Ян – довольно редкое имя в наших краях. Короткое и ясное, без уменьшительной формы. Можно, конечно, сказать Янчик, но это какая-то не уменьшительная, а «удлинительная» форма. Обычно говорят просто Ян. Хорошее имя. И всё-таки в детстве, признаюсь честно, я иногда мечтал назваться иначе. Греческое Александр, или римское Сергей, а может даже исконно славянское, великокняжеское, к примеру, Святослав. Мне тогда казалось, что эти имена лучше моего.
Шли годы и я, постепенно, свыкся со своим именем. В юные годы меня не очень впечатлял рассказ родителей. Они говорили, что назвали меня в честь прадеда. Со временем я стал больше думать о тёзке: папе моей бабушки. Он воевал с немцами и остался лежать в лесах под Лидой. Мирное время, в которое родился я, открывало разные возможности. Мне не нужно было прятаться от бомбёжек, спасаться от эсэсовцев, терпеть голод. Я мог просто жить.
Родители уделяли мне не очень много внимания. Папа был небольшим начальником на местном заводе, а мама трудилась в городской библиотеке. Я старался не отвлекать родителей от работы. Мне часто приходилось бывать в бабушкином доме. Там, в деревне, я гулял под липами, которые так чудесно пахли в начале июля, плавал в озере и кидался в соседских мальчишек яблоками из нашего сада. Упавшая антоновка загнивала на влажной земле и превращалась в опасный снаряд — гнилушку. Резкий взмах руки и сосед Колька получал по своим жёлтым шортикам самой большой и мерзкой гнилушкой. Он отрывисто и громко вскрикивал. Ему не было больно. Но он не мог оттереть грязное пятно, и это значило, что мать Коли — тётя Маша, снова будет ругаться и заставит сына убирать хлев. От мыслей о Колькином наказании мне почему-то становилось очень весело. Я дрался лучше соседа, поэтому самое большее, что мог сделать Коля — метнуть в меня такую же гнилушку. Я ловко уклонялся от летящих в мою сторону яблок. Это было не так и трудно. Соперник носил очки, слегка сползающие с кусочка пластыря на переносице, поэтому меткость являлась для Кольки недостижимой мечтой.
Впрочем, наши сражения не мешали приятельству. Чуть ли не каждое утро, когда над спокойным озером Рыбница стелился белёсый туман, мы с Колей стояли у полусгнившего бревенчатого причальчика и упорно щурились на слегка подрагивающие поплавки. Никто из нас не был особенно искусным рыбаком. Мы даже не очень-то любили рыбачить, предпочитая подвижные игры долгому дежурству у водной глади. В другом месте вряд ли что-то заставило бы нас взяться за удочки. Но наше деревенское озеро — лучшее на свете. По крайней мере, нам так казалось.
Суховатую землю вокруг большой и довольно глубокой Рыбницы покрывал густой ельник. Прозрачная как хрусталь, вода слепила нас миллионами солнечных искорок, манила прохладой. А после дождя, у поросших высоченной травой берегов, стоял такой сладкий запах, что нам нестерпимо хотелось пить прямо из озера. Поэтому мы часто поддавались искушению, погружая под стеклянную, слегка волнистую поверхность свои грубо выдолбленные деревянные кружки. Зачерпывали воду. Потом пили не отрываясь. А летний ветер трепал наши вечно нечёсаные густые волосы.
Подслеповатый Колька, как ни странно, обладал весьма ценными навыками. Он как заправский повар уверенно готовил пойманных нами карасей. Нехитрые ингредиенты помогали Коле превращать наш улов в пищу богов. Лук, соль, немного картошки, а иногда даже сушеный перец — вот и всё, что использовал Колька. Однако этого было вполне достаточно. Слюнки текли от вида его блюд. А какой там был запах! Иногда мы лакомились ухой, но обычно пекли свои трофеи. Для этого нужно было прикопать рыбу в углях, оставшихся от небольших трескучих костерков.
Однажды нам удалось словить огромную щуку, для которой мы не пожалели времени на сбор глины и хвороста. Обмазанная глиной рыба и не до конца прожаренная вязкая картошка с солью казались тогда самыми вкусными кушаньями в моей жизни.
