Игорь зигзагами, наискосок переходил улицу Навои. В каждой руке он держал по бутылке водки, по драгоценной бутылке водки, и это, как ветром, подгоняло его домой. Машины которые объезжали его, которые с визгом тормозили, из некоторых высовывался кулак и неслась ругань в его адрес, но Игорь ничего не видел и не слышал – он торопился домой. Вдруг одна машина чуть не наехала на Игоря, резко остановилась, из нее выскочил разъяренный водитель и со всего маху врезал Игорю по морде. Игорь так и бултыхнулся в арык, и ошарашенные прохожие увидели, как из арыка торчат две руки, и каждая крепко сжимает по бутылке. Потом руки вместе с бутылками стали осторожно опускаться, и вместо них показалась взъерошенная голова в прилипших к волосам сухих листьях и мусоринках – Игорь сел в арыке, с удивлением стал оглядываться по сторонам; он ничего не помнил – ни как переходил улицу, ни как объезжали его машины, ни как неслась в его адрес ругань со всех сторон, он помнил только, что в каждой руке у него должно быть по бутылке водки, и вот они, целенькие, несмотря на то, что какой-то гром небесный опрокинул его прямо в этот мусорный арык… Он с минуту посидел еще в сухих листьях, силясь понять, каким это образом он очутился в арыке, и уже хотел было вылезти и пойти дальше, как вдруг почувствовал крепкую боль в нижней челюсти; челюсть не только крепко болела, но еще и была сдвинута на бок – хотел пощупать, но руки были заняты, и он только подвигал осторожно челюстью туда-сюда, пока она не приладилась обратно на свое место, потом вылез из арыка и пошел дальше, домой, крепко сжимая в руках свои драгоценные две бутылки, а какая-то женщина остановилась и сказала, качая головой: «Смотри-ка, ведь башку себе разобьет, а водку – ни за что…»
Приключение с арыком выветрило алкоголь из Игоря, и он шел уже более-менее прямо (если бы трезвый человек упал и ударился головой, то его бы качало из стороны в сторону, а у Игоря было все наоборот), он уже подходил к своему дому и думал с глухой злобой – вот обязательно сейчас эта стерва сестра попадется ему возле калитки, и отравит предвкушаемое удовольствие опротивевшими словами: «Алкаш! Сволочь! У, затарился уже! У, несет уже!»
Дом, – вернее, половина дома, – где жил Игорь, достался ему от родителей. Вторая половина принадлежала сестре. Когда они делили с сестрой дом, Игорь, всегда такой беспечный, проявил вдруг характер; вместе с характером он проявил жадность, скурпулезность, настойчивость и мелочность. Они делили с сестрой не только дом, но еще и двор и сад, они полностью отгораживались друг от друга, и Игорь злобно следил, чтобы ни один сантиметр лишней земли не отошел бы к сестре. Сестра этого не понимала; она не ожидала такого от Игоря. «Тебе зачем? – говорила она. – Как будто ты что-то будешь делать». «Еще как буду! – отвечал Игорь. – Курятник построю, в несколько этажей, как у немцев. А может, кроликов заведу. Знаешь, как выгодно кроликов держать! Мясо буду продавать, а из шкурок шапки шить! У меня дед есть знакомый, он шьет, он меня научит». «Дед-то, может, и шьет… - ворчала сестра. – А тебя он научит, как же…» Так они с сестрой и жили.
Сестра жила на правой половине дома, вместе с мужем и двумя дочерями, и калитка у нее была своя. А на левой половине жил Игорь. Он жил один, если не считать приходящих-уходящих (сколько их было – он не помнил, но что-то много), и калитка у него тоже была своя. «Вот и живи на своей половине и не лезь ко мне!» - с клокотавшей внутри злобой заранее думал Игорь, подходя к дому, и тут же услышал наипротивнейший в мире крик: «О, о! Уже затарился, несет уже! Совсем совесть потерял! Давай, давай, неси, беги быстрей, а то не успеешь наклюкаться! Скоро у тебя уже с одного места водка начнет течь! Мне попробуйте только там опять начать дебоширить, я милицию вызову, пусть всех вас заберет!» Игорь презрительно, не останавливаясь, проговорил сквозь зубы: «Давай-давай, вызови милицию! Тебя первую и заберут! Всем расскажу про твои делишки!» «Про мои делишки? Да, за то, что ваш притон давно не разогнала, меня в тюрьму надо посадить! Да, это преступление – терпеть через стенку ваши пьяные вопли! Да ты не только мне, ты моим детям жизнь отравил! Что они видят каждый день!» «Да твои коровы сами кому хочешь жизнь отравят! Что, не нашлось дурака, который захотел бы на них жениться?» - и Игорь быстро юркнул в свою калитку, и он был доволен – знал, что довел сестру до белого каления.
Половина Игоря состояла из двух комнат; одна была большая, с окнами, смотревшими на улицу, а вторая маленькая и без окон – так получилось, когда делили дом, и Игоря это вполне устраивало; зачем ему окна? И еще была большая веранда, которую он пять лет назад начал было переделывать в кухню, и почти пять лет назад же и перестал, и так и жил без кухни. Готовил он на плитке, которая заросла грязью и жиром, да и что он там готовил? Разве что чай вскипятит… Или какую-нибудь мотолыгу – а Колька все спорил, все доказывал, что не мотолыгу, а мосолыгу, пока Игорь не убедил его в его неправоте самым доходчивым способом – физическим, – так вот, поставит Игорь вариться мотолыгу в кастрюле, воды нальет до краев, а проснется – вода давно выкипела, и уже и кастрюлька трещит, и дымок вьется, и все равно ест Игорь мотолыгу, и ничего нет вкуснее… да еще если посолить покруче, да с лучком, да с черным хлебом... Была у него газплита, выцарапал он у Тоньки старую родительскую, да только как-то проснулся, еле глаза открыл, и отшатнулся - над ним склонилась Тонька, лицо перекошено от злобы, и твердит одно и то же: «Где плита? Где газплита? Где мамкина газплита, скотина?» «У черта на рогах», - процедил Игорь, он толком-то и не понял, чего хочет от него Тонька, и говорить не мог с перепоя, но эти слова произнес со всей желчью, которая накопилась в нем за все его мученические из-за сестры годы… откуда ему знать про газплиту, не до плиты ему сейчас! Светлые, когда-то с любовью сделанные отцом окна почти сплошь потрескались, кое-где побились, выпавшие стекла заменены тряпками (а вот у Тоньки все окна целые – несправедливо), а не выпавшие покрылись слоем пыли и копоти, и темновато в комнатах, и из-за этого целый день горит свет, а то и целую ночь. За свет Игорь не платит, у него и счетчика нет – был когда-то, и кто спер и счетчик тоже заодно с плитой – хрен его знает… Мебели нет, одни только матрацы, одеяла, куцые подушки, да тряпки, да куча одежды. Был телевизор, и сейчас есть, только лежит на полу на боку, расколотый – как-то собралась компания, и выпили вроде немного, но поспорили сильно, так, что и телевизору досталось. Игорь требовал-требовал у Тоньки, чтобы отдала ему родительский старый телевизор (без телевизора ну невозможно жить), да разве Тонька даст? Эта стерва все себе захапала, ну да ничего, лопнет когда-нибудь…
Игорь любовненько поставил спасенные бутылки на пол на газетку, на которой еще была корейская морковка в целлофане, краюха хлеба, ополовиненная пачка соли, лук, почищенный с одного бока, грязная чашка с вонючими остатками чего-то – Игорь уже и не помнил, что там было (надо бы выкинуть, да некогда), бокал с почерневшим от времени недопитым чаем и давно переставшей шевелить лапками мухой, и тут дверь тихонько скрипнула – ага, Колька приперся, прошел тихо, пригнувшись, лишь бы мимо Тоньки проскочить незаметно, и это иногда удается – у Тоньки же тоже есть свои дела, не может она целыми днями караулить алкашей, которые ходят к Игорю. «Здорово, - поздоровался Игорь, и добавил с презрением к Тоньке, и еще и головой кивнул в сторону ее половины, - что, проскочил мимо этой?» «Здорово, - сказал Колька и кротко и уважительно пожал протянутую руку, - да я спокойно прошел, я ее не боюсь. Что мне ее бояться? Не к ней же иду». «Вот именно. Своего мужа дураком сделала, и меня хочет. Да только со мной такой номер не пройдет, чихал я на нее. Мать с отцом когда живые были, знаешь как жаловались на нее. Все ей, все ей, за кусок хлеба удавится. А что же муж ее, если он такой начальник, всю жизнь живет у нее? Что же у него своего дома нет? И не будет теперь никогда! Вот что ему теперь вместо квартиры! – и Игорь злобно ткнул кукишем в сторону Тоньки. - Приперся к тестю с тещей – позор! – Игорь налил водки в два стакана, и они с Колькой выпили, и Игорь заговорил запальчивее. - Да был бы он мужик, не женился бы на этой кикиморе. А дочки твои – ха-ха-ха! – хрен ты их выдашь замуж, мечтай, мечтай! Только увидят, какая мамаша, и бежать! – они выпили еще, и Игорь снова вдохновился. – Я хоть мир повидал, я в армии в Германии служил, а она кроме этой улицы нигде не была, гнида. Ты знаешь, что я в Германии служил? – с чувством собственного превосходства и презрением на Кольку сказал Игорь; Колька, по привычке всегда соглашаться, кивнул, а потом встрепенулся и отрицательно затряс головой, так что щеки его дрябло колыхнулись. – Я в Дрезденской галерее был. А почему? Потому что спортом занимался, боксом, и нас возили на соревнования. Еще в каком-то городе был, забыл, как называется. Я хитрый был, ни разу не дал себе морду набить – боксирую, боксирую, осторожненько, специально время тяну, а потом раз – и сдамся… Вот у немцев дома! Там каждый немец украшает свой дом, у них так принято, вот они стараются, не то что у нас! Я как увидел у немцев дома – обалдел! - Бутылка почти опустела, Колька посерел и еле сидел на полу, готовясь упасть, а Игорь, наоборот, раскраснелся и распалился. – Я там знаешь какие деньги зарабатывал! Я в хозвзводе служил… Вечером договоришься с немцем – канистра бензина – сорок марок, и тащишь ему эту канистру утром, рано, пока никто не видит, притащишь этому гаду канистру, а он дает тебе только двадцать, больше нету, говорит, тащи обратно, если тебя не устраивает двадцать марок – знает, гнида, что обратно не потащишь. Ну и отдаешь ему за двадцать, вот такие сволочи эти немцы. А один раз мы с товарищем забор проволочный срезали и тоже немцу продали; так меня этим забором чуть не придавило – забор тяжелый, товарищ держит, а я режу. И вдруг забор начал падать, а товарищ, гнида, испугался и отпустил; а я не вижу, режу, только почувствовал, что воздухом на меня как будто… хорошо, забор медленно падал, ребята увидели и успели мне крикнуть; я как отскочил в сторону – мне потом говорили, что такого гигантского прыжка они в жизни не видели, вот они восхищались! и все равно мне самым верхом спину зацепило, особенно плечи, до сих пор шрамы остались. Оттащили мы забор Мюллеру, и опять он нас надул – заплатил половину, вот такая сволочь! У этого Мюллера был гаштет… гаштет… гаштет, кажется… ты знаешь, что такое гаштет? – Игорь, весь красный, злобно наклонился к самому лицу Кольки, и Колька по привычке согласно