в невылазной грязи» оказалось щедрым на разнообразные приключения. «Такое у меня настроение, как будто я экзамен выдержал»,- писал Чехов 20 июня из Усть-Кары. Для столичного жителя этот путь был экстремальным: «…грязь, дождь, злющий ветер, холод… и валенки на ногах. Знаете, что значит мокрые валенки? Это сапоги из студня». Потом А. Измайлов, первый серьезный биограф Чехова, напишет: «Может быть, нельзя сказать, как думали многие, что именно за эту поездку он расплатился раннею смертью, но она, без сомнения, далась ему тяжело и явилась подробностью биографии безусловно неблагоприятною и едва ли нужною». Но с его последним утверждением нельзя согласиться - Чехов желал иного, отличного от привычной жизни, и это иное могла дать только дорога.
Сибирь и сегодня для многих жителей Центральной России что-то сложнопредставимое, а тогда, во времена Чехова – тем более. Перед ним предстал удивительный край, где все по-иному. Потому первые путевые впечатления Антона Павловича проникнуты искренним удивлением:
«Отчего у вас в Сибири так холодно?
- Богу так угодно! - отвечает возница.
Да, уже май, в России зеленеют леса и заливаются соловьи, на юге давно уже цветут акация и сирень, а здесь, по дороге от Тюмени до Томска, земля бурая, леса голые, на озерах матовый лед, на берегах и в оврагах лежит еще снег...
Зато никогда в жизни не видал я такого множества дичи. Я вижу, как дикие утки ходят по полю, как плавают они в лужах и придорожных канавах, как вспархивают почти у самого возка и лениво летят в березняк. Среди тишины вдруг раздается знакомый мелодический звук, глядишь вверх и видишь невысоко над головой пару журавлей, и почему-то становится грустно. Вот пролетели дикие гуси, пронеслась вереница белых как снег, красивых лебедей... Стонут всюду кулики, плачут чайки...».
А вот как эффектно горит трава, которую здесь поджигают весной: «Она сыра и туго поддается огню, и потому огненные змеи ползут медленно, то разрываясь на части, то потухая, то опять вспыхивая. Огни искрятся, и над каждым из них белое облако дыма. Красиво, когда огонь вдруг охватит высокую траву: огненный столб вышиною в сажень поднимается над землей, бросит от себя к небу большой клуб дыма и тотчас же падает, точно проваливается сквозь землю. Еще красивее, когда змейки ползают в березняке; весь лес освещен насквозь, белые стволы отчетливо видны, тени от березок переливаются со световыми пятнами. Немножко жутко от такой иллюминации».
Разумеется, Антон Павлович писал не только о местных пейзажах, но и о местных жителях. «В избе встречает меня высокий человек в красной рубахе и босой, сонный и чему-то спросонок улыбающийся.
- Клопы одолели, приятель! - говорит он, почесываясь и улыбаясь еще шире. - Нарочно горницу не топим. Когда холодно, они не ходят.
Здесь клопы и тараканы не ползают, а ходят; путешественники не едут, а бегут. Спрашивают: "Куда, ваше благородие, бежишь?" Это значит: "Куда едешь?"
Типичная сибирская панорама очень отличается от Центральной России:.
«По сибирскому тракту, от Тюмени до Томска, нет ни поселков, ни хуторов, а одни только большие села, отстоящие одно от другого на 20, 25 и даже на 40 верст. Усадеб по дороге не встречается, так как помещиков здесь нет; не увидите вы ни фабрик, ни мельниц, ни постоялых дворов... Единственное, что по пути напоминает о человеке, это телеграфные проволоки, завывающие под ветер, да верстовые столбы».