Лучше всех были вечерние трапезы. Мы готовили дневной улов и грелись у костра, спасавшего нас от неуклонно наступающей ночной прохлады. Дымок еловых веток щипал глаза, пока я упорно смотрел вдаль. Там вздымался берег Рыбницы: загадочный, массивный и немного страшный.
***
Когда мне было лет восемь, мама принесла из библиотеки альбом, вкусно пахнущий типографическими красками. Там были картины знаменитых художников. Мне всегда нравилось рисовать, и поэтому принесённый альбом стал любимой настольной книгой. Рисовать, играть, рыбачить с Колей и другими пацанами, а ещё рассматривать картины из альбома — вот, пожалуй, всё, что мне хотелось делать летом, пока я мог себе позволить отдохнуть от ненавистной математики.
Я особенно любил одну картину живописца Ван Гога. Называлась эта любимая мною работа: «Звёздная ночь над Роной». Я понятия не имел, где находится Рона и всегда думал, что художник Ван Гог носит какое-то очень странное имя. Эти мысли не мешали мне часами разглядывать изображение «Звёздной ночи» в мамином альбоме. Я уже понимал, что Ван Гог использовал для работы над картиной очень грубые, фактурные мазки. Первое, что бросалось в глаза — сумрачные цвета, контраст звёзд и морского фона. А потом на зрителя наваливался бодрый парад смелых живописных линий. Всё это делало картину странно вибрирующей и загадочной. От просмотра меня наполняла сладкая тревога… Я не смог бы точно описать свои чувства к картине. Я только знал, что взволнован по-особенному и хочу быть как он… Ван Гог.
***
— Вот бы нарисовать этот берег, — тихо сказал я, глядя на Колю.
Сосед как раз сдирал последний, совершенно сожжённый, ошмёток кожуры, готовясь укусить бок запечённой картофелины.
— Тоже мне художник, — пробурчал наш знаток кулинарии, измазав рот чёрной сажей. — Ты хоть пробовал рисовать-то?
Я никогда не говорил приятелю о том, что рисую уже несколько лет. Карандашом и даже сухой пастелью, которую обязательно надо закреплять. А ещё я пробую живопись маслом и думаю о гравюре. Так я тренируюсь для поступления в «художку». Но зачем об этом говорить Кольке, с которым мы перекидываемся яблоками, рыбачим и печём карасей в местной, слегка желтоватой глине? Он же, чего доброго, подумает, что у меня не только имя странное, но и я сам какой-то неправильный. Разве пацаны вообще рисуют? Хотя, Ван Гог тоже когда-то был пацаном. Может, он кидал гнилушки в какого-нибудь своего соседа, скажем, Николауса ‒ уж не знаю точно, как Кольку звали бы в Голландии. И всё-таки, мне было как-то стыдно признаться соседу в своём увлечении. Поэтому я набрал в лёгкие побольше воздуху и заставил себя процедить сквозь зубы.
— Я вообще-то рисую уже не первый год. И получается неплохо!
— Да ну? — как будто не поверил Колька, но тут же радостно добавил: — А знаешь, это ты молодец! Бережок тот такой… Ну, как будто чёрные зубы большой рыбины хотят звёзды схватить.
— А ты, Колька, прям поэт! Такие метафоры умеешь воротить.
— Да куда уж мне эти твои «метафиры», — Коля рассмеялся и похлопал себя по затылку. — Мы простые, не то, что ты. Городской! Папанька твой, вон, большая шишка в городе. И мамка такая, ну… Образованная! Поэтому, Ян, ты давай — пробуй! Будешь художник, так может и для нашей деревни уголок на картине найдёшь. Места ведь какие! Где рисовать, если не здесь? Тем более, даже имя у тебя подходящее. Колька Петрашевич — разве имя для художника? А Ян Богданов — звучит.
Коля достал сигаретку и прикурил от костра. Он уже баловался «никотиновыми палочками», как называл их мой отец. Мальчишка старался очень тщательно скрывать вредное увлечение от тёти Маши иначе ему бы не поздоровилось.