кивнул. – Ничего ты не знаешь, ты чмо, откуда тебе знать! Ну, скажи, если знаешь, что такое гаштет? Ага, знаешь ты! Я и то забыл, как называется! Да, гаштет, кажется, да… Как только появятся у нас марки, так мы сразу же к Мюллеру идем, в его гаштет. Вот мы там себе покупали! Там такие продавались… эти… в пачечках… я столько их сожрал! А командир наш говорит нам – вот вы ходите все к Мюллеру, все свои деньги у него оставляете, всякую дрянь в его гаштете покупаете, а потом жрете эту дрянь, а вы знаете, что он бывший гестаповец, он воевал против нас, а вы его обогащаете… А он вообще не похож был на гестаповца. Сволочь конечно, свинья немецкая… У нас в хозвзводе свиньи были свои, мы сами выращивали. Вот там свиньи! – одна как десять наших, мы на них верхом садились и ездили. Я одну свинью гонял, гонял, просто так, из интереса, сколько она продержится, а потом как запущу в нее лопатой, и срезал у нее на боку кожу. Да еще и не до конца срезал, кусок болтается. А она визжит, сволочь! А надо же, чтобы командир не увидел… Ну мы человек пять ребят все зашли в свинарник, давай ловить ее, еле поймали, а еще держать же ее надо. Ребята все держат, а я ей бок зашиваю; взял иголку с ниткой потолще, и зашил! Вот не думал я, что у свиньи такая кожа толстая, что не проткнешь… Вот она орала! А командир все равно увидел, у него глаза на лоб полезли, когда он увидел у свиньи зашитый бок. Еще и спрашивает – что это такое? Ну мы и придумали историю, что свинья сама себе бок ободрала… А командир как заорет – а зашивали зачем, скоты? на кухню ее сейчас же! Съели мы потом эту свинью. А нам каждую неделю муку привозили, такую, подпорченную, свиней кормить, целую машину привезут и вывалят сзади на хоздвор. И один раз мы с товарищем захотели блинов себе нажарить – ну до того блинов захотелось, невозможно. Нашли мы банку консервную, вымыли хорошенько, два яйца достали из курятника, воды налили, соль, теперь муки надо… я так, верхний слой сгреб руками, чтоб где почище набрать муки… смотрю – а там крысы ходы прорыли. Я быстренько закопал это место, и с другой стороны набрал муки, сильно старался не смотреть, чтоб не увидеть чего... Пожарили мы оладьи на костре, такие оладьи – вот честно, вкуснее я никогда не ел, даже у мамки такие не получались. А кормили нас знаешь как хорошо – Германия же! Просто захотелось чего-то домашнего! Блинов захотелось сильно… а нам в обед каждый день давали кашу вот с таким вот куском свинины – представляешь, вот с таким вот куском! А я свинину тогда не ел. Три месяца я не ел свинину, кашу съедал, а мясо отдавал. Уже очередь была на мое мясо… А через три месяца съел я кашу, а в миске на дне вот такой кусок свинины лежит, мяса вот такой кусок! – Игорь потряс растопыренными пальцами на обеих руках, чтобы показать, какой был кусок. – До того мне захотелось этого мяса, что у меня аж в глазах потемнело… А очередной чмошник уже стоит, ждет, уже приготовился, уже слюни распустил на мою свинину… а я взял и съел сам! Вкуснее я в жизни ничего не ел… вкуснее, чем свинина, ничего не может быть, ну если только конина. А тот чмошник чуть в обморок не упал, когда увидел, что я сам съел свою свинину. Так и надо этим скотам, столько моего мяса сожрали! С тех пор ем свинину. Я когда пришел из армии, а мать мне и конину, и баранину, и курицу, все притащила, кроме свинины… у меня же мать свинину в жизни никогда не ела, у нас дома свинины никогда и не было, потому что не положено. А я лежу на диване и говорю ей – эх, мамка, сходи-ка купи свининки, свининки чего-то охота. Так ее чуть удар не хватил… Эй, ты что, спишь? Ну ты и чмо! Давай, не спи, тяпнем еще… а то врежу сейчас в пятак!»
Колька уже ничего не слышал. Он как куль свалился на видавший виды матрац, голова у него была на полу, под спиной комок рваного одеяла, но Колька не чувствовал всех этих неудобств. Рот у него приоткрылся, и слюна тонкой струйкой стекала на пол. Лицо помертвело, и Игорь презрительно посмотрел на него – чтоб Колька сдох от водки! Такого быть не может! Вот без водки он сразу сдохнет. Игорь нервно ходил по комнате, сунув руки в карманы. Он впал в бешенство, и не на ком было сорвать злость. Он подошел к окну, наклонился, посмотрел во двор, но сестры не было, не подслушивала она под окнами, и все равно он сказал: «Я тебе вот, глотку перережу! Получишь ты у меня!» - и злобно провел ребром ладони по шее. Тут дверь снова тихонько скрипнула, и показалась Нинка, с бегающими глазами, с виноватой улыбкой на лице. «Вот, пришла, думаю, прибраться… я еще в тот раз хотела…» - начала она, не сводя глаз с бутылки, которую сразу же увидела. «Сядь! Успеешь! Прибраться ей… Так и скажи – выпить хочешь. Ты уже сколько у меня выпила! Когда принесешь бутылку?» «Вот… клянусь! Завтра сын деньги получит… Он мне должен. Я ему так и сказала – Ванька, в этот раз деньги мои отдай, как хочешь, а отдай. Вот сразу же принесу», - оживленно бормотала Нинка, с жадностью глядя, как Игорь наливает ей в мутный стакан водку. Лицо у нее стало счастливым, порозовело, и она оказалась далеко не старухой, особенно если не улыбалась, а то этот беззубый рот…
А Тонька на своей половине нервно готовила обед. Все раздражало ее – и эта картошка, и лук, и кусок мяса, слишком маленький для хорошего обеда, а ведь надо приготовить на четверых, и чтобы еще и на вечер осталось. А этот муж… начальник, тоже мне! Всю жизнь просидел в кабинетах, привык только подписи ставить, даже печать на эту подпись и то должна была секретарша шлепнуть, тяжелее портфеля ничего не держал в руках, и еще и машину с шофером государство ему предоставляло. Сколько поездила Тонька на этой машине! Позвонит мужу на работу – надо туда-то и туда-то, и через полчаса подкатывает к дому «Волга», ну и что ж, что не новая и сверкающая – а как хотелось новую и сверкающую! Она садится в машину, всегда одетая, всегда с прической, а все соседи смотрят. А если с ней еще и две ее девочки, наряженные, как две куколки; а Тонька садится на заднее сиденье – на переднее она не садилась, и говорит шоферу, куда ее везти, и он везет. Да, были же времена… А теперь института этого проектного давно нет на свете, а здание стоит, и каждый раз, проезжая мимо, Тонька обязательно посмотрит и прочитает все вывески – что только не пооткрывали в этом здании! Даже кафе открыли на первом этаже, и так непривычно было, что из окон когда-то солидного учреждения теперь несется музыка, а внутри пляшут и веселятся; правда, потом кафе закрылось, видно, народ все-таки не прижился…
А муж все тоскует по прошедшим временам, все ждет, ждет чего-то… Сидит дома в кресле прямо, как будто за письменным столом, и не лицо у него, а маска. И как это терпеть? А еще этот брат… Господи, за что такие наказания? Девчонкам уже за двадцать, и хоть бы один жених показался на горизонте, хоть одну выдать бы замуж, и то стало бы легче… Почему именно легче, Тонька и сама не знала. Просто девчонок вовремя надо сбывать с рук, чтобы всякие тут не злорадствовали… Одно утешение – девчонки красавицы, пышные волосы до самой талии, голубые глаза, ресницы… нет, женихи им найдутся, найдутся обязательно, просто сами они не хотят за кого попало – и очень правильно делают! Еще бабушка говорила – хорошего человека не встретишь, от плохого не избавишься. Хорошего-то еще можно встретить, а вот избавиться от плохого… правильно говорила бабушка! Хотя во все времена наипервейшим дефицитом был хороший жених. Тут Тонька вспомнила свое замужество – как завидовали ей подруги, еще бы, отхватила себе перспективного, лощеного-холеного, вежливого и изворотливого (про изворотливого она потом убедилась), и как давай он делать карьеру, а Тонька пылинки с него сдувала, и дома он вел себя, как начальник. И вот теперь сидит на диване, никак не может выйти из роли начальника, кажется, сунь ему бумажку, и он тут же поставит на ней резолюцию и подпись… и появится у него смысл жизни. Без бумажки и подписи нет ему жизни.
Тут Тонька прислушалась – что-то уж больно оживленно стало у брата через стенку, опять алкаши набились, опять празднуют неизвестно что. Не зря приперся домой с двумя бутылками водки – и где только деньги берет? Да еще почти каждый тащит с собой какую-нибудь отраву – нормальный человек давно бы отравился, а этим хоть бы что… Самое удивительное, что и Лариска к ним повадилась, умница и красавица Лариска, чистюля и трудяга. Тонька четыре года проработала с Лариской в детском саду, когда дети у них у обеих были еще маленькие, и они специально пошли работать в детский сад, чтобы и детей устроить, и чтобы и на глазах они были, и в то же время чтобы и стаж шел – трех зайцев сразу убили. У Тоньки две девочки, а у Лариски сын и дочка, такие красивые, что весь садик приходил посмотреть на них – муж у Лариски грек, и яркие получились дети, одни синие огромные глаза чего стоят, да персиковая кожа, за каштановые кудряшки. И вот теперь эта Лариска спилась, ходит сгорбленная, растрепанная, в синяках, вся всклокоченная – в жизни не подумаешь, что это Лариска; мимо будешь идти – и не узнаешь ее, вот во что она превратилась. Как-то встретила Тонька Максима, сына Лариски, и он рассказал ей – зима, февраль, а Лариска пришла домой в калошах на босу ногу, пьяная, волосы клочьями (она уже года два не жила дома, а у какого-то старика в контейнере), и Максим не выдержал, купил матери сапоги. Дня через три снова встретил ее, бредет по улице, лицо синее, а на ногах те же калоши. Прибежал домой, взять денег, купить матери сапоги, а Вика, сестра, как встала в дверях, как давай кричать: «Какие сапоги! Кому? Этой алкашке? Она их через пять минут снова пропьет! Пусть ходит в своих калошах… пусть босиком ходит! Пусть сдохнет!» И Максим заплакал: «Ведь мать же… мать!» «Мать! И что, думает о тебе эта мать? Хоть думает, что позорит тебя, меня? Моему Андрею родители в глаза тычут из-за меня – дочь алкашки… Что, она не понимает, что делает со мной, с тобой? Да ей наплевать, ей бутылка дороже, а ты – мать… Да такая мать за водку и тебя, и меня продаст… А ты ей – сапоги! Замучаешься покупать!» И Максим не выдержал, заплакал; а Вика стояла, вся красная, и злые слезы текли по ее лицу… И почему-то Максим вспомнил, как Лариска первый раз купила ему джинсы, через какую-то знакомую спекулянтку, за бешеные деньги, и как привела его в этих джинсах в детский сад, и как сбежались все нянечки и воспитатели и как разглядывали и щупали эти его джинсы и как ахали… А Лариска стояла чуть в стороне, и вся светилась от удовольствия и гордости… И еще он вспомнил, как мать лупила Вику, за то, что она плохо ест в садике. «Вот только попробуй не съесть, вот только не съешь кашу! Я специально приду и проверю… Ты поняла? Получишь ты у меня!» – грозилась она.