Впрочем, Сибири от Чехова перепало много нелицеприятных характеристик. Похоже, сказалась усталость и конечно профессиональная привычка замечать в первую очередь то, что может стать объектом сатиры: «Квартиры в городах скверные, улицы грязные, в лавках всё дорого, не свежо и скудно, и многого, к чему привык европеец, не найдешь ни за какие деньги. Местная интеллигенция, мыслящая и не мыслящая, от утра до ночи пьет водку, Женщина здесь так же скучна, как сибирская природа; она не колоритна, холодна, не умеет одеваться, не поет, не смеется, не миловидна и, как выразился один старожил в разговоре со мной: "жестка на ощупь". Когда в Сибири со временем народятся свои собственные романисты и поэты, то в их романах и поэмах женщина не будет героинею; она не будет вдохновлять, возбуждать к высокой деятельности, спасать, идти "на край света".
Но есть и совсем иные замечания: « мои вещи лежат на дворе, в возке. На вопрос, не украдут ли их, мне отвечают с улыбкой:
- Кому же тут красть? У нас и ночью не крадут.
И в самом деле, по всему тракту не слышно, чтоб у проезжего что-нибудь украли. Нравы здесь в этом отношении чудесные, традиции добрые. Я глубоко убежден, что если бы я обронил в возке деньги, то нашедший их вольный ямщик возвратил бы мне их, не заглянув даже в бумажник»
В письме к родным от 14–17 мая 1890 года Антон Павлович восторгался: «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!». И это открытие он сделал именно в Сибири – именно здесь он впервые встретил таких людей в изрядном количестве.
Погода всячески препятствовала осуществлению смелого предприятия: «Подул холодный, резкий ветер, начались дожди, которые идут день и ночь, не переставая. В 18 верстах от Иртыша мужик Федор Павлович, к которому привез меня вольный ямщик, говорит, что дальше ехать нельзя, так как от дождей по берегу Иртыша затопило луга; вчера из Пустынского приехал Кузьма, так он едва лошадей не утопил; надо ждать.
- А до каких пор ждать? - спрашиваю.
- А кто ж его знает? Спроси у бога.»
Но Чехова такие перспективы совершенно не вдохновляют. Он решается ехать – на свой страх и риск: «Но вот перед глазами расстилается широкое озеро. Это затопленные луга. Ветер гуляет по нем, шумит и поднимает зыбь. То там, то сям видны островки и еще не залитые полоски земли. Направление дороги указывают мосты и гати, которые размокли, раскисли и почти все сдвинуты с места. Вдали за озером тянется высокий берег Иртыша, бурый и угрюмый, а над ним нависли тяжелые, серые облака; кое-где по берегу белеет снег.
Начинаем ехать по озеру. Неглубоко, колеса сидят в воде только на четверть аршина. Ехать, пожалуй, было бы сносно, если бы не мосты. Около каждого моста нужно вылезть из тарантаса и становиться в грязь или в воду; чтобы въехать на мост, нужно сначала к его приподнятому краю подложить доски и бревна, которые разбросаны тут же на мосту. Лошадей по мосту водим поодиночке. Федор Павлович отпрягает пристяжных и дает мне держать; я держу их за холодные, грязные повода, а они, норовистые, пятятся назад, ветер хочет сорвать с меня одежу, дождь больно бьет в лицо. Не вернуться ли?»
Переправа через реку Томь тоже проходит не благодаря, а вопреки: «По реке, как это бывает перед грозой, проносится порыв ветра... Голый тальник наклоняется к воде и шумит, река вдруг темнеет, заходили беспорядочно валы...
- Ребята, сворачивай в кусты, переждать надо! - говорит тихо рулевой.
Уж стали поворачивать к тальнику, но кто-то из гребцов замечает, что в случае непогоды всю ночь просидим в тальнике и все-таки утонем, и потому не плыть ли дальше? Предлагают решать большинством голосов и решают плыть дальше...
Река становится темнее, сильный ветер и дождь бьют нам в бок, а берег всё еще далеко, и кусты, за которые, в случае беды, можно бы уцепиться, остаются позади... Почтальон, видавший на своем веку виды, молчит и не шевелится, точно застыл, гребцы тоже молчат... Я вижу, как у солдатика вдруг побагровела шея. На сердце у меня становится тяжело, и я думаю только о том, что если опрокинется лодка, то я сброшу с себя сначала полушубок, потом пиджак, потом...
