Слово «Ауровиль» я впервые встретил в российской печати в самом начале перестройки. Видимо, до этого нам необязательно было знать о загадочном городе-государстве на одной из окраин сегодняшней Индии. Как выходило из публикации, главная его особенность заключалась в том, что каждый гражданин Ауровиля был волен вести такой образ жизни, который ему больше нравился и, по его мнению, подходил.
Корреспондент бродил по городу, а точнее – по территории с естественной средой и удивлялся. Одни живут в современных домах, другие – в шалашах или гамаках на деревьях. Одни встают на рассвете, другие поднимаются к полудню. Одни занимаются высшей математикой, другие – беспечно танцуют весь день. Одни читают на площади стихи, другие изобретают и собирают суперкомпьютеры. Одни поклоняются Будде, другие не менее искренне – Аллаху или Христу. И никто никому не мешает, никто никого не останавливает. Преподаватель химии в школе вдруг просит отпуск на полгода для написания труда по литературоведению – и получает его при полном понимании коллег… А все это происходит потому, что главный закон Ауровиля – уважение человеческой личности – порядочность, честность, гуманность. Не подтвердившие их в течение испытательного срока просто не принимаются общим собранием в число сограждан. Все понятно: аморальное общество не может быть свободным.
Интересно, что при такой «неорганизованности» и свободно-необязательной жизни диплом выпускника университета Ауровиля, как утверждал журналист, ценится в цивилизованных странах выше многих американских. Кстати, живут здесь люди многих национальностей, со всех континентов, но вот на момент посещения упомянутого журналиста не было ни одного бывшего гражданина Страны Советов. Грустный факт.
А ведь и в наших мечтах, мечтах лично моего поколения такие города жили. Помню, в студенческо-геологические 70-е годы мы пели у костров под гитары почти что об Ауровиле:
Странные люди заполнили весь этот город,
Мысли у них поперек и слова поперек,
И в разговорах они признают только споры.
И никуда не уходит оттуда дорог.
Если им больно, не плачут они, а смеются.
Весело им – они вина хорошие пьют.
Женские волосы, женские волосы вьются
И неустроенность им заменяет уют.
Вместо домов у людей в этом городе небо,
Руки любимых у них заместо квартир.
Я никогда не бывал в этом городе, не был.
Вот все иду, но никак не могу я найти…
Большинство, вернее – подавляющее большинство из нас никогда так и не ступило в эти города. Не сумели разорвать пут привычек, условностей, расчетов, мелких выгод или просто прошли мимо – не разглядели. Но мечты, образы-призраки где-то доживали в глубине души и неожиданно были реанимированы явлением Ауровиля хотя бы на газетной полосе.
Поэтому, когда я узнал, что поэт из города Мирного Александр Никифоров и его земляк художник Владимир Беляков со своими семьями создали поселение в возрожденной ими деревне Козлово в верховьях Лены, мгновенно возникло сочетание – «Ауровиль на ленском берегу». Я тут же смоделировал для себя их образ жизни, отношений и возмечтал получить подтверждение – окунуться в него воочию хотя бы ненадолго, порадоваться за ребят, в отличие от нас сумевших переступить себя. Но с другой стороны, была и боязнь: вдруг мираж растворится еще до того, как я к нему прикоснусь.
Прошел год. Пошел другой. Наступило лето 1991-го. Они жили, держались. Можно было ехать.
Фотокорреспонденту «Юности», подрабатывающему на какой-то западный журнал, было проще: заплатив иркутскому таксисту сорок долларов, он хоть и не очень быстро, но с комфортом преодолел путь от областного града до деревни Козлово. У нас же с Володей Фроловым, поэтом и издателем из Якутска, «зелененьких» не водилось, а вздумай мы нанять машину на «деревянные» - ушла бы вся месячная северная зарплата. Потому добираться из Иркутска до нужного места пришлось на видавшем виды автобусе «ПАЗике», места в котором вполне справедливо назывались «жесткими». Нам же, свалившимся с неба за день до рейса, увы, не досталось и такого незатейливого советского счастья. Билеты были проданы на неделю вперед, и весь путь пришлось провести на ногах. Триста пятьдесят верст, отнюдь не скоростного автобана. К концу дня в глазах сердобольных бабушек, коих в автобусе было большинство, мы выглядели святыми великомучениками, и они то и дело информировали: терпеть осталось столько то, столько то…
Когда автобус все-таки затормозил в Козлово, попутчицы, к тому же узнавшие, что мы едем в «Скит», распрощались с нами, как с национальными героями. Но не успел «ПАЗик» скрыться из виду, а приподнятое было настроение уже круто поползло вниз. Вся деревня на нашем, правом берегу Лены представляла собой 5-6 домов, из которых только два создавали впечатление жилых. На стук же в ворота не ответили ни здесь, ни там. В эти минуты мы и начали осознавать, в какую сибирскую глубину забрались. Быстро темнело, в воздухе кружились первые осенние снежинки, а нам надо было как-то попасть на противоположный берег. Обратно наш автобус должен был возвратиться только к обеду следующего дня.