Максим вспоминал все это, уткнувшись лицом в стол. Он обхватил голову руками, и его каштановые завитки вздрагивали. А Вика не плакала, она стояла, сложив руки, и даже не замечала слез, которые сами текли по ее лицу и капали на пол… она думала с горечью, как было бы хорошо, если бы она была сиротой, она думала, какое это счастье – быть сиротой…
А ведь Лариска начала спиваться, когда еще работала в детском саду. Коллектив в саду был чисто женский, если не считать сторожа, старика; да его толком и не видел никто, он приходил вечером, садился на скамеечку, а ночью ходил по территории садика, то есть должен был ходить - он сторожил по ночам. По праздникам в садике устраивались застолья, родителей потихоньку просили, чтобы они забирали детей пораньше, а в большом зале в это время уже расставляли столы; каждый приносил из дома, кто что мог, и еще скидывались деньгами, на вино. И всегда за вином, в ближайший магазин, вызывалась сбегать Лариска. И всегда вместо вина она покупала и приносила водку. Она начинала объяснять, что вино то, да вино это… да никто и не слушал ее объяснений, все были в предпраздничном настрое и были очень довольны. А Лариска на этих застольях была первой; вся напряженная, она сразу менялась, становилась совсем другой, она суетилась больше всех, на нее как будто лихорадка нападала. Она оглядывала накрытые столы, согнув и растопырив над ними, как крылья, руки, и наклонившись сама. Тонька невольно удивлялась в такие моменты – Лариске больше всех надо, что ли… всех она подгоняет, всех торопит, еще не все сели, а она уже разливает водку по бокалам – само собой понятно, что рюмок не было в детском саду, и пили из бокалов… Не успеют выпить первую – ну будем говорить, рюмку, как Лариска уже вскакивает и снова всем наливает, и снова всех торопит, возбужденная до того, что руки у нее трясутся…
А потом, когда дети их уже ходили в школу, а сами они остались без работы, Лариска два, или даже три раза прибегала к Тоньке. В руках у нее всегда была двухлитровая банка с какой-нибудь красноватой жидкостью, полная до краев; Лариска говорила, что это варенье прокисло и из него получилось вино, да такое вкусное, такое хорошее вино, что она принесла Тоньке его попробовать. «Ну да, буду я пробовать вино, - сразу отказывалась Тонька. – Мне делать, конечно, больше нечего! У меня народу полный дом, мать, отец, брат дома, девчонки сейчас придут со школы, их кормить надо, еще и муж! а я буду сидеть с тобой на кухне и пробовать вино. Ты что, Лариска! Нет уж, забирай свое вино и не приноси мне больше!» Тонька выпроваживала Лариску, смотрела, как она идет к калитке, а сама подозрительно спотыкается об каждый камушек и ее подозрительно покачивает из стороны в сторону; а банку бережно держит двумя руками, и прижимает к груди.
А потом знакомая принесла Тоньке на продажу всякую мелочевку; чего только не было – колготки, чулки, трусы, пластмассовые стаканы, мужские носовые платки целая коробка – одних платков этих было чуть не тысяча штук, а еще дезодоранты. Все это надо было распродать как можно быстрее, и Тонька подключила Лариску. Правда, надо заранее сказать, что Лариска ни разу не подвела Тоньку, всегда рассчитывалась тютелька в тютельку и в срок. Но и Тонька принимала меры – перед тем, как отдать товар, она говорила Лариске: «Ну-ка, дыхни! Смотри, Лариска, будешь пить… - и грозила пальцем. - У тебя дети, тебе не жалко их? Ты же мать! Ну не враг же ты своим детям! Какой у тебя Максимка, Вика у тебя какая!» «Говори мне, говори», - благодарно шептала Лариска, хватала товар и убегала. Знакомых у нее, видимо, было много, и уже через день-два она приносила деньги. Хорошо поработали они тогда.
Тонька тупо глядела на кусок мяса, на лук, на картошку – не было у нее настроения готовить обед, и все тут! Если бы не девчонки – и сердце у нее смягчилось, и душа встрепенулась! – вообще она ничего не варила бы, но дочки… Сейчас прибегут обе, румяные, жизнерадостные, щебечущие, заглянут в казан… нет, надо приготовить быстренько вкусное, питательное, полезное. И Тонька решительно отмела картошку, полезла в стол и достала пачку геркулеса – и для лица, и для волос полезно, и не только дочки, но и муж ест с удовольствием. И Тонька мелко покрошила мясо и лук, поджарила слегка в казане, добавила мелко нарезанный помидор – всего один, и то маленький – времена уж больно трудные! – еще чуть-чуть пожарила и налила воды, пусть теперь кипит потихоньку, а как придут девчонки, всыплет в казан геркулес, и через пять минут каша готова, горячая, негустая, удивительно вкусная! Конечно вкусная, если даже муж ест с удовольствием и всегда с добавкой! И у Тоньки чуть-чуть отлегло от души, и появился какой-то смысл в жизни. Да все было бы хорошо, если бы не этот брат… Отравил Тоньке всю жизнь. И не денется ведь никуда… А как было бы хорошо без него. И ведь не найдет себе никого, а мог бы найти с квартирой, с домом – да в Игоря любая бы влюбилась! И жил бы, как у Христа за пазухой, избавил бы ее от своего присутствия… И Тонька представила себя хозяйкой всего дома, всего, и это показалось ей невозможным счастьем. Она вспомнила, как муж уже вот-вот должен был получить квартиру, и сердце у нее замирало от страха – переедут они в новую квартиру, и брат захапает себе весь дом, родители же не вечные. Этот страх потерять дом отравлял радость от квартиры, а получить квартиру так хотелось! От первой квартиры они отказались, район не понравился, решили подождать следующую в другом районе, получше… и в итоге ни квартиры, ни нормального дома, и еще этот муж-начальник… И если дом когда-нибудь будет весь принадлежать ей, Тоньке, то она не станет убирать все загородки и объединять обе половины. Они с мужем останутся здесь, а там, на той половине, она устроит гнездышко своим девчонкам, уютное гнездышко, все по их вкусу, и пусть там щебечут, и крутят свою музыку, и молодых людей приглашают в гости без стеснения – девчонки у нее умницы, мозги на месте, кого попало не пригласят… Вот только ремонт надо будет сделать хороший, а сначала выкинуть весь мусор, проветрить с неделю… и все самим, все самим – нанимать кого-то дорого, и так деньги понадобятся и на краску, и на эмульсию, и на… и мысли Тоньки в который раз унеслись в привычную сторону, и она не могла остановиться… А здесь, на этой половине, из комнаты девчонок она сделает себе спальню, и будет спать там одна, и никто не будет ей мешать, а муж пусть остается в старой спальне, и пусть трет себе переносицу хоть до утра, и вздыхает, и крутится на кровати… а ей это надоело. Да, вот чего не хватает Тоньке, так это своей, отдельной комнаты, чтоб зашла она туда и закрыла за собой дверь, и никто бы ей не мешал – хоть лежи, хоть читай, хоть мечтай… и телевизор новый она как-нибудь купит, и поставит к себе в спальню, а то муж не дает ни одного фильма нормально посмотреть, его только новости интересуют, переключает и переключает… Так Тонька в мечтах уже и дом бы отремонтировала, и заселила бы уже его, но хлопнула калитка, и простучали каблучки по дорожке под окном – девчонки прибежали на обед, и Тонька услышала их радостный смех, их веселые голоса, и сердце у нее окончательно растаяло и обмякло. «Мама, нам сегодня деньги дали! – закричала с порога младшая, выпучив глаза и улыбаясь во весь рот. – А мы боялись, вот боялись, думали, не заплатят! Заплатили, ура!» «Ну что ты сразу! Я хотела сама! – сказала старшая; она была поспокойнее, чем младшая, хотя разница между ними всего год. – Мама, мы тебе денежку принесли! Нас похвалили, мы больше всех буклетов раздали, и сколько проверяли, а мы всегда на месте – нас похвалили! Ну вот еще в одно место надо сходить, узнать, там вроде больше платят. Ирку оставлю, а сама сбегаю. А, ой, геркулесовая каша, с мясом! Как я обожаю! Мам, каждый день вари-ка геркулесовую кашу с мясом!» Девчонки шумно помыли руки, пока Тонька накладывала им каши в тарелки, сели за стол, и тут младшая сказала: «А где папа, звать его? Папа, иди кушать! – крикнула она, сорвавшись с места и заглядывая к отцу в комнату. – Ты что тут сидишь один все время? Иди, твоя любимая каша! Геркулесовая, с мясом!» Показался в дверях кухни муж, бледный (уж не больной ли? – насторожилась Тонька), и сказал: «Я и манную люблю. Еще как люблю! А мать никогда не варит». «Вот когда останемся без зубов, вот тогда и будем шамкать манную кашу, успеем наесться! Выпадут зубы, а денег-то нет вставлять! Доживешь и до манной каши, не волнуйся!» - и Тонька вздохнула, и жизнь показалась ей несправедливо короткой – давно ли она сама была такой, как ее девчонки. И ведь совсем другой была ее молодость, совсем, совсем другой, какой-то уверенной, устремленной в будущее – и вот оно тебе, это будущее… Она нащупала деньги в кармане, и снова вздохнула – раньше родители давали детям деньги, на дорогу, на обед, покупали одежду – только учись, только старайся… а теперь что? Стоишь с протянутой рукой – вдруг подадут…
Тоня тоже не хотела сидеть без дела, то есть сидеть дома – труд домохозяйки никогда не считался и не считается трудом, потому что три и убирай хоть целый день, денег от этого не прибавляется. Раз деньги не приносишь в дом, значит, не работаешь. И Тоня работала… До сих пор она вспоминает с отвращением в душе, как в одно прекрасное утро хозяйка, или Шахиня, без всякого предупреждения, без всякого объяснения пришла и выкинула ее из контейнера – Тоня работала у нее продавцом. Всю неделю хозяйка копошилась в контейнере, считала, писала, потом забрала у Тони журнал, в который она заносила все продажи, а на следующее утро вместо «здравствуй» процедила сдержанно-злобно – ты свободна! Тоня пыталась что-то сказать, оправдаться, бормотала, что у нее трудное положение, что у нее дети, и муж не работает, но хозяйка прервала ее с еще большим напором: «Ты свободна! И прямо сейчас!» И Тоня ушла, как побитая собака. И недоумевала – столько мелочевки в контейнере, а надо же, докопалась… Или узнала, что она химичит с ценами… или что продает чужой товар? Никак не могла смириться Тоня, и к мужу хозяйки подходила, жаловалась, что ее уволили, а он в ответ – ничего не знаю, всем жена командует, спрашивай у нее… Так потеряла Тонька хлебное место. После этого еще два раза устраивалась она продавцом, и оба раза неудачно – одна хозяйка разорилась – товар у нее украли в дороге, а вторая ничего не платила, все кормила обещаниями. И вот теперь сидит Тонька дома, - хотя где же она сидит? – это муж сидит, а она работает с утра до вечера и еще воюет с братом. Ох уж этот брат…
Брат был очень симпатичный. Когда он пришел из армии, одна соседка, Краевская, мимо не могла пройти, обязательно стрельнет глазами в их окна; не могла она удержаться, чтобы не посмотреть, чтобы хоть краем глаза не увидеть Игоря. Девчонка она была что надо – стройная, голова гордо поднята, уверенная в себе, одета всегда со сдержанным шиком, и даже ее грубоватое лицо имело своеобразную прелесть; она была из тех редких девчонок, которые умеют показать себя, весь вид которых говорит, что они не признают никаких соперниц и твердо знают, что они всегда лучше всех. Игорь тоже на нее поглядывал, ему льстило, что на него обратила внимание такая девчонка. Может быть, у них что-нибудь и получилось бы, если бы Игорь был порешительнее, если проявил бы и со своей стороны хоть какую-то инициативу. А тут еще мать – как увидит в окно, что Краевская идет мимо их дома, то обязательно скажет с высокомерным видом: «Хм, невеста! Иди, иди! Нечего пялиться на чужие окна! Знаем мы вас таких!» И ходила-ходила Краевская, кидала, кидала взгляды, да и вышла замуж, и в один прекрасный день прошлась по улице с мужем – ох и мужа же она себе отхватила: высокий, крепкий, явно спортсмен, и она возле него, как распустившийся цветок. Потом Краевская исчезла – говорили, уехала куда-то вместе с мужем. А Игорь ни с одной девушкой так и не дружил, и на работу не торопился устраиваться, лежал на диване целый день – то книжку читал, то телевизор смотрел, - а мать время от времени заглядывала к нему в комнату и спрашивала: «Что сегодня сварить? Что кушать будем? Ты чего хочешь?» Игорь оживлялся, приподнимался с дивана, призадумывался на секунду и говорил: «Вари сама что хочешь. А мне лепешки испеки, вот как ты делаешь, чтобы такие вот, толстые чтоб, пышные… ну как ты всегда делаешь! лепешек чего-то охота». «Ну это уж как получится, это мука какая, - довольным и деловитым голосом говорила мать. – Это масло нужно, и сметану… масло есть, а за сметаной отца сейчас пошлю в магазин, ему так и так за хлебом идти…» - и начинала возиться с тестом, Игорь прислушивался к звукам из кухни и читал, читал, читал… И еще одновременно смотрел телевизор. И еще пытался учить английский язык – сказалась служба в Германии. И еще завел себе тоненькую тетрадку, куда заносил свои каракули – в будущем они должны были перерасти в рассказы. Но каракулей занесено было мало, тетрадка валялась часто под кроватью, пылилась там, и если Игорь и вспоминал про тетрадку и доставал ее из-под кровати, то долго хмурил лоб, вчитываясь в свои каракули и пытаясь разобрать, что же именно он начал тут писать, какой рассказ должен был получиться в будущем из этих каракулей. А если вспоминал, то будущий рассказ уже не нравился ему, и он снова закидывал тетрадку под кровать, до следующего вдохновения. Наконец тетрадка истрепалась и исчезла куда-то, а Игорь по вечерам стал уходить, как он говорил, прогуляться и подышать воздухом...