Но вот берег всё ближе и ближе, гребцы работают веселее; мало-помалу с души спадает тяжесть, и когда до берега остается не больше трех сажен, становится вдруг легко, весело, и я уж думаю:
"Хорошо быть трусом! Немногого нужно, чтобы ему вдруг стало очень весело!"
«Весело» было и на страшной Козульке возле Красноярска: « обыкновенно.. экипаж всегда находится в положении, которое, пока вы не привыкли, каждую минуту заставляет вас кричать: "Ямщик, мы опрокидываемся!" То правые колеса погружаются в глубокую колею, а левые стоят на вершинах гор, то два колеса увязли в грязи, третье на вершине, а четвертое болтается в воздухе... Тысячи положений принимает коляска, вы же в это время хватаете себя то за голову, то за бока, кланяетесь во все стороны и прикусываете себе язык, а ваши чемоданы и ящики бунтуют и громоздятся друг на Друга и на вас самих. А посмотрите на ямщика: как этот акробат умудряется сидеть на козлах?
Если бы кто посмотрел на нас со стороны, то сказал бы, что мы не едем, а сходим с ума».
Сибирский тракт, по которому ехал Чехов, оставил у него очень контрастные впечатления.«Хлеб везде по сибирскому тракту пекут вкуснейший. На одном хлебе сыт не будешь. Если в полдень попросишь чего-нибудь вареного, то везде предлагают одной только "утячьей похлебки" и больше ничего. А эту похлебку есть нельзя: мутная жидкость, в которой плавают кусочки дикой утки и потроха, не совсем очищенные от содержимого. Невкусно, и смотреть тошно».
Некоторые моменты, описанные Чеховым, выглядят очень современными: «Говорят, что в городах и селах, по сибирскому тракту, живут люди, которые получают жалованье за то, что починяют дорогу. Если это правда, то надо прибавить им жалованья, чтобы они, пожалуйста, не трудились починять, так как от их починок дорога становится всё хуже и хуже».
Не особо изменились с тех времен и дорожные разговоры: «Все эти станционные разговоры везде по тракту ведутся на одну и ту же тему: критикуют местное начальство и бранят дорогу».
После Енисея началась знаменитая тайга. Чехов описывает ее со вдохновением истинного художника: «Сила и очарование тайги не в деревьях-гигантах и не в гробовой тишине, а в том, что разве одни только перелетные птицы знают, где она кончается. В первые сутки не обращаешь на нее внимания; во вторые и в третьи удивляешься, а в четвертые и пятые переживаешь такое настроение, как будто никогда не выберешься из этого зеленого чудовища. Взберешься на высокий холм, покрытый лесом, глянешь вперед на восток, по направлению дороги, и видишь внизу лес, дальше холм, кудрявый от леса, за ним другой холм, такой же кудрявый, за ним третий, и так без конца; через сутки опять взглянешь с холма вперед - и опять та же картина... Впереди, все-таки знаешь, будут Ангара и Иркутск, а что за лесами, которые тянутся по сторонам дороги на север и юг, и на сколько сотен верст они тянутся, неизвестно даже ямщикам и крестьянам, родившимся в тайге. Их фантазия смелее, чем наша, но и они не решаются наобум определять размеры тайги и на ваш вопрос отвечают: "Конца нет!" Им только известно, что зимою через тайгу приезжают с далекого севера на оленях какие-то люди, чтобы купить хлеба, но что это за люди и откуда они, не знают даже старики.
А сколько тайн прячет в себе тайга! Вот между деревьев крадется дорога или тропинка и исчезает в лесных сумерках. Куда она ведет? В тайный ли винокуренный завод, в село ли, о существовании которого не слыхал еще ни исправник, ни заседатель21, или, быть может, в золотые прииски, открытые артелью бродяжек? И какою бесшабашною, обольстительною свободою веет от этой загадочной тропинки!»