Когда вышли через луг на берег и увидели почти напротив две усадьбы, -- стало чуть полегче. Да и Лена тут была неякутской, всего метров двести шириной, правда с сильным течением. Начали кричать, моля провидение, чтобы кто-то из «скитальцев» оказался дома. Минут через пять вопли и молитвы были услышаны – хлопнула калитка и на берегу показался женский силуэт.
- Ирина, - высказал предположение мой попутчик Володя.
- Ирина, - подтвердил я.
Ошибка в данном случае исключалась, поскольку все взрослые дамы на той стороне должны были носить имя Ирина. А их там всего две – одна жена поэта, другая – жена художника.
Оказалось, что «мужики уехали в Верхоленск», но для нас на нашей стороне реки оставлена в траве лодка, коей и было предложено самообслужиться. Слегка поборовшись с течением и непривычной конструкцией вертлявой плоскодонки, мы благополучно уткнулись носом в берег у ног Ирины.
Нас ждали. Отправленная неделю назад из Якутска срочная телеграмма все-таки сделала свое дело. Ребята вчера сами привезли ее с почты на моторке. Правда, в процессе долгого пути она почему-то оказалась переведенной на английский язык с одним украинским отступлением, и только подписи внизу «Фролов» и «Федоров» значились по-русски. Видимо, у сибирской провинции свой кураж. Но «скитальцы» решили, что мы уже вышли на международный уровень и должны непременно прикатить на долларовом такси. Потому и не стали встречать скромный рейсовый автобус.
Не успели мы прийти в себя и отогреться в хорошо протопленной избе, как вернулись «мужики». Перед нами стояли они – Беляков и Никифоров – и не совсем они. Бородатые, степенные и основательные, в растянутых свитерах и резиновых сапогах – совсем деревенские. И куда подевались так называемые представители творческой интеллигенции города Мирного? Переродились?..
С Никифоровым судьба впервые свела меня ещё в 1973 году, когда я попал на геологическую практику в район знаменитых алмазных месторождений. Время от времени на базу нашей партии лихо влетал заляпанный болотной тиной вездеход. Невысокий заводной парнишка выскакивал из-за рычагов, выбрасывал из кузова продукты, взрывчатку или буровое оборудование, иногда ненадолго и со сладостным удовольствием падал спиной на мох, приходил в себя и снова куда-то мчался. Все звали его Саней, и стихов он тогда еще не писал. Как и я.
Мы встретились снова почти через десять лет, на пороге своего тридцатилетия в сомнительном ранге молодых писателей – на республиканском совещании. Оба были рекомендованы в одну книжку-кассету – «братскую могилу», как их тогда уже успели прозвать. Был на этом совещании и преподаватель художественной школы из того же Мирного Володя Беляков. Читал какие-то очень образные, сложные и совершенно нерифмованные стихи. Помню, наши мэтры ему сказали: для тебя главное – живопись, а слово – так, хобби, занимайся-ка, братец, своим делом, не мудри тут. Но совещание все же сделало доброе дело – оно познакомило, породнило всех нас, товарищей по первым попыткам что-то сделать в поэзии. Потом были поездки друг к другу, встречи в мирнинском литобъединении «Кимберлит» и в якутском «Горизонте», вечера с чтением стихов, спорами, вином или «геологическом» чаем, двухлетнее ожидание – не слыхал, старик, как наши дела? – несчастной кассеты. Потом еще 3-4 года очередей до собственного сборника, косная брежневско-сусловская цензура… Говорят, трудности сближают. Действительно, они сделали всех нас друзьями, а каждую встречу – праздником души.
Потом обстоятельства заставили их покинуть прежние семьи, и они враз оказались бездомными. Какое-то время бродили по друзьям, а затем приняли решение, которое, наверное, было первым небольшим шагом в сторону Козлово. Облюбовали место на самой окраине города и…
Топорища елозят в ладонях неплотницких рук,
Но хватает еще нас на женщин, вино и веселье.