Друзей у него было несколько. Одним из них был Семен. Он был старше Игоря лет на десять. Его можно было даже назвать симпатичным, что-то цыганское было в нем – его густые и темные волнистые волосы, гладкая смугловатая кожа, большие темные открытые глаза, которые или бегали из стороны в сторону, или смотрели не мигая – в зависимости от того, что именно в этот момент испытывал Семен. Ростом он был выше Игоря, но узкий, гибкий, движения у него были вкрадчивые, но общее впечатление он производил хорошее, и Тонька как-то даже посадила его на кухне пить чай. У него была жена, с которой он то ли развелся, то ли не развелся, то ли жил он с ней, то ли не жил – у Семена никогда ничего нельзя было понять определенно; но у него был сын, и Семен рассказывал, как он воспитывает сына. «Когда он пошел в школу, в первый класс, я ему сразу сказал, чтобы учителей не слушал. Я ему сразу сказал – учителей, сынок, не слушай, они сами ничего не знают, они только повторяют, что в книгах написано, прочитают и пересказывают вам, дуракам. Я ему так и сказал – когда надо будет тебе, ты возьмешь книгу и прочитаешь, а сейчас не забивай себе мозги. В твоем возрасте у детей мозги еще мягкие, слабые, и нельзя забивать их всяким дерьмом. И вообще можешь в школу не ходить, нечего тебе там делать» «И что, он не ходит в школу?» - поражалась Тонька. «В третий класс перешел. Мать заставляет… он умный, учится на одни пятерки, единственный отличник в классе; он родился умным, он же мой сын... А если бы от школы умнели, все были бы умные, дураков бы не было. Я одиннадцать лет проучился в школе, и что? что мне от этой школы, я что ли помню, что я там учил – я своими мозгами, своим умом до всего дохожу, шевелить надо мозгами. Я вот сейчас с инопланетянами вошел в контакт, переписываюсь с ними, то есть не я им, а они мне пишут… они всегда только ночью, днем они на контакт никогда не выходят; у меня их письма есть, целая пачка, могу показать. Я принесу в следующий раз», – и он простодушно, широко открытыми глазами посмотрел на Тоньку. Такие глаза никак не могли врать… Но Тонька посмотрела на него, как на дурака. Он прекрасно понял ее взгляд, но нисколько не смутился; он смотрел на Тоньку спокойными, открытыми, уверенными глазами, словно проверяя их действие на Тоньку. «Вы не верите? – сказал он. – А они мне пишут!» «И что же они тебе пишут?» - не удержалась и усмехнулась Тонька. «Все! Про все они пишут! Они про нас все знают! Я все их письма храню, у меня уже вот столько накопилось! Не верите? Я принесу! Хотите? Хотите завтра принесу, покажу вам!» «Завтра я тебе сама хоть сколько писем от инопланетян покажу. За ночь понапишу, что в голову взбредет, а буду говорить, что это инопланетяне мне написали…» «Но у меня же точно инопланетяне…» - с напором начал говорить Семен. «Но у меня тоже», - так же с напором не дала ему договорить Тонька.
Потом она спрашивала у Игоря: «Слушай, что за человек этот твой Семен? Бред несет какой-то… говорит, что он с инопланетянами переписывается. Он что, на самом деле думает, что ему кто-то поверит? Он ненормальный, что ли?» «Еще какой нормальный! – отвечал Игорь. – Он прикидывается, специально. Он и меня вначале хотел, с этими письмами, с инопланетянскими… да только я его сразу! А мозги у него знаешь как варят. Он знаешь как умеет деньги зарабатывать! У него друг есть, он называет его партнер, и они вдвоем ездят по городам. Три дня в каждом городе… они людей обманывают, теток каких-нибудь. Деньги сдерут с них, и быстро уезжают, пока все про них не узнали; он и меня звал, да только я отказался… вначале хотел, а потом отказался». «А что они делают, как они обманывают?» - заинтересовалась Тонька – как бы самой не попасться на удочку к такому вот Семену. «Сейчас же дефицит, ничего не достанешь… а он якобы продает всякие запчасти, радиодетали какие-то… к магнитофонам, еще куда-то; он мне говорил, да только я… не разбираюсь. Он мне рассказывал, как они зарабатывают – приедут в какой-нибудь город, а потом возле какого-нибудь киоска делают вид, как будто случайно встретились; начинают здороваться, обниматься, что давно не виделись, потом тот, второй, спрашивает у Семена, чем он занимается; Семен ему рассказывает, что продает всякие детали, запчасти, очень дефицитные, и хорошо зарабатывает на этом; а тот говорит – что за запчасти, покажи! Семен ему показывает коробку с запчастями и говорит – вот, несу своему знакомому, он уже ждет, сейчас купит у меня, а потом продаст в пять раз дороже. Да какой в пять – в десять раз дороже он продает! Знаешь, как можно заработать на этих запчастях! Сам видишь, нигде такие не достанешь! Тот, второй, смотрит, ахает – и где ты берешь, это же такой дефицит, вот мне бы тоже, я бы тоже заработал… и начинает просить у Семена – мне продай, а? А тетка в это время сидит в киоске и слушает, уже чуть ли не вылезла вся из своего киоска, уши развесила и слушает… а Семен якобы отказывается, говорит, человек уже ждет, уже деньги приготовил; а тот, второй, все равно уговаривает – ну продай мне, ну продай, я тоже хочу заработать. Наконец Семен говорит – ну ладно, все-таки ты мой друг, давно не виделись мы с тобой, вот встретились; ладно, забирай, только деньги сразу. Тот начинает хлопать себя по карманам, а потом говорит – у меня деньги дома, я сейчас быстро сбегаю и принесу! Я тут недалеко живу! Ты только жди меня здесь, я быстро сбегаю! Только не отдавай никому! – и убегает, якобы за деньгами. А Семен стоит, ждет, потом смотрит на часы и говорит – что-то долго нету его, не буду я его ждать, наверно, деньги не нашел… а тетка уже вылезла вся из своего киоска, голову высунула и говорит – молодой человек, продайте мне, я тоже хочу заработать, пожалуйста, молодой человек, продайте мне. Короче, кончается тем, что тетка выгребает из себя и из своего киоска все деньги и отдает Семену, а Семен отдает ей коробку с запчастями – а там не запчасти, а всякий хлам, который они на мусорке насобирали со своим партнером. Семен берет деньги и быстро уходит. А друг его, партнер то есть, все это время стоит за углом, ждет его... Обманут они так несколько теток, денег наберут себе, и сразу уезжают, пока весь город не узнал про них». «И это Семен так делает? Вот этот твой Семен?» «А что? Он же никого не заставляет… тетки сами просят – продай, продай. Сами виноваты…»
Игорь все чаще приходил домой красным и нетрезвым. Отец каждый день гнал его на работу, Игорь огрызался, мать в такие минуты напрягалась, готовая стать между ними, готовая броситься на защиту сына. «Давай, давай, иди, устраивайся на работу, - с утра говорил отец, подождав, пока Игорь позавтракает, - иди. Вон, везде требуются… Если сам не можешь, давай я с тобой пойду…» «Ага, пойду я с тобой, - огрызался Игорь, - надо будет, сам схожу. Когда надо будет, тогда и пойду». «И когда же это надо будет? Целый день лежишь на диване». «Сказал – пойду! Потом…» «Потом! Вчера было потом, позавчера было потом, завтра будет потом… Так и будешь лежать? Так и буду я тебя кормить?» «Эй, ну что ты, прямо? – ввязывалась мать. - Так прямо ты и кормишь! За целый день тарелка супа! Хоть бы не говорил! Пусть отдохнет, потом найдет работу. Хорошую работу не так-то легко найти!» «Ну да, если не искать, а лежать на диване целый день…» - не унимался отец. «Эй, отстаньте, а! – злился Игорь. - Знатоки нашлись! Как будто сами работали когда-нибудь! Завтра пойду… Хотя мне Санька обещал хорошую работу, я его жду…» «Вот видишь!» - торжествовала мать. «Знаем мы этих твоих Санек, - не сдавался отец. – Себе что не найдет хорошую работу? Баламут твой Санька… А ты веришь… дуракам всяким да Санькам». «Ладно, ладно, идите, - выпроваживал их Игорь из своей комнаты. - Сам знаю… а ты оладушки пожарила уже? Неси-ка сюда… что-то лень вставать…» Мать несла ему тарелку с оладушками, не забыв и сметану с ложкой, и спрашивала: «А чай где будешь пить? Тоже сюда принести?» «Балуй, балуй, - ворчал отец, - подожди, покажет он тебе! Пожалеешь, а поздно будет!» «И это на родного сына! И это называется отец! Вон у других отцы…» - всплескивала руками мать, и долго и горестно качала головой.
«Вот, папка, и ты, мамка, - сказал Игорь вечером, сидя за столом и уминая ужин, - придется ведь мне вас, когда состаритесь, кормить одной черной икрой». «Это как же? Это почему?» - опешили родители. «А что, я сам буду есть, а вы смотреть будете? Вот придется и вас тоже кормить!» «Ой, сынок, ой спасибо! – обрадовалась мать. – За одни хорошие слова спасибо!» «Ты сначала на работу устройся, кормилец! Себя хоть прокорми!» - это уже отец. «Да за мной боинги будут лететь, - не унимался подвыпивший Игорь, - двадцать боингов меня будут сопровождать!» «Это куда же они будут тебя сопровождать?» - с иронией спрашивал отец. «Куда? Тебе с твоими мозгами не понять! В Америку! Тебе и во сне не снилось!» «А-а-а… а тебе, значит, во сне приснилось…»
Это случилось седьмого мая. Вечер был теплый, ласковый, настоящий весенний вечер, и деревья дружно зеленели в саду. И белая сирень, что росла у калитки, собиралась вот-вот распуститься, зацвести; ее мелкие цветочки были еще сжаты в комочек, но аромат исходил от них – тонкий, свежий, по-весеннему новый… Игорь весь день пробыл дома. А под вечер он оживился, снял с себя домашнее трико, растянувшуюся футболку, и, в одних трусах, долго умывался и чистил зубы. После всех этих процедур он порозовел, волосы у него по-детски взлохматились, и он стал еще симпатичнее; его большие сине-голубые глаза оживленно блестели, а нижняя губа, чуть выдающаяся, по-детски капризная, расплывалась в довольной улыбке. Он надел вельветовые, в мелкий рубчик, новые брюки, которые привез себе из Германии, свежевыглаженную рубашку – мать постаралась! – и от него глаз было не оторвать. «Матери невест на руках меня будут носить! – думала его мать, и гордость распирала ее, - вон какой у меня сын! На руках еще будете меня носить!» - мысленно обращаясь к матерям невест, думала она. Когда Игорь направился к двери, она спросила, чтобы показать ему, что он принадлежит ей: «Ты куда это?» «Да, пойду, прогуляюсь», - неопределенно ответил он и открыл дверь. «Подожди!» «Ну что?» «Подожди!» - снова повелительно сказала мать и начала что-то шептать про себя, и только после этого сказала: «Вот теперь иди!» И ничего-то она не почувствовала, когда за ним закрылась дверь.
