***
Северной, крепкой, настоянной крови
Так полновесен и ярок прилив -
Швеция пашет, Норвегия ловит,
Дания смотрит в окно на залив.
Нам Скандинавия трезво расскажет,
Как уберечься от зимних невзгод -
Швеция жнет, а Норвегия вяжет,
Зимние шапочки вяжет весь год.
Рыцарь железный застыл под часами.
Непостижимы земные пути!
Как бы хотелось нам жить чудесами,
С мальчиком Нильсом лететь над лесами,
С девочкой Гердой по тундре идти.
Ненарушимы мирские законы -
Счастье находится в крепких руках.
Шведские кроны, норвежские кроны,
Датские кроны лежат в сундуках.
Годы проходят походкою гордой,
И вырастают из тёмной земли
Шведские шпили, норвежские фьорды,
Датские гавани и корабли.
У Скандинавии участь такая -
Компас сверять по полярной звезде.
Так проживёшь, всем друзьям потакая -
Нежность Русалочки, холодность Кая,
Датский порядок во всем и везде.
Не оттого ли - смелы, вдохновенны,
Скальды выходят из каменных нор,
Вслед за волной исчезающей, пенной,
И в необъятные бездны Вселенной
Нерукотворный глядит Эльсинор
***
Над Окой, на глинистой горе,
В Дудином святом монастыре
Поселилась мудрая сорока.
Прославляя Божия дела,
Медные гудят колокола.
Только жить сороке одиноко.
Лишь зарей затеплится восток,
Затрещит сорока: «С нами Бог!»
Пеночки притихнут, замирая.
Скроет мышку тёплая нора.
С добрым утром, мокрая гора,
Березняк, редеющий по краю!
Ну, а ночью ветер-вертопрах
По кустам пройдется впопыхах,
Затрепещет липовая крона.
Услыхать сороке суждено –
За Окой, в поселке Желнино,
Каркает упрямая ворона.
Видно, время камни собирать.
Нелегко вороне умирать.
Ей-то, бедной, рай никак не светит.
Сев на вишни высохший скелет,
Каркает упрямо: «Бога нет!»
И никто вороне не ответит.
***
В середине апреля – зима.
Снег дежурный, ворчливая вьюга.
Видно, сбилась природа сама
С ежегодного вечного круга.
Или, может, поверженный бес
Злой, обиженный, юркий, двуличный
Мстит архангелам так? А с небес
Снег летит – крупяной, аскетичный.
Прочитает молитву свою
Рыбаку, что попал в полынью,
Распугает грачей на березе –
Яко мних, воссомнившийся в Бозе.
Отражаются в двух зеркалах
Вечный снег в полуночных стенах,
Прокажённая снежная смута,
В плотный кокон укутанный страх,
Уходящая в вечность минута.
Это кровное братство, родство
С гулким снегом – зачем, для чего?
Это вроде ключа, оберега.
…Заскорузлой зимы торжество.
Несладимое таинство снега.
***
Дует ветер, колеблется шпажник,
Стайки ласточек в небе снуют,
Снова лодку несет на коряжник,
В щучью чащу, ужиный приют.
Гулко крякают дикие утки.
Как вы дороги, острый осот,
Голубые глаза незабудки,
Кукушиные стоны-погудки,
Плавунцов нескончаемый флот!
Эти шорохи, шёпоты, звуки,
Бессловесная жизнь мураша!
Над притихшей речною излукой
Из травы вылезает гадюка,
Прошлогодней листвою шурша.
Я б всю жизнь прошуршал возле этой
Полувысохшей старицы…Здесь
Мне не надо ни тем, ни сюжета –
Ведь со мной среднерусское лето,
Голубого и белого взвесь.
Трепетал бы тревожной осиной
На холодном ветлужском ветру,
Выл на небо ободранной псиной.
…Ты со мною, родная трясина!
Не один я на этом пиру!
***
Я видел Эльбу, и Дунай,
И медленную Влтаву.
Теперь сиди и вспоминай
Свою любовь-забаву.
И Днепр, где склон заполонил
Каштан широколистный,
И тихий Дон, и тухлый Нил,
И Волхов летописный.
В глухом, заброшенном краю,
Где дух сосновый, чистый
Я гимны прежние пою –
Ветлугу нежную мою
И Керженец тенистый.
Но почему так дорога
В краю, где мокнет пижма
И преют влажные стога,
Кривая речка Шижма?
А помогли мне, видит Бог,
Запомнить это чудо
И на березе рыжий мох,
И дятел красногрудый.
***
Я жил не зря – я видел лопухи
На волжской отмели, с серебряной изнанкой.