Из сосновых свечей с Вовкой рубим бревенчатый сруб,
С каждым новым венцом приближая момент новоселья.
Обрешетку стропил ветру белому не раскачать.
Будем жить – не тужить (если только удастся нам это).
А в тайге на полянах лилово сгорел иван-чай,
И летит мимо нас непоходное первое лето.
Но легко на душе: так давно не работалось всласть.
Перекур – и опять на конек по лесам восхожденье.
Золотая щепа застилает осеннюю грязь.
И встает на юру долгожданное Доморожденье.
Это стихотворение Никифоров написал еще в пахнувшем смолой доме. Они жили в нем вдвоем – поэт и художник.
Потом у них появились новые семьи, новое жилье, все как будто устоялось и вот…
Оставив в «алмазной столице» хоть и не слишком шикарные, но благоустроенные квартиры, гарантированную зарплату с северными надбавками, они ринулись практически в неизвестность, поставив задачу: вырваться из тенет городской суеты, замотанности, зависимости и найти во глубине раздольной Сибири такое место, где бы никто и ничто не мешали сосредоточиться на главном – работе души. А в последнем они были уже не новички. Правда, и тот, и другой документальные признания в виде членских билетов соответствующих союзов так и не получили.
Поначалу они осели в деревеньке Бутаково, но то, что казалось тихим и благостным в первые после города дни, через полгода обернулось лишь уменьшенной моделью того же суетного и бестолкового мира. И тогда они отыскали Козлово, деревню на Верхней Лене между Жигалово и Качугом, основанную еще в екатерининские времена, а теперь практически обезлюдевшую. Никифоров с Беляковым появились здесь в апреле 1989 года.
В те дни Володя написал картину «Мертвая деревня», вызывающую озноб на коже своей нереальной реалистичностью. В черном квадрате рамы – пасмурное и тяжелое вечернее небо навалилось на покосившиеся столбы ворот и скелеты стропил заброшенного и уходящего в небытие жилья человеческого. И лишь робким крошечным огоньком светится в центре всего этого мертвого нагромождения костерок, у которого зябко греют ладони и о чем-то горестно толкуют осиротевшие домовые…
Видимо, тогда же Саша написал и стихотворение «После пожара», взяв к нему эпиграфом слова неудачно попытавшегося шагнуть в общем строю Блока: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…»
До заимки добрался огонь мирового пожара.
То «винтом», то налогом, но все же достаток смели.
Пустоглазые избы да белые ребра амбаров,
Покосившись, торчат из разграбленной русской земли.
Наградили потомство безверьем, невежеством, ложью.
Все продали и пропили, нет ни креста, ни звезды.
И по-прежнему возле крестьянина «семеро с ложкой»,
Только хлеба все меньше, а больше – беды.
Вот оно и настало – Прекрасное Светлое Завтра.
Потом кисть и перо пришлось надолго заменить на топорища и черенки лопат. Восстановили первую, еще крепкую, но изрядно разграбленную и разбитую избу. Вскопали один из огородов и неумело (горожане же!) посадили картошку и кое-что из овощей. В июле перевезли жен с ребятишками. Уже вместе понимали второй дом, баню, приводили в порядок сараи и надворные постройки, теплицы. Сунули было голову в петлю аренды, но быстро вытащили ее обратно – совхоз-хозяин был себе на уме. Хотели купить корову – не собрали денег. Выпросили и отремонтировали предназначенные на металлолом трактор, стали у них отбирать его обратно – не отдали, тут уж пригодилась юридическая грамотность горожан. Так в притирке и боях местного значения прожили первую осень, а потом перемогли и зиму, которой побаивались. Выручил огород – картошки и капусты хватило до лета.
Как-то обеспечив хозяйственные тылы, сделали главное – Мастерскую – обитель муз. Именно в ней Беляков написал все свои последние картины, а Никифоров довел и собрал в книжку «Узник любви» стихи. Именно в мастерской начала писать прозу жена Володи Ирина Репина, да так начала свою «Азбуку души», что ею заинтересовались сразу несколько журналов, а мой попутчик Владимир Фролов приехал в Козлово не только повидать друзей, но и подписать с Ириной договор на первую книгу.