В этот вечер вся семья была в сборе. Тонины девочки еще были маленькие, и младшая что-то разоспалась, и Тоня все время заглядывала в спальню – проснулась или нет… Отец и муж Тони смотрели телевизор, мать возилась в кухне, когда вдруг раздался резкий, громкий стук в калитку; кто-то кулаками тарабанил в калитку. Тоня вздрогнула – испугают спящего ребенка, попробуй успокой потом… Мать выглянула из кухни и сказала Тоне громким шепотом: «Посмотри… кто там? Кто это стучит? У меня руки вон…» - и показала свои руки в муке и тесте. Тоня быстро заглянула в детскую, к дочке – спит, - и пошла открывать. Она ничего не могла понять – какие-то люди толпились перед их калиткой, гомон… Еще даже не успев испугаться, она открыла калитку и увидела Игоря… сначала она даже не поняла, что это Игорь. Весь в крови, брюки порваны, и с двух сторон его поддерживали соседские мужики, а пожилая соседка, в кое-как накинутом халате, возбужденно кричала: «Скорую, скорую скорее вызывайте! Вон каким камнем ему голову пробили!» Качающегося Игоря завели в дом, «Все нормально!» - твердил он, и у него началась рвота. Тут проснулась младшая девочка. «Забери детей! – закричала Тоня мужу. – Забери детей, чтобы не видели!» Старшая девочка как будто ждала этих слов и истошно заплакала, и к ней присоединилась младшая. Приехала «Скорая». У Игоря была пробита голова. Кто-то принес окровавленный камень, которым ему пробили голову, и этот камень почему-то положили на видном месте в зале. «Скорая» сразу же забрала Игоря, и мать с отцом тоже уехали с ним. Тоня, в каком-то возбуждении, с нервной дрожью внутри себя и в руках, схватила скалку и выскочила на улицу. «Кто это сделал? Кто сделал это? – спрашивала она у соседей, которые все еще стояли возле своих калиток, переговаривались, смотрели, словно ждали еще чего-то. - Да что же это за бандиты такие? Кто они? Вы видели, куда они побежали?» «Да кто куда. Их человек шесть было. И вроде все не наши. Из микрорайонов, наверно. Да милиция и не найдет никого». «Да наша-то милиция… и искать не будут. Вот когда убьют кого-нибудь, вот тогда…» Тоня стояла, сжимая скалку в руках, порываясь кинуться сразу во все стороны, внутри у нее все кипело – чтобы вот так, на глазах у всех, изувечить человека, а потом убежать, спрятаться – нет, надо догнать, достать, отомстить… и Тоня стояла, не в силах вернуться домой, не выместив злобы на бандитах, и даже забыв о плачущих детях. Но сколько можно стоять, и она медленно направилась к дому, чувствуя себя раздавленной… Она не дошла еще до своей калитки, как ее окликнула соседка, жившая домов через семь-восемь, соседка как раз вышла на улицу и увидела Тоню. «Ой-ей, ой-ей, - запричитала соседка, качаясь из стороны в сторону – походка у нее была утиная, - и подходя к Тоне, - ай, сволочи, а? Ай, сволочи, бандиты… А ведь это я спасла Игоря, я увидела, что его бьют…» «Вы увидели?» «Я как раз белье гладила, в зале, перед окном. Стою в одной комбинашке и глажу… потом смотрю – толпа бежит, вон оттуда они бежали… и вдруг останавливаются прямо перед моим окном и бьют кого-то, а он лежит на земле и только ноги видно, а на ногах туфли - как у моего сына туфли. Смотрю – сына моего туфли! Что тут со мной сделалось! – как выбежала я в одной комбинашке! Как давай я кричать, как давай их растаскивать, а то ведь убили бы до смерти. Они все разбежались, а я смотрю – а это Игорь ваш, весь в крови, весь, весь в крови. А я подумала – мой сын, туфли увидела… у моего сына туфли такие же. Теперь вот халат надела и думаю схожу, узнаю, что там… Увезла его «Скорая», как он?» «Не знаю… «Скорая» увезла, и мать с отцом уехали… Ничего хорошего, голова пробита, и врач сказал, сотрясение… Узнать бы, кто они. Вы никого не знаете из них, не запомнили кого-нибудь?» «Какой там! Я думала, с ума сойду. Думала, моего сына бьют! Туфли увидела, туфли как у моего сына… Я так кричала, так кулаками их била, а то убили бы!»
В доме стояла зловещая тишина. Тоня даже испугалась, и торопливо заглянула в зал… На диване сидел муж, держа на коленях прильнувших к нему девочек. Дети как будто почувствовали какую-то угрозу, опасность, и сидели притихшие, со страхом в глазах. Телевизор был включен, но кто-то убавил в нем звук, наверно, когда приехала «Скорая», и с экрана попеременно то мужчина, то женщина раскрывали беззвучно, а потому бессмысленно, рты, наверно, передавали новости… «Ты или выключи, или звук прибавь! – с раздражением сказала Тоня. - Что за немое кино еще!» «Да я не смотрю, не до него сейчас! Ну что, куда ты ходила?» «Да куда я ходила… поспрашивала у соседей. Никто ничего не знает. Все видели, никто ничего не знает!» «Ты давай, кашу детям вари! Смотри, как напугались! Как бы ночью не плакали!» «Да… сейчас сварю…» - с трудом возвращаясь в обычную жизнь, сказала Тоня. Она прошла на кухню, пустую без матери, налила молоко в маленькую кастрюльку – и никак не могла успокоиться и переключиться на кашу; молоко убежало у нее на плиту, пока она доставала манку – и на душе у нее стало окончательно противно – теперь еще и плиту чистить! И каша получилась какая-то не такая, с мелкими комочками; но дети ели. А ведь с каким удовольствием она всегда варила детям кашу! С таким удовольствием, что детская еда у нее получалась намного вкуснее, чем общая, для взрослых…
Уже ночью приехали отец и мать. У матери в лице не было ни кровинки. Дети спали, и Тоня шепотом спросила: «Ну что, как? Как Игорь? Что врачи говорят?» Мать ничего не ответила, а отец глухо сказал: «Плохо. Плохо дело. Врачи говорят – если ночь переживет, утром уже видно будет… Да что врачи скажут!» «Может, чай попьете? Поставить чайник? Вы и не ели ничего». «Вон у нее спроси, - кивнул отец на мать, - видишь, что с ней…Вот ей бы надо чай попить!» Но мать ушла в комнату и, не раздеваясь, легла на кровать… «Да сейчас и кусок-то в горло не полезет, - говорил отец; он сидел, ссутулившись, на стуле, и ждал, когда закипит чайник, - эх-эх-эх… Хоть бы все обошлось… Говорил я ему, говорил – не дружи ты с этим Гуламовым». «Да Гуламов-то здесь причем? Совсем другие ему голову пробили. Может, колбасы поешь? Достать из холодильника? Или вон каша осталась… Ну что врачи-то, что говорят? Хоть что-нибудь конкретное сказали?» «Да что врачи, что они скажут? Завтра, говорят, все будет ясно. Это если доживет до завтра». «Ой, не говори-ка так! Доживет конечно… Давай налью еще». «Налей… все равно не усну до утра. Хоть сиди вот так и чай пей… эх-эх-эх… а все от безделья; ходил бы на работу, работал бы, как все. И не до гулянок бы ему было».
Среди ночи Тоня вдруг проснулась, прислушалась… Ничего не могла понять… Какой-то писк, тонкий, как комариный, лез ей в уши. «Господи, что это?» - подумала она, и страх снова сжал ей сердце. Она привстала, прислушалась, откуда этот звук… ей показалось, что из кухни… Тоня торопливо накинула халат и прошла на кухню – мать, сгорбившись, стояла у окна, уткнувшись лицом в темное ночное стекло, она держалась двумя руками за голову и тонко, протяжно выла, и сначала Тоня даже не поняла, что мать и плачет, и шепчет молитвы. И Тоня содрогнулась, и первый раз она с ужасом ощутила, что такое горе матери – вот оно, это горе, было перед ней, безысходное и нестерпимое, и от сострадания у нее защемило сердце. «Ты что это здесь делаешь? – спокойным голосом постаралась сказать она. – Что ты смотришь в окно, темно же, ничего не видно… ложись, спи. Или спи, или чай давай попьем». Мать ничего не ответила, только отрицательно покачала головой, продолжая шевелить губами, уткнувшись в темное окно. «Что, до утра будешь стоять? Ложись… Все будет нормально, увидишь». «Я знаю, - с трудом выговорила мать, не переставая шевелить губами – она молилась. - Я знаю, что нормально… ты иди…» Тоня помаялась немного, не зная, что делать – она и спать пойти не могла, оставив мать одну на кухне, и стоять возле нее нет смысла, и сон уже весь испорчен, и она села на табуретку, и подперла рукой голову, и задумалась – вот ведь жизнь… Господи, что это? Вот так растишь, растишь ребенка, возлагаешь надежды, а точнее, одну надежду, что он будет жив-здоров, только бы был жив-здоров, а на его пути оказывается подонок, и своим появлением все перечеркивает, все рушит, и начинаешь понимать, как все ненадежно, как все незащищено в этом мире; сегодня ты есть, а завтра – зависит от чьей-то страшной и злой воли. Ладно – ты сам, а твои дети? Как их сберечь? Как оградить их? И ведь невозможно… Тоня вспоминала, как она носила новорожденного братишку на руках – она была старше его на девять лет, вспоминала, как лицо матери расплывалось в какой-то мягкой, счастливой улыбке и каким пронзительным и, как теперь кажется Тоне, тревожным взглядом смотрела мать на него, на своего птенчика, на свою любовь, на свою… нет такого слова, которое могло бы передать любовь матери к своему ребенку. И действительно, ведь нет такого слова, которое сказал бы - и все, и было бы понятно и ясно, что испытывает мать… все эти «моя жизнь», «мое сокровище», «моя радость» - все это просто слова, и сколько ни тверди их, ничего-то они не обозначают; что жизнь, что сокровища, что все радости мира по сравнению с тем непередаваемым чудом, которое, как ты думаешь, полностью принадлежит тебе, тогда как на самом деле это ты принадлежишь ему, это он цепко держит в своих руках всего тебя, всю твою душу. Тоня вспоминала, как она сама пела своим девочкам – вы мои бриллиантики, вы мои изумрудики, вы мои две клубнички, вы мои солнышки, - да нет такого ласкового слова, которым бы она не называла дочек, и ей стало грустно – все бриллианты, все изумруды блекнут, теряются перед ребенком, превращаются в то, что они и есть на самом деле – просто камни. Она посмотрела на сгорбленную, стонущую мать – скоро взойдет солнце, и каким страшным, холодным, каким беспощадным покажется оно матери, потому что ее сын, может быть, не увидит больше солнца…
Тоня думала – вот создал Бог Землю, оглядел свое творение и сам поразился тому, что создал. Наверно, Бог сам не мог налюбоваться на красоту, на щедрость, на ласковость, на величественность, на нежность, на … стоит только представить себе всю земную красоту, и дух захватывает. И подумал Бог – не хватает самого главного, ради чего все это создано, что стало бы венцом всего этого творения, что одно воплотило бы в себе все, все, что есть прекрасного на Земле, что вдохнуло бы жизнь, что придало бы смысл всему созиданию, и на самой прекрасной ноте завершил свою работу - дал человечеству ребенка. И только самую малость переборщил – слишком безграничной любовью к своему ребенку наделил он мать… И Тоня усмехнулась – какие-то сумбурные мысли у нее в голове, совсем не о том она думала…
Утро пришло какое-то грозное, неотвратимое. Майское солнце прямыми, жесткими лучами било в окно. Тоня встрепенулась, потянулась, - она задремала на стуле, так и не легла, - мать всё стояла у окна, облокотившись на подоконник, какая-то маленькая, похудевшая, словно наполовину растаяла за одну ночь… а ведь еще вчера она была совсем, совсем другой… Надо было что-то сказать, и Тоня сказала: «Ну что, к Игорю в больницу поедем, наверно? » И мать торопливо кивнула головой, как будто только и ждала этого вопроса…
Дня через три им разрешили пройти в палату к Игорю. Когда Тоня увидела Игоря, увидела его сине-красное, вздутое, перекошенное лицо, его забинтованную голову, она не выдержала, отвернулась, чтобы не заплакать. «Что, такой я страшный?» - спросил Игорь, уловив ее испуг. «Нет, ничего ты не страшный, нормальный ты, - говорила мать, она села на стул возле кровати и гладила руки Игоря. - Ну что ты, держи себя маленько», - с упреком повернулась она к Тоне. «Дай зеркальце, я хоть погляжу на себя, - сказал Игорь, - есть у тебя зеркало?» «Нет, нету у меня», - соврала Тоня. «Есть, я знаю. Ты всегда в сумке носишь. Дай, я посмотрю». «Говорю, нет у меня. Зачем мне зеркало? А с руками что? Почему руки у тебя забинтованы?» «Ножом порезали… ну это… чуть-чуть, царапины просто. Главное – голова…» «Все нормально, все нормально, - твердила мать, и не переставая гладила Игорю руки, - все заживет, все заживет…» - и лицо у нее было счастливым, грустно-счастливым, тревожным и растерянным.