Байкал писателя буквально заворожил: «Вода в Байкале бирюзовая, прозрачнее, чем в Черном море. Говорят, что на глубоких местах дно за версту видно, да и сам я видел такие глубины со скалами и горами, утонувшими в бирюзе, что мороз драл по коже». Потом было плавание по Шилке, а затем по Амуру. «Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии, Дона и Финляндии», — пишет Чехов друзьям. Настала пора чудес. И чем дальше, тем больше становится восторженных оценок:
11 июля 1890 года пароход «Байкал» пересек Татарский пролив и к вечеру подошел к Александровскому посту на Сахалине. Сахалин встретил гостя воистину фантастическим видом: «Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга. Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою. На левом плане горят чудовищные костры, выше них -- горы, из-за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних пожаров; похоже, как будто горит весь Сахалин. Вправо темною тяжелою массой выдается в море мыс Жонкьер, похожий на крымский Аю-Даг; на вершине его ярко светится маяк, а внизу, в воде, между нами и берегом стоят три остроконечных рифа -- "Три брата". И всё в дыму, как в аду.»
Начальник острова Сахалин выдал гостю удостоверение на посещение тюрем и поселений. Чехов встречался с каторжанами и поселенцами, узнавал их биографии и условия существования на острове. Он проделал огромную работу - за три месяца и два дня на Сахалине проводя перепись населения Антон Павлович заполнил около десяти тысяч статистических карточек :«Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно… Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым… мною уже записано — около десяти тысяч человек… Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной». Сделанного, по признанию Чехова, «хватило бы на три диссертации».
Книга «Остров Сахалин» была задумана как научный труд. В марте 1890 Антон Павлович писал : «Она будет скучна, специальна, состоять будет из одних только цифр». Но получилось иначе. Цифры потеснила поэзия в прозе.
«Если художнику-пейзажисту случится быть на Сахалине, то рекомендую его вниманию Арковскую долину. Это место, помимо красоты положения, чрезвычайно богато красками… Вот густая сочная зелень с великанами-лопухами, блестящими от только что бывшего дождя, рядом с ней на площадке не больше, как сажени в три, зеленеет рожь, потом клочок с ячменем, а там опять лопух, за ним клочок земли с овсом, потом грядка с картофелем, два недоросля подсолнуха с поникшими голова-«ми, затем клинышком входит густо-зеленый конопляник, там и сям гордо возвышаются растения из семейства зонтичных, похожие на канделябры, и вся эта пестрота усыпана розовыми, ярко-красными и пунцовыми пятнышками мака. По дороге встречаются бабы, которые укрылись от дождя большими листьями лопуха, как косынками, и оттого похожи на зеленых жуков. А по сторонам горы — хотя и не Кавказские, но все-таки»
Невозможно было не уделить внимания тому, что можно увидеть только здесь, на краю света: «Не менее замечателен ход сельди, которая периодически появляется по прибрежьям моря весною, обыкновенно во второй половине апреля. Сельдь идет громадными стадами, "в невероятном количестве", по выражению очевидцев. Приближение сельди всякий раз узнается по следующим характерным признакам: круговая полоса белой пены, захватывающая на море большое пространство, стаи чаек и альбатросов, киты, пускающие фонтаны, и стада сивучей. Картина чудесная!».
Но на Сахалине беспредельно властвует скука:
« со всех сторон надвигаются темные горы. Вон вдали огни, где жгут уголь, вон огонь от пожара. Восходит луна. -- Не пора ли назад? -- спрашиваю кучера.
Кучер-каторжный поворачивает лошадей, потом оглядывается на горы и огни и говорит:
-- Скучно здесь, ваше высокоблагородие. У нас в России лучше.»