Природа удачно распорядилась их биологическими часами: Никифоров предпочитает работать рано утром, Беляков – днем, а Репина – вечером. В результате никто никому почти не мешает, хотя все же есть план построить личную мастерскую для каждого. Вторая Ирина – Никифорова – пока не сочиняет и не рисует, но стала намного больше, чем в прежней «мирской» жизни интересоваться историей, религией, философией, больше читать. Как говорится, ситуация располагает.
Неожиданно для всех и для себя в том числе, Никифоров занялся резьбой по дереву. И настолько успешно, что Беляков обронил крамольную мысль: «А может, ты как скульптор даже сильнее, чем поэт». Во всяком случае, именно Александру «отцы» Верхоленска заказали скульптурный знак из дерева к 350-летию села. Полтора месяца он работал над ним – начиная от сбора в щит кедровых плах и кончая установкой на стеле возле храма герба с бобром и соболем. На все это время «скитальцы» освободили его даже от сенокоса. Они до моего приезда не знали об Ауровиле, но законы здесь похожи: главное – творчество, а все остальные работы – по принципу разумной достаточности. И еще об одном правиле деревни Козлово нам сообщили сразу же: спящего человека разрешается будить только в случае стихийного бедствия. Раз спит днем, значит, ночью творил или думал.
Маленькие скульптурки Никифорова разбросаны по всему «Скиту». Ручка на двери в бане – одновременно «Купальщица». Такая же ручка на Мастерской – «Сикафан» по Минандру – припавший к дыре на доске соглядатай-стукач. «Так работается лучше, - шутит Саша, - мы не привыкли, чтобы за нами всю жизнь кто-то следил». В книжную полку вмонтирован портрет Белякова, кусок березового корня превращен в «Лешего». Особенно поражает одна вещь, стоящая в мастерской: труба-цилиндр с отверстием, а в нем – затылок человека на тонкой беззащитной шее. Первое желание – развернуть скульптуру и увидеть лицо. Разворачиваешь, а с другой стороны… тоже затылок. Тут же вспоминаешь многочисленные конкурсы на лучший памятник жертвам сталинизма или другим геноцидам. Да вот же он! «Может, и пошлю куда-нибудь, - неуверенно соглашается Саша, - я как-то с этой резьбой еще сам себя не понял…»
А художник Беляков пишет большой роман и литературно-философское эссе, одно из которых собирается опубликовать «Юность». Заметно подвинулся он вперед и в живописи, в том числе и не только творчески, но и по линии формального признания. Так и незамеченный практически в Якутии, Беляков стал в последние годы автором трех персональных выставок в Москве. Практически, как говорится, на корню была скуплена вся «Русь языческая», что показывалась на Чистых прудах. И многие другие картины через столичные салоны уехали в Англию, Францию, Америку, Италию, ФРГ и другие страны. В самом «Ските» сейчас всего десятков шесть работ из 600-700 им написанных. Многие они бы хотели, наверное, оставить у себя, но жить-то на что-то надо. Земля не даст умереть им с голоду, накормит хотя бы картошкой и капустой, кое-что подбросят на стол река с лесом, но остальное надо купить, а зарплату в «Ските» не платят и своего станка, печатающего рубли, нет. На сегодня это их главная трудность. Я верю, наступят времена, когда за картины Белякова станут давать достойную их плату, получат свои гонорары Репина и Никифоров, но было бы очень неплохо, если бы сейчас их «Скит», а по сути – уникальный эксперимент – поддержал какой-нибудь спонсор. Я что-то не слышал, чтобы где-то в Сибири или вообще по стране была подобная деревня. Кстати, «прописка» в ней не заказана никому, а условие – «ауровильское» – быть творческим человеком в любой сфере деятельности, а еще – порядочным и добрым.
«Скитом» их окрестили верхоленцы. Они не возражали и взяли это определение для названия рукописного журнала, которого вышло уже шесть номеров. В выпуске участвует вся деревня, в том числе неупомянутые мной пока дети. Их четверо. Никифорова Марина (11 лет) делает гравюры, ее младший брат Иван (4 года) пытается рисовать и резать по дереву. О самом младшем жителе деревни Афанасии Белякове (2 года) говорить пока рано, но именно он назвал Валямом домового, барельеф которого вылепила на русской печи Ирина Репина. Имя прижилось. Что касается девятилетней Тони Беляковой, то у нее просто веер талантов – пишет картины, сочиняет сказки, режет гравюры, записывает все свои сны и пытается установить связь с космосом.
Мы с ней все утро читаем «Сны из тарелки», а вечером долго и основательно беседуем под звездным осенним небом.