Игорь больше месяца пролежал в больнице. За это время перезнакомились со всеми его соседями по палате. Дельтапланерист лежал с разбитой головой, и все ждал, когда его выпишут, чтобы снова полететь. Мужик с ближней к Игорю койки с балкона выпал – собрался за водкой, и перепутал двери, и теперь лежал на кровати красный и довольный – на него приходили посмотреть, как на достопримечательность, - выпал с третьего этажа, и живехонький, и сам не понял, что выпал, и как выпал…
Игорь постоянно просился домой – хоть на час, хоть на полчаса, но домой. И когда это стало возможным, его один-два раза в неделю по вечерам привозили домой. Или такси нанимали, или просили кого-нибудь из знакомых и забирали Игоря из больницы часа на два; дома он первым делом мылся в тазу очень осторожненько, ужинал так, как царю и не снилось, и потом его отвозили обратно, и мать с трудом отрывала его от себя, он уже уедет, а она еще долго стоит у двери и шепчет, шепчет молитвы ему вслед… И наконец его выписали, и мать с отцом забрали его домой.
Этот день, седьмое мая, день, когда случилась беда с Игорем, как будто отделил семью от всего остального мира. Весь остальной мир так и оставался просто остальным миром, который жил себе как жил… А семья Игоря выпала из этого обыкновенного мира, с его мелкими благополучиями и такими же мелкими дрязгами. В семье случилась трагедия, горе, и как будто ярлык повесили на семью – что ваш Игорь, как ваш Игорь, нашли или нет убийц? – спрашивали все знакомые, называя напавших на Игоря бандитов не иначе, как убийцами. А семью кидало то в жар, то в холод - ведь Игоря чуть не убили, еще миллиметр, полмиллиметра, и страшно представить, даже подумать страшно, что тогда было бы… вон у соседки тринадцать лет назад убили сына, и она все эти тринадцать лет ни в гости, никуда не ходит, не могу, говорит, видеть, как люди смеются, не могу слышать, как поют, слезы так и текут из глаз. А Игорь, слава Богу, живой… ну разве не повезло? Но как было бы хорошо, если бы этого страшного дня вообще бы не было…
Игорь выздоравливал на глазах. Молодой, крепкий организм брал свое. Лицо у него побелело – Игорь редко выходил на улицу, и то вечерком, подышать воздухом, посвежело – мать откармливала его отдельно приготовленными кушаньями, волосы отросли, и почти не стало видно подковообразного шрама на голове - и где-то месяца через три, через четыре Игорь стал прежним Игорем, только еще симпатичнее, белее и как будто благороднее… Теперь о том, чтобы погнать его на работу, не могло быть и речи. Отец и заикнуться не смел… Мать зорко охраняла своего сына. Тоня смотрела и качала головой – такой откормленный боров, и лежит целый день, и что будет дальше? Родители не вечные, и что, потом он перейдет на ее шею? Ну уж нет! Вон, начал спортом понемногу заниматься, гантельками мышцы себе накачивает, значит, и работать так же может, не обязательно же землю копать, и легкие бывают работы – и начала Тонька понемногу подкалывать брата, стыдить, что сидит на шее у стариков. Игорю это не нравилось, и он давал решительный отпор: «Ты сначала мужа своего сгони с их шеи, - говорил он, - он что, не сидит на их шее? Что, для него отец строил этот дом? А, закрыла рот…» И действительно, Тонька от бешенства лишалась дара речи… Так и жили.
Игорю дали инвалидность, теперь оставалось оформить пенсию. А Игорь никак не шел оформлять… «Пойдем вместе, - в один прекрасный день сказал отец, - пойдем, я все там знаю, а то ты пока найдешь…» «Ну пойдем», - согласился Игорь, и они с отцом отправились в собес… Мать обрадованно засуетилась, провожая их…
Вернулись быстро, оба красные, злые, оба недовольные друг другом. «Что опять случилось?» - сказала мать, глядя на их лица. «Ну не баран это, а? – возмущался отец. – Я ему говорю – заходи, твоя очередь, а он не заходит… Одного пропустил, второго пропустил… Я уже не выдержал, сам стал около двери, говорю ему – иди, твоя очередь, а он повернулся и ушел… Еле догнал его. И так и не зашел». «А нечего орать на весь коридор, - злобно отвечал Игорь, - ишь, грамотный нашелся! Когда надо, тогда бы и зашел. Сам знаю…» «Ну вот теперь сам и иди. Я больше не пойду с тобой». «Это я с тобой больше не пойду, - огрызался Игорь, - дурак, что вообще согласился идти». «Ну что вы как дети маленькие, - стояла между ними мать, - ну ты-то хоть головой бы подумал, что говоришь», - ругала она мужа. «Ну вас к черту, делайте что хотите», - устало махал рукой отец, и уходил на кухню, и ставил себе чайник. «И этот человек отец называется…» - как будто самой себе говорила мать, и качала головой, и горестно всплескивала руками, и вздыхала так тяжело, что кухонная занавеска колебалась, как от ветра.
Где-то через полгода отец тайно снял себе квартиру, далеко, за городом, чтобы и платить подешевле, и чтобы никто не узнал его нового местожительства. Дальше жить в собственном доме он не мог – Игорь пил, а выпив, становился агрессивным, злобным, жестоким. И упаси боже что-нибудь сказать ему – так и норовит ударить в лицо, и побольнее. «Вот сволочь, ведь бьет прямо по переносице, по очкам, где больнее, - жаловался как-то отец Тоньке, - не знаю, как так жить… Вот тебе на старости лет». «Ну надо что-то делать, - нервничала Тоня, - на лечение надо отправить. Ведь эти пьянки добром не кончатся. Он что, не понимает? Мало ему одного раза… Мне-то что, я квартиру получу и уйду, а вы-то останетесь… Давайте на лечение, что ли, отправим его… есть же какие-то заведения». «Я тебя саму на лечение отправлю, - нагло отвечал Игорь, - и тебя, и мужа твоего заодно. И хрен ты квартиру получишь, прошли те времена, когда всяким идиотам квартиры раздавали… И этот дом ты хрен получишь, выкину я вас всех отсюда». «Болтай, болтай, как бы тебя самого не выкинули… Милицию надо вызывать. Вот еще напьешься, я милицию вызову». «Ага, вызовешь милицию, - ввязывалась тут мать, - сами на него нападаете, сами доводите его…» «Ну вот как с ней, - бессильно разводил руками отец, - вот кто его испортил… Вот пусть теперь сама с ним и живет, а я больше не могу… Сколько мне жить-то осталось…» - и снял себе квартиру. И каждый день приходил домой, стараясь угадать то время, когда Тоня возвращалась с работы. Вид у него был растерянный, виноватый, он резко похудел, сидел, сгорбившись, на кухне, пил чай и вздыхал. Мать не разговаривала с ним, демонстративно не выходила из спальни, а он перед уходом заглядывал к ней и говорил: «Ну что, остаешься? Или со мной пойдешь? Пусть почувствует, как без нас… А то я пошел…» «Иди!» - резко отвечала мать, и сидела, поджав губы. А отец недолго прожил после всего этого – старческий организм настолько хрупок, настолько страшится всяческих перемен, настолько подвержен стрессам, что младенец по сравнению со стариком крепче и жизнеспособнее. Да, счастлив тот, кто достойно завершает жизненный путь, а вовсе не тот, кто гладко его начинает…
А один раз пришла Тоня домой, это было в обед, и она отработала в первую смену, открыла дверь и вдруг слышит – из комнаты матери доносится тонкий, пронзительный, протяжный визг. У нее в мозгу сразу мелькнула догадка – и точно: мать сидела на кровати и визжала, а около нее стоял Игорь, в руке он держал большой гвоздь и тыкал этим гвоздем матери в бок. «Ну и что ты делаешь, скотина? Ты же убьешь ее сейчас… Это ты ей за все хорошее? За то, что она тебя терпит, не ушла с отцом? А если и она уйдет? Я тебя, что ли, буду кормить? Ты же прокормить себя не можешь, бугай здоровый!» Игорь поднялся и боком, боком вышел из комнаты, и что-то злобно процедил сквозь зубы – видно, он был не сильно выпившим. «Сынок, не пей! Не пей, сынок!» - крикнула ему вслед мать, в ответ дверь хлопнула, а мать сидела на кровати и горестно всплескивала руками, и шептала что-то…
А у Тони все ее хорошее настроение враз улетучилось – а она-то бежала домой, и строила планы – и то переделает, и это переделает, пока дети в садике, пока муж не пришел с работы, а теперь ей не только ничего не хотелось делать, ей даже подумать стало противно… а ведь она каждый день работает с утра до вечера – в садике всегда так, вечно приходится работать в две смены; и вот сегодня наконец-то сменщица подменила ее, и она прибежала домой; а дома… и так жалко мать – сидит, сгорбленная, побелевшая, в глазах пронзительный страх, и непонимание, и отчаянный стыд… «Ты хоть чай пила? – спросила Тоня, ей самой было не до чая, но хотелось как-то утрясти, успокоить свои нервы, - давай хоть чай попьем, что ли… столько дел было, столько хотела переделать, а теперь все настроение пропало…» «Да пила я, пила, - сказала мать, поднимаясь с кровати, - пили мы, пили… ну давай попьем… что ли…»
Пока закипал чайник, Тоня нарезала хлеб, масло достала из холодильника; у матери был такой несчастный вид, что Тоне захотелось как-то порадовать ее, отвлечь хоть чуть-чуть. «Ты, наверно, и не ела ничего? Уже обед… Сейчас я быстренько что-нибудь приготовлю… омлет сейчас сделаю», - Тоня знала, что мать любит омлет, называет омлет пищей богов. «Ела я… картошку Игорю жарила. Сделай, сделай омлет… омлет это хорошо…» Они сели вдвоем за уютный стол, посередине которого, как солнце, красовался желтый пышный омлет в сковороде. Мать с жадностью ела, и Тоня знала – не от голода она ест так торопливо, не есть она хочет – она хочет почувствовать вкус жизни, нормальной, спокойной, сытой, достойной жизни, она хочет, как старушка, чтобы ей приготовили, посадили за стол, налили чаю в пиалку – как хочет она этого…
Так они и жили, если это можно было назвать жизнью. Только молчаливое появление зятя, мужа Тони, сдерживало как-то Игоря – он сразу стушевывался, уходил в свою комнату, успевая злобно пробормотать – подождите, покажу вот я вам! А мать таяла, таяла на глазах, стала мертвенно-бледной, потом резко пожелтела, и слегла. Игорь, если был трезвым, подходил к матери, наклонялся и спрашивал: «Ну что ты лежишь? Вставай давай. Что-то болит, что ли, у тебя? Ты скажи, где болит, я тебе траву заварю». «Нигде не болит, нигде не болит, - говорила мать, и слезы благодарности текли из ее глаз, - а траву завари, завари…» «Вот тебе – завари! Надо же знать, какую заварить! Ты скажи, что у тебя болит, и я заварю… Я все травы знаю, какая от чего. Где болит, говори!» «Вот не пил бы ты, сынок, и ничего бы у меня не болело», - с надеждой произносила мать. «Не пил бы… Как будто я пью!»