Средь зарослей рябины и ольхи
Жизнь не была обломкой и обманкой.
И пеночек я видел, и стрижей,
И ласточек, повисших в небе чистом,
И юрких, изворотливых ужей,
И ящериц на склоне каменистом.
Лягушек видел! Видел лягушат
С нежнейшею, пупырчатою кожей,
Что у воды привычно мельтешат,
Не смея привлекать тебя, прохожий.
Средь зарослей рябины и ольхи,
Не зря я жил! Меня не обманули!
Слагались вдохновенные стихи
На лодке перевернутой, в июле.
Стихи слагались, мелкая плотва
Привычно уплывала под коряги.
Меня учили сдваивать слова
Черемухой пропахшие овраги.
Я жил не зря – раз двадцать повторю,
И сорок раз, и сто, и даже триста.
Я лопухи за все благодарю,
Те самые, на отмели тенистой
Растущие по воле естества,
Пушистые, с серебряным исподом.
И, осознавший степени родства
Природы, вдохновенья, волшебства -
Я жил не зря под синим небосводом.
***
В крошечной деревне Ушаково,
Где кричит простуженный петух,
Понял я, что жизнь не бестолкова –
Ведь со мной мучительное слово,
Лебеда, репейник да лопух.
Понял я, что жизнь не просто случай,
Белый шарик у судьбы в мешке.
В предвкушенье смерти неминучей
Под чернильной траурною тучей
Постою на Божьем сквозняке.
Постою у старого забора.
С крыши гулко капает вода.
Я пока в начале коридора,
Что ведёт в Ничто и в Никуда.
Что ведёт в открытую трясину,
Где уже ни боли, ни любви.
Как сараи пахнут древесиной!
Чувствуешь под кожицей гусиной
Холод угасающей крови?
В крошечной деревне Ушаково,
Где поленниц ровные ряды,
Только ты, мучительное слово,
Оберег от горя да беды.
Оберег от пустотелой фразы,
От которой сохнет голова.
Как позорно, позабыв про разум,
Петухом кривым и пучеглазым
Кукарекать мертвые слова!
Разрослась журнальная полова,
Книжная, булыжная руда!
…В тайный час словесного улова
В маленькой деревне Ушаково
С крыши гулко капает вода.
***
В селе Григорове, отважны и лихи,
Горланят гордые цветные петухи,
И звуки комкая, вразбивку, на скаку,
Трезвонят громкое свое «кукареку».
А рядом курицы и выводки цыплят
По мокрой улице привычно семенят.
Где память русская и темная вода,
Тропинка узкая петляет у пруда
И поднимается, летит на высоту,
Где обнимается черемуха в цвету
С двумя березами, где ветер бунтовской,
Где старец бронзовый с поднятою рукой.
Тропинка узкая, зелёный косогор.
О память русская! Какой в тебе простор!
О, тьма поморская, сквозная кутерьма,
Мгла пустозерская, хрустальная зима!
Что лёд нетающий и пухлый снегопад!
Огонь пылающий страшнее во сто крат.
Пространство ширится, колеблется, парит,
Смола пузырится, сосновый сруб горит.
Шипит владыка на тишайшего царя.
На козни Никона он гневался не зря.
На ложь подкожную, на патриаршью ложь,
Восстав с острожных усмирительных рогож,
Мир осенив двуперстием своим.
«Горим, Петрович?» «Марковна, горим!»
***
На пороге смерти добровольной
Алчной императорской ночи
По бульварам Вены своевольной
Резвые порхают скрипачи.
И наставник в музыкальной школе
Педантично смотрит сквозь очки,
Как летят шестнадцатые доли.
Снова забывают про бемоли
Учениц ленивые смычки.
Глядя в криворукие потемки,
Штрауса играя на балах,
Рыжеусых Габсбургов потомки,
Сказочной империи обломки,
На дунайских кружатся валах.
Помыслы о Сербии отбросив,
Забывая козни при дворе,
Престарелый кайзер Франц-Иосиф
Слышит звуки скрипок на заре.
Страшные настанут перемены.
Разжиреют платяные вши.
По бульварам сладострастной Вены
Будут рыскать пьяные сирены,
У солдат выманивать гроши.
Что шалавам ушлая команда
Деспотов, садистов, палачей?
В шкафчике у дяди Фердинанда
Тысячи замочков и ключей.
Есть часы, но сломана кукушка.
Кровью перекроена страна.
Жалкая австрийская игрушка.
Штыковая жуткая война.
Глад и мор гуляют по планете,
От приказов сохнет голова.
Ничего нет вечного на свете -
Только эта музыка жива.