- Знаете какого цвета у меня душа? – задает она вопрос. И сама же отвечает: - Розовая в середине, а по краям голубая. Я ночью видела…
- А кем бы ты хотела стать?
- Художницей и… богиней.
- Ты пишешь прозу, а стихи пробовала?
- Да, написала одно, про Бабу Ягу, но оно таинственным образом исчезло. – И переходит к повседневным заботам. – В седьмой номер журнала что-то надо делать…
- Последний сон перепиши, - подсказывает мама-Ира.
- Это, конечно, можно, - вздыхает Антошка, - но чего дразниться волшебными яблоками и грушами. Их же все равно у нас нет. Малышам обидно будет… - И тут же предлагает мне. – Пойдемте в мастерскую, я вам все-все свои картины покажу.
Вскоре она уже раскладывает разноцветные куски картона, называя их:
- Это «Пират». Это «Жена разбойника». «Свеча любви». «Семь водяных и один Желтый», «Голубая лошадь», «Три шишка за кувшином», «Колдунья», «Самые красивые глаза», «Разноцветное небо и лавочка»… Одни перечисления говорят уже о немалом, и рисунки, честное слово, хороши – яркие, свободные, смелые.
«Розовая душа»… Наверное, это действительно так, потому что Антошка на редкость распахнутый и добрый человечек. Говорят, что такой она стала за последние год-два, уже тут, в «Ските».
В школу она не ходит, видимо, не пойдут туда и Иван с Афанасием. Родители считают, что общими усилиями смогут дать им образование. В мастерской - огромная и тщательно подобранная библиотека, кое-какой педагогический опыт имеется, время, особенно зимними вечерами, тоже не в дефиците.
В предпоследний день мы идем с Беляковым в лес. Это – по его части, как и рыбалка. У Никифорова заботы «железные» - трактор, сенокосилка, мотопила, лодка. Так уж они распределились по своим привязанностям и наклонностям.
Уже через час я вижу, как привольна и щедра приленская тайга. То и дело вспархивают с тропы рябчики, пролетают стороной осторожные глухари. Выскочил и сел в нескольких метрах заяц. Метнулись в лесополосу косули, засверкали своими белыми «зеркалами». Володя ведет меня по путику, проложенному десятки, а может и сотню лет назад каким-то здешним следопытом и передавшим его сыну вместе с простыми, но надежными ловушками на полянках. Они напоминают пасти, а зовутся по-местному слапцами. Впервые встречаю такое словечко. Последним хозяином этих ловушек был Николай Козлов. Перед отъездом он передал их Володе как эстафету. Последний Козлов, фамилия которых когда-то дала название их деревне… Ловушки сегодня не слишком щедры и даруют лишь одного рябчика. Еще трех – по числу имеющихся патронов – мы добываем на обратном пути. Ужин обеспечен, а большего и не надо. Разумная достаточность. Ночью сладко гудят ноги и снится тайга.
Командировка заканчивается. Когда мы садимся в лодку, нас провожают не только сами «скитовцы»: умудрено поглядывает сверху петух Аристотель и курица Философия, путаются в ногах собаки Мата Хари и Бой, равнодушно хрумкают листьями крольчихи Психея, Пенелопа и Нора во главе с папой Карло, чуть в стороне держатся все шесть котов и кошек, возглавляемые страстными любителями техники Бэнцем и Пежо. А за ними, почти незаметные, машут мягкими лапами домовые Задеван, Петруша и Валям. Наверное, это те самые, с первой картины Белякова, только теперь они выглядят довольными и счастливыми.
P.S. Сегодня я знаю, что ребята продержались в своём «Ските»-Ауровиле пять лет, пока не подросли дети, которым все-таки понадобилась настоящая школа. Александр со своей Ириной перебрался в ближнее село - райцентр Верхоленск, он со временем стал признанным сибирским поэтом, вступил в Союз писателей России, выпустил в Иркутске шесть книг хороших стихов. Владимир со своей Ириной уехали в городок Устюжну Вологодской области, где жил уже несколько лет, выйдя на пенсию, ещё один талантлдивый поэт из Мирного Алексй Васильев. Работу Владимира Белякова тоже получили свое признание - его персональные выставки не раз проходили в Москве и других городах страны. На одной из них в стлице мы и повидались не так давно. Я уверен, что ленский Ауравиль, вне всякого сомнения, внес свой вклад в их творческий рост...