Тоня очнулась от своих мыслей, огляделась кругом… На столе стояла посуда, которую нужно было вымыть, и еще протереть стол, и еще надо и то сделать, и это - изо дня в день одно и то же, с ума можно сойти от однообразия, и никаких радостей, ничего… Прислушалась – на половине Игоря стало тихо, даже странно, и это после двух бутылок водки… Ой, Господи, как все надоело. И чем все это кончится? Уж точно, не добром…
На другое утро девчонки шумно и весело собирались на работу. Тоня смотрела на них и думала, что лучше молодости ничего нет, ничего нет краше молодости, веселее молодости. Тоня зорко следила, чтобы девчонки ее не ушли, не позавтракав, не выпив по чашке чая – и она стояла на страже; а то эти ресницы – пока накрасят, уже и не до чая.
Наконец девчонки выпорхнули из двери, стукнула калитка, и только хотела Тоня заняться своими бесконечными домашними делами, как старшая тут же вернулась… Тоня только и успела подумать – наверно, забыла что-то, и уже собралась начать искать это что-то… Но дочь стояла у порога, и лицо у нее было тревожное. «Мама, - почему-то тихо сказала она, - вон, соседка, тетя Лиля, говорит, Колька умер, ночью приполз, говорит, к себе домой и умер. Говорит, от водки, его сестра ей сейчас только сказала. Милицию, что ли, она ходила вызывать… Тетя Лиля говорит – а ваш Игорь где, у него все нормально, они же с Колькой вместе пьют… Мам, ты сходишь, посмотришь, а то мы торопимся…» Тоня машинально кивнула…
Она села на стул и обмерла. В первую секунду она окаменела. Мозг у нее отключился. Она не захотела ничего знать – ни про Кольку, ни про Игоря… а эта Лиля вечно лезет куда ее не просят. Пусть будет что будет. Она не вмешивается, она не знает, она ни при чем. Сказать что ли мужу? Нет! Пусть сидит себе… да и что он может? Почему так тихо у Игоря на половине? Не стонет, не мычит… Прошло полчаса… Тоня встала, вышла во двор; постояла секунду, но что-то подгоняло ее; и она тихо, крадучись, прошла к своей калитке, осторожно выглянула… Никого нет на улице; не только на улице, но даже вдалеке, возле Колькиного дома, нет никого… А может, перепутала тетя Лиля, и Колька не умер… и почему-то Тоньке захотелось, чтобы Колька умер, и она почувствовала злость на эту старую тетю Лилю, которая вечно везде лезет и все путает.
Тоня всегда была общительной; она знала всех соседей и все про них. Она могла бы пойти и к Кольке домой, узнать все у его сестры, с которой Тонька всегда подолгу разговаривала, остановившись посреди улицы – они наперебой жаловались друг другу, каждая на своего брата алкаша, и могла бы расспросить и тетю Лилю. Но Тонька не могла. Сегодня не могла. Почему-то именно сегодня ей не хотелось, чтобы хоть кто-то из соседей видел бы ее. Она, спрятавшись, стояла за своей калиткой, надеясь услышать – или как кто-то пройдет, или скажет что-то; никого не было. И тогда Тонька юркнула к Игорю во двор, подкралась к мутному окну, заглянула, всмотрелась… хотела было протереть кружочек на стекле, но почему-то передумала, не захотела оставлять никакого своего следа, почему-то боялась этого; потом вгляделась попристальнее в окно и увидела - Игорь лежал на матраце и выпуклыми открытыми глазами смотрел на нее, Тоньку – он лежал лицом к окну и как будто ждал ее. На губах у него Тонька разглядела пену… или слюни… Вдруг Игорь слабо махнул рукой – неужели он махнул ей? Тонька отпрянула от окна, присела, украдкой огляделась – никто ее не видит, нет никого из соседей. Отдышалась и подумала – уж не померещилось ли, что Игорь махнул ей рукой? Конечно, померещилось… Медленно поднялась и снова посмотрела в окно, и снова увидела Игоря – он лежал на своем матрасе прямо перед ее глазами, чуть на боку, скорчившись, подтянув колени, и никаких глаз его не было видно, и никакой пены изо рта, или слюней… Окончательно запутавшись, что она видела и что не видела, Тонька отпрянула от окна. У нее в голове шевельнулась мысль – каждый делает с собой то, что хочет делать… и никто ему в этом не помешает, даже если захочет. Но какой-то голос внутри нее говорила ей, что с Игорем что-то не так, не такой он, как всегда. Она заглушала в себе этот голос. С ним всегда все не так, говорила она себе, у него все не как у нормальных людей…
Тонька прокралась в свой дом, как будто она воровка, и сердце у нее билось и замирало. Надо было что-то начать делать по хозяйству, но что, она не знала. Главное, муж ни о чем не догадывается, сидит себе, уставившись в телевизор… ждет, когда Тонька крикнет ему: «Иди, чай пей, пока горячий!» - встанет и придет на кухню. Никто не докажет, да никто и не видел, что Тонька ходила и смотрела в окно; Игорь сам первый не докажет, он сам первый не видел ее. И все-таки она знала, что у него изо рта шла пена, знала она это. И еще она знала, что надо срочно вызывать «Скорую», и тогда… И ей вдруг стало страшно. Он умирает, он умрет, и все кончится… Неужели он умирает? А можно его спасти? Если взять и вызвать «Скорую»? Пусть не спасут, но вызвать. А если спасут, то опять эти бесконечные пьянки, ругань, постоянное напряжение и постоянный страх – алкаши ведь могут и пожар устроить, и как еще не устроили до сих пор… и Тонька озлобилась с новой силой. Ей представилась жизнь без драк, без проклятий, без злорадства, без этой толпы снующих туда-сюда алкашей, и будет ли это хоть когда-нибудь – спрашивала она у самой себя.
Прошло несколько дней. Игоря уже похоронили. Тонька не плакала, не радовалась, вообще ничего не чувствовала. Единственное, что она сделала, это заколотила калитку Игоря огромными гвоздями, чтобы отвадить непрошенных гостей, да убрала загородку, разделявшую двор на две половины. Теперь, когда у девчонок будет выходной, осталось выбросить на свалку весь мусор, все матрацы, все тряпки и открыть окна и двери и проветрить с неделю, а потом начать ремонт, а потом… и Тонька начинала потихоньку радоваться. Ей казалось, жизнь налаживается, и деньги появятся, а может, и работу она себе найдет… а муж пусть сам по себе, пусть как хочет… она сама себе хозяйка, она хозяйка огромного дома, она мать двух красавиц…
Еще вчера Тонька сбегала на базарчик, купила мешки для мусора – сегодня у девчонок выходной, и надо вычистить Игореву половину. Она проснулась рано – ей не спалось, ее будоражила мысль об Игоревой половине, она уже видела эту половину вычищенной, отремонтированной, чистенькой до блеска, и пахнет чистотой и ремонтом, и свежий воздух гуляет из комнаты в комнату… обставить бы эти две большие комнаты, купить телевизор, новый диван, большой шифоньер для девчонок, кровати им, да еще новые шторы, тюли на окна, да еще люстры нужны в каждую комнату и на веранду тоже… от этих мыслей она быстро встала, она не могла лежать, ей хотелось делать, делать, делать; она развела тесто, нажарила аппетитных оладьев, вскипятила чайник – и села на табурет. Ей жалко было будить дочек, и она думала - пусть поспят еще немного, работа у них такая, что целый день на ногах. Но ничего, скоро все наладится; и она сидела, зная, что скоро все наладится... еще чуть-чуть, и она разбудит дочек, и они все вместе попьют чай с оладьями, с прошлогодним еще вареньем, которое Тонька берегла и выдавала понемногу, по настроению - а сегодня у нее было настроение, а потом примутся за работу… и Тонька почувствовала, как внутри нее разливается радость, радость… тут муж мелькнул мимо кухни, вышел во двор; и она стала ждать мужа – сейчас она обсудит с ним, что да как, все планы насчет дома – просто обсудит, чтобы показать ему, что его мнение тоже нужно, что он тоже имеет право голоса, что он может посоветовать что-то дельное, как мужчина… а может, и чай попить с ним вдвоем, пока девчонки отсыпаются, как было когда-то, в далекой молодости… Теперь, без Игоря, у Тоньки переменилось даже отношение к мужу; она только теперь ясно почувствовала, что относилась к нему, как к врагу, а точнее, как к обузе; и он к ней, конечно, так же… Почувствовав себя хозяйкой всего дома, Тонька почувствовала, что подобрела, что какое-то напряжение спало с ее души. И ей захотелось переговорить с мужем, обсудить, что и как сделать с домом, обсудить с ним вдвоем, пока девчонки спят – хотя уже сама давно все решила. Но мужа все не было, он застрял во дворе, и специально выходить, искать, звать его Тонька не хотела. И она подумала с раздражением, что всю жизнь он все делает наоборот… Его нет именно сейчас, когда он наконец-то нужен.
Тоня встала со своего табурета и решительно прошла в комнату к девчонкам. Они спали вдвоем на большой кровати, отвернувшись каждая в свою сторону. Она увидела их волнистые, красивые и светлые волосы, разбросанные по подушке, румяные щечки, реснички на этих щечках – и снова отремонтированная половина Игоря, как картина, встала у нее перед глазами, а в душе с новой силой разгоралось желание – делать, делать, делать, для девчонок, для себя, каждую минуту что-то, но делать… и она решительно разбудила девчонок.