Я пытался уловить в словах соседа насмешку над моим именем. Даже сжал кулаки и приготовился кричать: «Имя это прадед мой фронтовик носил». Но Коля спокойно затягивался сигаретой и ритмично пинал ногой небольшой камешек. Не было смешков и ехидных взглядов — ничего. Поэтому я просто отвернулся и снова пристально поглядел вдаль, на берег Рыбницы.
«Чёрные зубы большой рыбины», — в моих мыслях опять мелькнули Колькины слова.
— Да уж, где как не здесь писать картины, — согласился я.
***
Через четыре года я окончил школу и поступил в художественное училище. В качестве экзаменационного рисунка я представил портрет прадеда Яна. Мне пришлось придумать его внешность. Ни одной фотографии в нашей семье не сохранилось. Но на бумаге был изображён настоящий герой. Изображён таким, каким герои показаны в самых героических фильмах.
Я окончил училище с красным дипломом и позднее подал документы в столичную академию.
А дальше были выставки, похвалы крупных мастеров, живописные работы в знаменитых музеях. Некоторые критики даже приклеили мне дурацкое прозвище: «Второй Ван Гог». Глупо! Но мне всё равно было приятно.
Творческий успех — большое счастье. Только вот не хватало другого. У меня так и не получилось создать семью. Работа занимала почти всё моё время. Я нередко влюблялся в разных девушек, в том числе и в некоторых своих натурщиц, но к браку это не привело. Почему-то мне больше не хватало детей, чем подруги жизни.
Спустя двадцать лет я вернулся в свою деревню с твёрдым намерением наконец реализовать одну из первых своих художественных задумок. Я хотел перенести на холст вид озера Рыбница. Бабушка давно умерла, но я надеялся встретить своего давнего друга Кольку. Он как живой стоял перед глазами. Всё такой же белобрысый малец в глупых очках. Теперь он взрослый мужчина и, конечно же, должен был измениться. Но память рисовала его детский образ.
Я прошёл через заросший сорняками сад и открыл большим ключом дверь старого бабушкиного дома. Посидел немного на колченогом, шатком табурете, и вышел через другие двери. За всё ещё крепким забором меня встретили резные ставни соседского дома, окрашенные облупившейся жёлтой краской.
Увидеть своего товарища по рыбалке мне так и не удалось. В доме Петрашевичей жила только одинокая шестнадцатилетняя девочка — дочь Кольки. Её звали Яна. Мы легко подружился. Обо мне довольно часто писала пресса, а Яна интересовалась живописью и даже посещала одну из моих столичных выставок. Мать Яны умерла, когда девочка была ещё в колыбели. Отец неожиданно пропал за три года до моего приезда. Никто не знал куда делся Колька. Говорили, что пошёл в сторону Моховых болот. Его долго искали. Безрезультатно. Но Яна надеялась, что однажды папа вернётся домой и не хотела переезжать к дальним родственникам в столицу. К тому же, она очень любила здешние места. Солнечным, ветреным утром, мы вместе пошли к Рыбнице.
— Хороший свет, правда? — спросил я девочку, покрепче устанавливая мольберт.
— Да, хотя мне оно больше вечером нравится. Рыбница тогда такая, как чёрные рыбьи зубы, и она хочет звёздочки в небе похватать, — ответила Яна и поправила очки.
Я долго молчал, ощущая ком в горле. Руки у меня слегка подрагивали. Это мешало чётко работать кистью.
Прадед Ян и я, Колька и Яна, которая не могла ответить на мой вопрос, когда я спросил почему родители, назвали её именно так: все мы были частью одного целого. Бесконечность жизни. Связь поколений. Отражение бесчисленных предков в нас самих. А мы такие особенные, и, в то же время, такие похожие на своих и чужих. Странники, бредущие по миру в поисках счастья, хотя счастье может быть лишь простым озером, с белёсым туманом. Простым озером у самого нашего дома. Все вопросы вдруг получили ответы и мои поиски завершились.
— Всё хотел тебе сказать, что Яна — очень редкое и красивое имя. Ты напишешь ночное озеро сама. Я останусь тут и научу тебя.
Мой прерывистый голос долетел до смущённо смотревшей вдаль девочки. Она улыбнулась и радостно взмахнула своими золотистыми волосами.