Скучают не только каторжные, скучают все: «Здешние чиновники недовольны жизнью. Они раздражены, ссорятся между собою из-за пустяков и скучают.. При мне в Александровске один молодой чиновник, добрейший человек, ходил всё время, даже днем, с громадным револьвером. На мой вопрос, зачем он таскает в кармане это громоздкое оружие, он ответил серьезно:
-- А меня тут два чиновника собираются побить и уже раз нападали.
-- Что же вы можете сделать револьвером?
-- Очень просто, убью, как собаку, не поцеремонюсь.»
Возвращение с Сахалина должно было стать полной противоположностью первой, исследовательской, части маршрута. И своеобразным вознаграждением за труды. Но вояж на пароходе вокруг экзотической Азии получился весьма кратким. Из-за эпидемии холеры пароход «Петербург», заходил лишь в четыре порта, оставшиеся открытыми — Гонконг, Сингапур, Коломбо и Порт-Саид.
В Москву Чехов вернулся 8 декабря. Из сахалинского путешествия Антон Павлович привез "сундук всякой, каторжной всячины": 10000 статистических карточек, образцы статейных списков каторжных, прошения и жалобы. Несмотря на то что первоначальную программу выполнить не удалось, Чехов был доволен поездкой. В день приезда в Москву он написал «собрату по перу» Ивану Леонтьеву (Щеглову): «Доволен по самое горло, сыт и очарован до такой степени, что ничего больше не хочу и не обиделся бы, если бы трахнул меня паралич или унесла на тот свет дизентерия. — Могу сказать: пожил! Будет с меня. Я был и в аду, каким представляется Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлоне».
Дорога из Москвы на Сахалин «в 4500 верст» (4800 километров) заняла 81 день (включая 11-дневное плавание по Амуру). Чехов не прокладывал нового пути, но первым соединил в единую трассу несколько существующих маршрутов. Сибирский тракт был весьма оживленной магистралью, по Амуру и Шилке купцы везли чай из Китая, а морской путь из Черного моря до дальневосточных портов был проложен в 1880 году судами Добровольного флота.
Чехов со свойственным ему сарказмом писал, что эта дорога была похожа на «тяжелую, затяжную болезнь», но она дала ему очень многое.Не случайно сказочные персонажи отправляются в путь-дорогу на поиски чего-то, а в первую очередь самих себя. Дорога – всегда испытание. Здесь ты оказываешься наедине с собой и с посланными тебе обстоятельствами. Это особая форма бытия – где все краски ярче, все яснее и отчетливее. И много нового узнаешь о других и о себе. А заодно получаешь возможность найти нечто недоступное тебе в месте постоянной дислокации. И любой дороги есть еще одно любопытное свойство – обратно ты вернешься уже не таким, каким отправлялся в путь
Книга «Остров Сахалин» публиковалась по главам в журнале «Русская мысль» с октября 1893 по июль 1894 года. Отдельное издание вышло в свет в 1895 году. А теперь благодаря трудам научного коллектива Отдела рукописей Российской Государственной библиотеки, осуществившего реконструкцию чернового варианта текста рукописи «Остров Сахалин», мы можем увидеть, как создавался этот текст. Эти уникальные материалы уже доступны на сайте фонда «Возрождение Тобольска».
Труд о сахалинской каторге имел широкий резонанс в России, был замечен даже за границей. Но автор то радовался, то приходил к выводу, что «книжка ни на что не пригодилась… никакого эффекта она не вызвала». В конце концов, он все-таки заключил: «Я рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат».
А потом оказалось, что у него все «просахалинено». Иначе говоря, сахалинское путешествие повлияло на чеховское творчество в целом. Точнее, без него не было бы того Чехова, которого мы знаем. Ведь в этом пути к Чехову пришло понимание русской жизни, русского народа… Антон Павлович нашел то, что искал, хотя, отправляясь в путь, еще сам не знал, что ищет. Нашел, выдержав испытание дорогой.