Потом сели за стол, Тоня достала из холодильника сметану к оладушкам, достала прошлогоднее варенье; она берегла это варенье – вдруг кто-то придет, и будет хоть что-то поставить на стол, а то такие были времена, что и сахара не было... «А где папа? Он что, еще спит?» - спросила младшая; она с детства тянулась к отцу, и никогда не забывала позвать его. «Провалился куда-то, - со злостью ответила Тоня. - Давно встал. Вышел во двор и нету. Я ждала, ждала, думала, поговорить, пока вы спите, может, посоветует что-нибудь насчет ремонта… Он же у нас теоретик… великий! он теорию только и может! – съязвила, не смогла удержаться Тонька. - Вот пусть теперь один пьет чай, что его ждать!» «Я позову», - сорвалась с места младшая, она заглянула в комнату к отцу, выбежала на крыльцо, протопала дальше…. Через несколько минут она вернулась, побледневшая, напуганная. «Мам, а половина Игоря заперта изнутри. Ты же проветривала, не закрывала же ты дверь… а теперь дверь закрыта, и еще и заперто. Не ты же заперла? Я постучалась, там тихо… И папы нет ни во дворе, нигде нет, я все посмотрела… не в магазин же он пошел; а зачем бы он пошел в магазин, у него и денег нет? Он деньги брал у тебя, чтоб в магазин пойти?» «Ничего не брал! Как это заперто изнутри? Кто это мог запереться? Это алкаши… это я знаю, кто, до такой наглости! Через забор, что ли, перелезли? Ну не дай Бог, я милицию вызову!» - взвилась Тонька.
Втроем побежали к Игоревой половине – точно, дверь заперта изнутри. И мужа, как нарочно, нет нигде – и именно когда его надо. Тонька начала стучать так, что дверь затряслась. «Открывай, сволочь, я сейчас дверь вышибу, я уже милицию вызвала! – закричала она, и девчонки уши заткнули, чтобы не оглохнуть. – Алкаши, твари! Открывай, или я не знаю, что я сейчас сделаю!» И вдруг за дверью раздался голос мужа, он говорил: «Ты, дрянь, убирайся отсюда. Это мой дом, я здесь буду жить. Я сам милицию вызову, если не уберешься. Стерва, подлая тварь! Гадина! Удавишься уже скоро…» Тонька и девчонки посмотрели друг на друга; у младшей слезы были в глазах; она от ужаса закрыла рот руками и проговорила тихо: «Мама, а что это с ним?» Тонька пригнулась к двери и заговорила тихо и решительно, так, чтобы не услышали соседи: «Ты что, очумел? Ты сдурел? Какой твой дом? Тебе зачем? Иди вон в свою комнату! У тебя что, кто-то отбирает? Ты что городишь, здесь дочери твои, ты что при них говоришь?» «А, дочери! Это твои дочери, эти суки и проститутки, они мне не дочери. Такие же твари, как ты! И не мешай мне жить! Только попробуй, я всем расскажу!»
Когда Тоня и девчонки вернулись на свою половину, младшая спросила: «Мам, а что папка расскажет? Он сказал – всем расскажу… Что он расскажет?» - и посмотрела пытливо на мать. Тоня устало махнула рукой: «Ну ты не видишь, что ли, что он ненормальный, свихнулся он! Нормальный человек будет вот так говорить на своих дочерей? Ладно, пусть говорит на меня, пусть! Хрен с ним, пусть говорит! Это за то, что всю жизнь на моей шее прожил, это вместо спасибо, хорошего от него не дождешься. Ладно – я! А про вас-то как у него язык поворачивается такое говорить! Это нормальный человек? А если услышит кто-нибудь? Он что, не соображает, что говорит? Что он расскажет… что может рассказать сумасшедший, что у него в голове?» «А-а-а… ну да».
Теперь не только дом, теперь семья разделилась на две половины. Тоня не знала, что делать. Как вытащить мужа из Игоревой половины? Не будешь же ломать дверь, чтоб все глазели и год потом обсуждали… и так уже все соседи посматривают на нее, а потом еще поворачиваются и смотрят вслед. Договорились с девчонками молчать, не выносить сор из избы, а там, глядишь, муж одумается, пройдет у него временное помешательство. Главное, делать вид, что ничего не случилось; а сплетникам рот все равно не заткнешь, поэтому не обращать на них внимания. Иногда Тонька подходила к двери, прислушивалась, стучала потихоньку, и потихоньку же говорила: «Ты что там ешь-то? С голоду ведь умрешь. Пойдем обедать. С ума-то не сходи, а?» «Отравить меня хочешь? Вот тебе… Подожди, получишь ты еще от своих проституток то же самое!» Тонька уходила, и ничего не могла понять – что она получит, какие проститутки, почему муж помешался, почему все плохое валится на ее голову, и где просвет… и что еще ужасного может случиться… чего еще ждать. Она уже не рада была, что стала единственной хозяйкой большого дома – слишком пакостная цена, слишком отравлена радость. В хорошее она уже не верила, да и как верить, если потом все поворачивается не туда, куда надо, совсем не той стороной… Девчонки тоже пытались достучаться до отца, звали его, но в ответ – проститутки, суки, как заклинило его. Младшая вытащила потихоньку тряпку из разбитого окна, положила на подоконник тарелку с хлебом и вареной картошкой и с кусочком масла, и потихоньку ушла и радовалась – может, теперь хоть поет папка. А наутро увидела под окном разбитую тарелку, и хлеб, и картошку, и размазанный кусок масла – отец все выбросил в окно…
По ночам он копошился за стенкой, и Тонька прислушивалась, стараясь понять, что он там делает; по звукам она догадывалась, что он убирает, скребет и чистит. Потом он стал уходить из дома, повесив на дверь свой собственный замок. Возвращался с хлебом, еще с чем-то… Он явно сошел с ума – категорически не хотел ни видеть Тоньку, ни разговаривать с ней. Девчонки боялись его и уже не подходили и не звали, даже младшая, которая всегда тянулась к нему; им стыдно было выслушивать оскорбления от родного отца – пусть он помешался, но все равно же оскорбления; а если услышат соседи, начнут обсуждать и пересказывать друг другу, ведь это хорошее быстро кончается, а плохое тянется до бесконечности и обрастает, как сорняк. Тонька смотрела в окно, видела, как муж выходит из калитки, потом идет по улице с хозяйственной сумкой в руках, и она поражалась его виду – мертвенно-бледный, как будто жизни совсем не осталось в нем, одутловатый, с желчно кривившимся лицом, сгорбленный, он останавливался возле какой-нибудь соседки - если та попадалась ему по дороге, - и начинал отчаянно жестикулировать, и показывать рукой на дом, тыкать в ее сторону... Много дала бы Тонька, чтобы услышать хоть краем уха, что он наговаривает про нее соседке. А та слушает, кивает головой и укоризненно посматривает и косится на окна, за одним из которых спряталась за занавеской и осторожно подглядывает Тонька…
Мешки для мусора, которые купила Тонька, так и ждали своего часа. А сама она уже ничего не ждала. Теперь ей хотелось только одного – чтобы мозги у мужа снова стали на место. Чтобы он снова сел перед телевизором, а она сварила бы овсяную кашу с мясом, а девчонки позвали бы его. А ведь жизнь начала было налаживаться. Старшая устроилась на работу в большой магазин, и там ее увидел иностранец. Он влюбился в нее; еще бы! Тоненькая, стройная, блондиночка, длинные до пояса волосы, голубые глаза с ресницами. Иностранец назначает ей свидания, и намерения у него серьезные. И позвать бы его домой, узнать бы его получше… а вдруг в это время муж начнет буянить! Это сейчас он тихий, сидит как мышка; но Тонька уже знала – верить ничему нельзя! Все происходит в самый неподходящий момент – тихий муж вылезет из своей норы именно в тот момент, как только иностранец появится у них в доме. Сама она не видела иностранца, только фотографию. Он ей понравился. А потом бы и младшую пристроить… и Тонька, замирая, останавливала сама себя; только не мечтать, не строить планы, только не сглазить.
А в один день Тонька обнаружила, что муж умер. Она проснулась ночью, и вдруг не услышала за стенкой никакого копошенья; а он копошился всегда по ночам. Она еле дождалась утра. Она ничего не сказала девчонкам. Она прокралась к окну – совсем как когда-то к Игорю, и заглянула. Она отпрянула – муж лежал на матрасе, совсем как Игорь, только глаза у него были закрыты и он весь был вытянутый. Она не могла смотреть на его лицо – восковое, застывшее и синеватое – видно, он умер уже несколько часов назад.
Она вернулась к себе в кухню, машинально поставила чайник на плиту, села на табурет. Что делать, она не знала. Она знала только, что нужно хоронить… но начнут приходить соседки, смотреть, обсуждать… вот если бы перенести его домой, положить на его кровать, и с недоумением смотреть на болтливых соседей – никуда он не уходил, ни на какую Игореву половину, жил все время с ней, и умер в своей комнате, и нечего трепать языками и выдумывать что попало…
Но сделать так не получилось. Слух молнией пробежал по улице. И собирались соседи, и смотрели на него, и охали, и вздыхали… А Тонька вдруг собралась, внутренне собралась. Ей было уже безразлично. Она знала – время пройдет, все сотрется и забудется, и никому никакого дела не будет ни до нее, ни до того, где и как умер ее муж. Это сейчас все сидят со скорбными лицами, все такие соболезнующие… Как похоронили мужа – Тонька толком не поняла; запомнила только, что очень быстро – положили, повезли, и дальше...
А на половине девчонок были раскрыты окна, и доносилась музыка, и колебался белый тюль. И иностранец приходил в гости – чужой, но очень приятный. Тонька стеснялась показываться ему – все-таки иностранец, привык совсем к другому. Но он с удовольствием пил чай с пышными оладьями, на которые Тонька была мастерица, и глаз не сводил со старшей; она нравилась ему. Он рассказывал интересные вещи, что в его городе никто не переходит улицу на красный свет, даже если нет ни одной машины; все равно все стоят и ждут, пока загорится зеленый. Это же какое терпение надо иметь! – удивлялась Тоня, – стоять и ждать, когда нет машин. А у нас и на красный могут побежать, если сильно торопятся; у нас почему-то обязательно найдется какой-нибудь один, который торопится, а потом все бегут за ним – Тоня сама один раз чуть не попала под машину, вышла из автобуса, а все бегут, вот и она тоже побежала, чтоб успеть перебежать, а потом оказалось, что горел красный свет, и машины едут прямо на нее; хотела метнуться назад, а там тоже машина, и злое, бледное лицо шофера… иностранцам, наверно, делать нечего, вот они и стоят и ждут, ждут себе зеленый свет...
Прошло несколько лет. Тоня уже стала бабушкой, и даже видела свою внучку, которая жила так далеко от нее. Она летала к ней на самолете; она видела страны. Она ела бутерброды на огромном листе зеленого салата. Она терпеливо стояла на обочине дороги вместе с никуда не торопящимися иностранцами. Она удивлялась квартире, раскрытым окнам, которые раскрывали перед уходом, а не закрывали; она удивлялась всему. И возвращалась домой. Она одна жила на своей половине. На второй половине жила младшая, Наташа, с мужем и двумя детьми. И муж был у Наташи хороший – но жизнь была такая обычная, такая своя, такая знакомая до мелочей… И от этого Тоне поневоле приходила в голову мысль – что будет, когда дети Наташи вырастут. Ведь там девочка и мальчик, брат и сестра. Совсем как когда-то она и Игорь…
Тоня одна жила на своей половине. Она слышала через стенку, как Наташа кричит на детей, как требовательно ревет младшая, и как Наташа не выдерживает и успокаивает ее… Всю жизнь Тоня прожила «на половине»; никогда у нее было дома, чтобы закрыть дверь – и все, ничья другая жизнь не лезет в уши, в душу, не держит в напряжении – ничья, пусть даже жизнь ее собственной дочери, семейная жизнь. «Женятся же такие, - озлобляясь, думала она про зятя, Наташиного мужа, - мужик называется! У самого нет ничего, жить негде, а туда же…»